Подпись гласила:
Мирза Низам — своему спасителю.
И сразу всплыло воспоминание…
— Так это тот рокандец, которому я когда-то помог под снегами в горах… — прошептали его губы, и его рука опустилась на пластинку черного нефрита.
— Нужно спасать живых!
Эта мысль вернула ему уверенность. Он выпрямился, и снова лицо его стало бесстрастным. Только складка на лбу изобличала усиленную работу мысли, да подергивание углов рта показывало, что под обманчивым покровом тишины растет буря.
Раздался его металлический голос. Серые глаза блеснули холодом.
— Голоо и фон Вегерт! Вы немедленно пойдете назад к змеиной пещере за водой. Наполните один мех и доставьте его сюда возможно скорее. Гарриман и Боб! Вы пойдете вперед с моим письмом к тому, кто написал мне это предупреждение, — он ткнул ногой в валявшийся около пергамент, — возвращайтесь обратно, без задержки, с ответом. Вот вам последняя банка консервов, которую я сохранил на крайний случай, ножи и огниво. Винтовки излишни. Я останусь здесь с профессором Медведевым, и как только будет доставлена вода, двинусь по вашим следам. Я попробую всех вас спасти, но если придется умирать, то я обещаю вам, что умирать мы будем вместе. Ступайте!
Так Мэк-Кормик еще никогда не говорил.
Тон его короткой речи не допускал ни вопросов, ни возражений. Все поняли, что начальник экспедиции требовал безоговорочного и беспрекословного повиновения.
С тяжелым сердцем Голоо взвалил на плечи мех и взял под руку старика-ученого, взглядом прощавшегося с Гарриманом и Бобом.
— Пойдемте, господин профессор, — просто сказал он, в то время его черные глаза, устремленные вдаль, прощались с обликом далекой белокурой красавицы.
Гарриман и Боб продолжали стоять около Мэк-Корми-ка в ожидании его письма.
Тот быстро его набросал на оборотной стороне пергамента.
— Никак не дольше двух дней пути, по моим расчетам, идя все прямо, по солнцу, вы натолкнетесь на людей. Безбоязненно подходите к ним, Джонни, и вы, Боб, вручите это письмо и этот черный камень человеку, которого зовут мирзой Низамом.
С этими словами Мэк-Кормик передал Гарриману пластинку черного нефрита.
— Это все? — спросил Гарриман.
— Все. Можете идти. Впрочем… — он замолчал, и по лицу его скользнула тень, — впрочем, подойдите оба ко мне.
И он быстрым движением привлек обоих мальчиков и прижал их к себе, — но Гарримана чуть крепче и нежней. Они не видели, как заблестели его глаза.
Оставшись один, Мэк-Кормик подошел к Медведеву. Тот стонал, лежа с открытыми глазами.
— Вы страдаете, друг мой, а я бессилен помочь вам! Пусть подкрепит вас ваше мужество.
Профессор ответил благодарным взглядом.
— Постарайтесь уснуть. Мне предстоит еще много работы. Я к вам вернусь по окончании ее.
Медведев кивнул головой и улыбнулся.
Едва слышным шепотом он сказал наклонившемуся к нему охотнику:
— Со мной кончено. Обо мне не беспокойтесь. Но где же долина с драгоценными камнями?
— Ее-то мне и нужно найти, — ответил Мэк-Кормик, — но прежде я должен предать земле тела безвременно погибших друзей наших.
И уверенным шагом бледный человек с строгим худым лицом пошел к колодцу.
Наступила ночь, когда Мэк-Кормик кончил погребение.
Небесный мертвец — луна — насмешливо смотрела на человека, который, пренебрегая опасностями, шел к своей цели, жертвуя всем для достижения ее.
Усталый, почти в изнеможении, опустился Мэк-Кормик на песок, но тем не менее, находясь даже наедине с самим собой, он сохранял, по крайней мере внешне, полное спокойствие. На момент он прижал к лицу израненные в кровь руки, которыми он выкопал общую могилу, но сейчас же подавил в себе стон, просившийся наружу из груди, переполненной разнородными чувствами.
Усилием воли он заставил себя подняться на ноги и подойти к Медведеву.
— Спит? Или…
Поднятая рука профессора безжизненно упала…
Тяжелый вздох вырвался у Мэк-Кормика.
Он приник к сердцу последнего живого человека, который разделял с ним одиночество в Пустыне смерти, и принял его последний взгляд.
Полузасыпанная могила, казалось, ждала новой жертвы. Зыбкий, шуршащий песок быстро покрыл новое тело.
С минуту Мэк-Кормик простоял около холма, опустив голову и скрестив руки. Затем он обвел глазами, в которых стало светиться что-то отличное от страдания, раскинутый вокруг оазис и быстро направился к выходу из него. У последней пальмы он оперся о нее и стал смотреть вдаль. И перед его глазами поплыла его жизнь с тех дней, как он себя помнил. Вереницей тянулись воспоминания, пока блестящие светлые точки не застлали глаза.
— Что это? Слезы?
Он проводит рукой по глазам. Нет, он не плачет. Наоборот, он совершенно спокоен, пожалуй, даже слишком спокоен. Он даже умиротворен этим одиночеством в пустыне, которое больше не внушает ему неприязненного чувства. Его существо постепенно как бы сливается с вечностью мироздания.
