Размышляя так, мне наконец удалось побороть собственную горячность. Но тут я заметил, что мой несговорчивый собеседник всё ещё не захлопнул оконце, а пишет что-то на полях позавчерашней газеты. Пишет торопливо, но почерк у него аккуратный и вполне разборчивый.
– Вот! – Он сунул газету мне. – Почитай и сразу верни, иначе…
Я выхватил у него газету, на полях которой тут же, незамедлительно прочёл следующие слова: «Дата смерти: 26.09.1949 г. Место захоронения…» Далее указаны географические координаты, широта и долгота, градусы и минуты. Смятенный, я разглядывал газету. Вертел её так и эдак. Обычная районная многотиражка. Новости Мирнинского района, портреты передовиков производства. В подвале статья о концерте художественной самодеятельности в местном пионерском лагере. На последней полосе мелким шрифтом частные объявления о продаже коров и мотоциклов. Ясно соображать мне мешала бившаяся в висках мысль о гибели моего отца, человека, которого я никогда не видел. Несколько недель назад и сам факт его существования не вызывал у меня никаких чувств, зато теперь, вдали от дома, в диком краю, весть о его смерти взволновала меня, лишив возможности мыслить здраво. Подумать только, географические координаты кладбища, будто нельзя указать адрес населённого пункта.
Я обернулся к газетному киоску. Оконце его оказалось закрытым. Киоскёр исчез. Не помня себя, я пустился бежать. Газетой я размахивал, как флагом. И ещё я, кажется, выкрикивал: «Держите Архиереева!» – или нечто подобное. На меня оборачивались. Сочувственно смотрели вслед. Наконец, какой-то подросток с велосипедом посоветовал мне свернуть направо за угол барака. Я последовал совету и сразу же нагнал Архиереева. Немолодой уже человек довольно прытко шагал по пыльной улице. Время от времени он здоровался с редкими прохожими, а с одним из них остановился и заговорил. Я тоже остолбенел, впервые в жизни увидев живого якута, а может, это был эвенк? Одним словом, абориген. Некоторое время я с любопытством рассматривал замшевые штаны, опорки и доху из оленьего меха – это в такую-то жару! – а также рогатого оленя, которого абориген держал за уздечку. Но больше иных подробностей меня поразило седло на спине животного.
– Держи его! Хватай! – прохрипел я.
Олень повернул рогатую голову и уставился на мою грудь. Абориген и Архиереев как ни в чём не бывало продолжали неторопливую беседу.
– Держите его, не то опять убежит, – повторил я приближаясь.
Абориген повернул голову и уставился на меня с тем же таинственно-недоуменным выражением, что и его олень.
– Москвич? Что же вы так кричите? Вас кто-то напугал? – проговорил он на правильном русском языке.
– Вот опять! Как вы догадались, что я москвич? Я же посетил вашу галантерею!..
– Переоделись, чтобы не отличаться от нас? – улыбочка аборигена досадно походила на ухмылку его друга Архиереева. – Не подходите к животному спереди. Оно может лягнуть.
Я отпрянул.
– Гражданин… товарищ… Не знаю вашего отчества… Умоляю задержать этого человека!..
Я бормотал несуразицу, размахивая позавчерашним номером районной многотиражки до тех пор, пока Архиереев с удивительной для его возраста сноровкой не вырвал её у меня из рук. В потной ладони остался лишь небольшой клок бумаги с написанным от руки текстом, который я и предъявил якуту.
– Вот видите? Тут написано…
Гнев изгнал из моей души страх перед рогатым животным. Голос разума снова утих.
Владелец оленя внимательно посмотрел сначала на клочок бумаги, который я ему подсунул, потом на молчаливо улыбающегося Архиереева.
– По таким координатам кладбища не найти. Нужны координаты, выраженные чётко и ясно, вплоть до секунд широты и долготы. А ещё лучше – адрес. Вы хотите узнать адрес? – произнёс якут (или эвенк?).
Его большое лицо стало казаться мне интеллигентным, но картину портили одежда и рогатый четвероногий питомец, которого он держал за уздечку.
– Да! Да!!! Не знаю, как вас… эээ… Ну, не называть же вас просто якутом?
Архиереев рассмеялся.
– Позвольте представить товарищу из Москвы первожителя посёлка Ч. и одного из основателей этого города – Осипа Поводырёва. Кстати, фамилия вполне соответствует роду занятий. Помнишь, я говорил о проводнике? Осип и недорого возьмет. Верно?
Последний вопрос был адресован Осипу.
– Как скажешь, капитан, – тихо пробормотал тот, явно смущенный.
– Проводи нашего москвича до оставленного посёлка Амакинской экспедиции. Мне думается, ему как раз туда надо, – невозмутимо продолжал капитан Архиереев.
Якут церемонно поклонился и проговорил:
– Возвращаясь к вопросу о кладбищах. Дело в том, что между Усть-Нарой и Хандыгой почти нет населённых пунктов, а значит, нет и кладбищ.
