Бриллиантовый корабль — страница 37 из 41

Я не видел капитана на мостике, не видел суетившихся матросов у бака, что служило бы указанием на приготовление к отплытию. Он походил на призрачный корабль, вызванный воображением мечтателей...

– Вот что, Лорри, – сказал я наконец, – взглянем на него еще раз поближе. Мисс Анна спит, она не узнает об этом, а матросы не подумают, будто я забыл все, чем обязан им. Постараемся только узнать, что там происходит... Затем мы повернем к родине с более облегченным сердцем. Даже Бенсону не придет в голову сказать, будто у нас не хватит угля для такого развлечения.

Он не мог предложить мне никакого разумного возражения на это, тем более, что курс наш лежал в этом направлении. Мы всю ночь простояли на виду судна, находившегося против нашего носа на расстоянии двух миль и окруженного морем, которое волновалось под влиянием западного ветра, постепенно усиливавшегося.

Когда мы продвинулись ближе, я увидел в подзорную трубу зрелище, в значении которого нельзя было сомневаться. Я увидел нескольких матросов подле люка на баке, одного на гакаборте и двух или трех на главной палубе. Нигде, кроме этого, не было заметно признаков деятельности.

Если бы перед этим я не видел несчастных собственными глазами, не перевязывал их ран и не слышал их стонов, я не поверил бы, что на этом заброшенном корабле кроется столько человеческого горя. Мне казалось невероятным, чтобы судно это могло как-нибудь повредить нам. А между тем, когда мы находились в нескольких полумилях от него, с его палубы раздался выстрел из пушки, и в море в ста ярдах от нашей фок-мачты упало вдруг шальное ядро. Вслед за этим раздался страшный треск и громадный сноп пламени взвился над палубой корабля, хотя при этом самый зоркий глаз не мог бы обнаружить место упавшего ядра.

– Лорри, – сказал я, – я ждал этого... одна из их пушек лопнула. Могу представить, сколько людей погибло при этом!

– Надеюсь, сэр, вы не отправитесь туда?

– Нет!.. Взрыв этот был ответом на все мои вопросы. Теперь мы двинемся на родину, Лорри... на всех парах и как можно скорее... Да поможет Бог невинным людям, если они есть на том корабле!

Вместо ответа он громко позвонил в машинное отделение. Затем крикнул квартирмейстеру звучным капитанским голосом: «Право руля!» На это тот ответил: «Есть!» Я не заметил почти, как мы изменили курс и двигались уже по направлению к северо-востоку, то есть к Азорским островам, так как мы нуждались в угле.

Если был здесь один человек, который сожалел об этом, он молча и терпеливо переносил свои сожаления. Я так уверенно приступал к исполнению своего смелого предприятия, так надеялся на успех его и в то же время боялся неудачи, что это хладнокровное бегство, этот отказ от дальнейшего расследования дела, это невольное подчинение необходимости казались мне унижением моей личности, сознание которого, каковы бы ни были последующие события, навсегда должно было остаться при мне.

Я отправился с целью привлечь еврея к правосудию. А теперь в ушах моих раздавался насмешливый голос, напоминавший мне, что Валентин Аймроз пользуется свободой, смеется над собранными мною сведениями и дурачит в данный момент полицию. Большое здание преступлений, воздвигнутое им, будет, конечно, срыто на это время, но кто поручится, что оно не будет вторично основано на фундаменте человеческого легковерия?

Мне не удалось привлечь к суду этого негодяя, я ничего не узнал о союзниках его в открытом море, о дружественных ему судах, о других таких же безопасных и безымянных убежищах, как и то громадное судно, которое погружалось теперь за горизонт и исчезало у меня из виду. Вот о чем я рассуждал, о чем думал, когда очертания громадного судна исчезали из моих глаз, уходя туда, где их будут приветствовать голоса отверженных душ.

Долго стоял я, устремив глаза на горизонт в далекое пустое пространство. Мы были одни на обширной водяной поверхности. Честно послужившая яхта мчалась на родину, к городам и коттеджам Англии, увозя с собой мужественные сердца и веселых людей, которые в своем воображении слышали уже лепет маленьких детей, подымали их на руки и целовали в губки. Но я не принимал участия в этой радости. Что мне была родина и берега Англии, если, приехав туда, я не встречу любви и преданности малютки Анны?

Не как ребенок, а как сознательная женщина сказала она мне вчера вечером: «Расскажите мне историю моей жизни – и только тогда сочту я себя вправе слушать вас». Для меня не могло быть ни покоя, ни любви, пока я не добуду доказательств того, что она не дочь генерала Фордибраса, а его жертва. Я предчувствовал это с самого начала, но неизбежность этого только тогда предстала ясно перед моими глазами, когда «Бриллиантовый корабль» исчез из виду, а с ним вместе исчезли и мои мечты.