Но что же это происходит с ним все-таки?
Что это за фантастическая картина развертывается перед его глазами? Что это за сказочная красота, которую он несомненно видит? Да, видит. Ведь не ослеп же он, действительно! Небольшая полянка между пальмами, покрытая кое-где пробивающимися тонкими и длинными стеблями трав, вся усыпана разноцветными блестками. Их радужные лучи волшебно переливаются и переплетаются.
Вскоре глаз стал различать некоторый порядок в этом скоплении драгоценностей.
Небольшие холмики, в четверть метра, в шахматном порядке покрывали поляну приблизительно в пять шагов длиной. На поверхности этих еле заметных при лунном сиянии холмиков лежали целые ряды драгоценных камней. Совокупное сверкание их давало иллюзию того, что каждое из возвышений окружено каким-то матово-опаловым колыхающимся сиянием.
Очарованный, смотрел Мэк-Кормик на дивное зрелище и не мог оторвать от него глаз.
Казалось, первозданная природа разбросала здесь в примитивном узоре все принадлежащие ей сокровища.
— Конечно! Конечно, это не что иное, как чистая нагая природа! Об этом явлении писал еще его друг, известный путешественник, м-р Изгои. Гнезда термитов! Искусные сооружения, созданные работой нескольких поколений… Ко времени, когда они заканчивают свое воздушное существование и их крылышки становятся для них обременительными, термиты зарываются на поверхности своих конусообразных гнезд, устроенных из выеденных внутри сучьев. Их крылышки обламываются и остаются в стоячем положении, скрепленные твердым глинистым слоем холмика. Все они одинакового вида, одинакового размера и в одном положении правильно покрывают ровные очертания конусов. Легкий ночной ветер колышет эти крылышки, и они-то и производят впечатление сверкающих драгоценных камней.
Разве не потому зреющие апельсины превратились в золотые яблоки в сказочных садах Шехерезады?
Тихо повернулся Мэк-Кормик к волшебному зрелищу и вспомнил пророчество туземцев.
— Все исполняется! — громко сказал он пустыне.
Но и теперь еще, пока я жив и стою на этом месте, здесь, в Сары-Язе, на песках, под которыми погребена древняя Фара, не твоя, но моя воля властвует здесь!
И он протянул руку вперед, туда, где должен был лежать Кон-и-Гут.
Глава XII. ИЗ ПАРИЖА В ЛОНДОН
На круглом столе курительной комнаты парижского Старого клуба лежали две пары ног, блестевших лаком туфель.
Тот, перед которым стояла на сияющей, почти прозрачной тарелке рюмка Кло-де-Вужо, проговорил сквозь зубы:
— Значит, это конец карьеры?
— Понятно! — ответил голос, выходивший из развернутых листов газеты. — От лица ничего не осталось! Повреждены позвонки…
— Я слышал, что даже дома она носит вуаль…
— Воображаю, как прескверно должна она себя чувствовать! Из белокурой Венеры превратиться в урода! Но что, собственно, произошло? Она упала в люк?
— Наоборот! Когда поднимали сетку в третьем акте «Умирающего лебедя» для какого-то светового эффекта, Энесли зацепилась за нижний ее брус и на высоте занавеса выпала из нее, как из люльки.
— И?
— И больше ничего. Хорошо еще, что ее не подняли к самым колосникам.
— Итак, она стала уродом! Ну, а хан?
— Он гораздо больше занят политикой, чем ею.
— Ну, с политикой у него тоже дело совсем плохо!
— Восстание рокандцев?..
— Раздавлено окончательно. Несколько десятков тысяч этих азиатов превращены в порошок. Разве вы не читали сегодняшних телеграмм?
— Я никогда не читаю газет. Новости я люблю выслушивать тогда, когда они основательно постареют. Впрочем, один вопрос меня занимает…
— Я догадываюсь.
— Вопрос о нашем Брене. В прошлом году он оскандалился с Голоо и теперь рвет и мечет, что не может получить реванш. Негр, говорят, уехал в какую-то экспедицию.
— Как раз в этом номере Times’a вы можете прочитать успокоительное известие.
— Именно?
— Голоо погиб.
— Погиб?
— Они все погибли. Подождите! Вот слушайте:
…Что касается кон-и-гутской экспедиции, которая более полугола тому назад отправилась из Роканда через Голодную пустыню смерти, то относительно ее получены достоверные сведения через золотопромышленную компанию Гендерсона, что она вся без исключения погибла. Такой исход можно было предвидеть, и в этом именно смысле предупреждал начальника экспедиции, м-ра Мэк-Кормика, профессор Бонзельс и другие ученые из Географического института, настаивавшие на ее отмене. Восстание рокандцев, с таким трудом и с такими неисчислимыми жертвами только что теперь подавленное, лишает возможности надеяться, что экспедиции удалось пробраться обратно в каком-нибудь направлении.
— Ба! Значит, Брене может успокоиться!
— И вы вместе с ним.
— Хотел бы я посмотреть на того рокандца, который уложил этого гиганта!
— Тс-с! Пока что вы можете посмотреть на рокандца, который устроил всю эту резню. Смотрите, он подходит…
— Хан рокандский?
— Да. Вы знаете тех, кто с ним?