XXXIВозвращение в Лондон

Я не принадлежу к числу тех людей, которые прикасаются к перилам судна с редким восторгом, изобличающим истого лондонца. Чужеземные картины действовали на меня более успокаивающим образом, чем вечная сутолока наших собственных городов. И хотя я бываю рад, возвращаясь в Лондон, вряд ли не с большим удовольствием покидаю я его. Не потому ли, что я замечаю подкрадывающуюся к нему перемену, которая много отнимает его былой прелести? Он мне кажется большим ребенком, который продолжает еще расти и теряет при этом свою силу.

Благодаря своей непомерной величине он заметно ослабевает. Он не может больше служить примером для провинций, которые не подражают больше его обычаям и готовы смеяться над его притязаниями.

Старый Лондон с его мрачными театрами, узкими, грязными улицами, Лондон Симпсона и Ивенса с его комнатами для ужина, был, по моему мнению, в тысячу раз романтичнее «современного Вавилона» с его хриплыми пророками и вечным нытьем о нравственности.

Можете сыпать на меня всякие порицания, какие хотите, за такой предательский образ мыслей. Я чувствую себя одиноким на широких улицах, а современные нововведения угнетают меня...

Я нисколько не раскаиваюсь в том, что написал эти строки, – они вызывают передо мной видение столь желанного Лондона, которое даже по истечении многих лет не могло бы изгладиться из моей памяти. Вот уже два месяца, как я нахожусь в Лондоне. Письменный стол с разбросанными на нем бумагами, который стоит в моей гостиной в Стренд-Отеле, служит доказательством моей деятельности. Нетронутый эликсир в рюмке, стоящей подле меня, указывает на заботу женщины и ее преданность. Дорогая сестра моя Гарриэт оказала сильное влияние на окружающих нас людей, доказав им необходимость подвергнуть дезинфекции все ковры и занавески, а также применить согревательный метод по отношению ко всем шляпам, которые предназначаются для украшения мужских голов. Она решила раз и навсегда, что я не должен стричь себе ногти недезинфицированными ножницами, и пришла к такому заключению, что лучший способ спасти меня от всяких беспокойств состоит в частом применении публикуемых средств. Я терпеливо подчинялся ей, и был счастлив. Не приятно ли знать, что в мире есть женщина, которая живет для вас и готова бескорыстно жертвовать для вас своей жизнью, не думая при этом о своих собственных нуждах?

Я вдвойне счастлив, что к имени своей сестры могу прибавить еще одно имя и также не щадить похвал. Анна Фордибрас, моя малютка Анна из Диеппа, как и солнечное сияние, была также с нами в отеле и не менее сестры моей ухаживала за мной. Каждый день, когда я спускался вниз к завтраку, я находил любимые мною цветы, принесенные Анной из Ковент-Гардена. Проворные пальчики Анны перебирали разбросанные мною на столе бумаги и находили затерявшиеся документы. Анна рассказывала мне вечером, что случилось в течение всего дня в мрачном мире политики, среди которого мы вращаемся, называя мошенниками людей, не сходных в своих мнениях с нами, и отрицая все заслуги их, за исключением тех, которые слишком явно апеллируют к нам.

Редко бывала она теперь в том веселом, почти детском настроении, в каком я встретил ее на Кенсингтонском празднике... Как давно это было! В ней сказывалась теперь больше женщина, а не ребенок, и она явно страдала, чувствуя себя среди двух течений: прошлого, которое было ей известно, и будущего, которого она боялась, – стараясь не думать в то же время о настоящем.

Между нами стояла непроходимая преграда перемирия с той минуты, когда мы вместе с ней очутились на палубе «Белых крыльев». Никогда больше не говорил я ей, чем она была и чем должна была быть для меня... никогда не говорил о любви самой безграничной, превышающей все существующее под прекрасным Божьим миром, да и не хотел говорить до тех пор, пока не откроется тайна, и я скажу ей: «Вот тайна твоего рождения, вот история твоего детства».

Итак, Лондон сделался для меня желанным городом, и в нем приступил я к своему делу. Я видел Анну каждый день, слушал мелодичный смех ее и чувствовал ее присутствие, наслаждаясь счастьем, какое редко выпадает на долю человека занятого.

Мой письменный стол, покрытый бумагами, служил доказательством моей деятельности и того воодушевления, с которым я предавался ей. Много честолюбивых замыслов было у меня в прежние годы, но никогда еще не задавал я себе такой трудной задачи, как эта. Успех мог доставить мне неслыханное вознаграждение, а неудача должна была навсегда разлучить меня с девушкой, которую я любил.

Сказать, что я неутомимо работал над этим делом, было бы мало. Мысль о тайне ни на минуту не покидала меня. Целые ночи и во сне ломал я себе над нею голову; она преследовала меня на улицах, в театрах, в домах моих друзей. Она брала верх над всяким занятием; я видел ее в голубых глазах, в которых ежедневно читал один и тот же невысказанный вопрос; она окружала малютку Анну покрывалом, скрывавшим от меня истину; выступала черным по белому на каждой написанной мною странице – неизбежным приговором, мукой сомнения. Тайный голос говорил мне о годах, покрытых мраком неизвестности. Я скрывался от света и в темноте слышал его. Он прорывался сквозь городской шум и гул толпы. Тайна или ночной мрак! Другого выбора у меня не было.