– Возражаю! – Архиереев посерьёзнел. – Обочины трассы Якутск – Колыма, особенно на участке между Усть-Нарой и Хандыгой, – сплошное кладбище. Трасса буквально построена на костях.
– Почему же ты, капитан, в таком случае не указал точные координаты до секунд?
– А потому что, его отца, скорее всего, схоронили в братской могиле. Ты не знаешь, как такое бывало, а я знаю! Осенью было дело…
– Ах, и я знаю! По осени человек живёт смеясь, а по весне облизываясь – так говорят люди саха. А этот человек… – Оспин указал на меня. – Тоже знает множество пословиц. Итак, весной заключённые умирали сотнями. Бывало, в день по десять человек. А экскаваторов тогда не было, чтобы могилы рыть. Всё вручную делали…
– Тер-Оганян умер осенью.
– Осень – иное дело. Осенью покойников меньше.
– Крамольные вещи говоришь, Осип, да ещё посреди улицы. Думаешь, дальше Ч. не сошлют?
Оглушенный, я слушал их речи, пожалуй, не понимая и половины. Гнев душил меня. Кулаки мои время от времени сжимались, но я терпел.
С виду Архиерееву не менее семидесяти лет. Впрочем, все, кому больше пятидесяти, включая и мою мать, и самого Цейхмистера, представлялись мне глубокими стариками. На старика невозможно поднять руку, но гневу необходимо дать выход, иначе он разорвёт тело и разум изнутри, как заряд динамита. Пока гнев выскакивал из меня бессвязными воплями, в которых смешались моя тоска по отцу, обида на мать, растущая неприязнь к карьеристу Цейхмистеру. Поминал я и Канкасову, хоть последняя, казалось бы, не имела к делу никакого отношения. В смятении я и не заметил, как рогатое животное подобралось ко мне поближе и огромным шершавым языком слизнуло с моей ладони клок газеты с автографом Архиереева, при этом больно наступив на мою ногу тяжёлым своим копытом. Я вскрикнул от боли, а потом оказался на земле, в пыли, под мохнатым брюхом рогатой скотины. Гнев мой мгновенно сдулся, уступив место пронзительной боли. Мне казалось, будто болит всё тело от макушки до пяток, словно по мне прокатился тягач на гусеничном ходу.
– О! Если б тягач, то ты б сейчас не стонал, – ласково пояснил мне кто-то.
– Мне больно, Господи! – воскликнул я.
– Ты преувеличиваешь. Я не Бог. Скорее наоборот. – В голосе неизвестного послышались знакомые насмешливые нотки.
– Бога поминает, а сам небось комсомолец, – заметил другой голос не без ехидства.
– Не комсомолец, а кандидат в члены… Цейхмистер…
– Ух, ты! Кандидат! Самого Цейхмистера родич! – произнёс второй голос, как будто бы с испугом.
– Тем более! Мой тебе совет: Бога нет, а если и есть, то всуе его лучше не поминай, – сказал первый голос.
– Тем более здесь, – поддержал первого второй. – Вы в Якутии. Здесь православный и католический Боги не имеют силы. Зато партия, ну, она везде партия. А мы-то с тобой беспартийные, капитан. Поэтому для нас с тобой только божества народа Саха и есть начальники. Как думаешь, капитан, он слышит нас?
– Мама… мне надо на переговорный пункт… Сообщить маме…
– Это дело. Надо так надо, – серьёзно ответствовал второй голос.
– Полей на него водичкой, и надо доставить его на переговорный пункт, – распорядился первый. – Нехорошо, если о нём станут раньше времени беспокоиться.
– Сюда бы Георгия. Какой-никакой, но он всё-таки врач.
– Да, врач. Накрутить твоему оленьку рога, чтобы впредь не лягался.
– А я ему говорил: не подходи к оленю спереди…
Поставив меня на ноги, они разбередили немного поутихшую боль. У якута оказалась полная фляжка очень холодной воды, и всю её он вылил мне на голову и за шиворот. А потом меня посадили на оленя. Строптивое на вид животное, поддавшись ласковым уговорам своего хозяина, безропотно приняло на свою спину столь нежеланную для себя ношу. Не имея опыта верховой езды, я ужасно страдал теперь уже не только от духоты, но и от боли, которая теперь локализовалась в области рёбер с правой стороны. Осип вёл животное под уздцы, постоянно беседуя с ним на не понятном мне языке. Мы следовали по пыльным улицам между одинаковыми длинными бревенчатыми бараками в один или два этажа. На одном из перекрёстков Архиереев исчез, но вскоре вернулся уже в сопровождении известного мне ветеринарного врача. Этот последний, мрачнее тучи, наскоро ощупал мою страдающую грудную клетку.
– Скорей всего, перелом рёбер, – констатировал он. – Тугая повязки и госпитализация. Ему нужен покой.
– Сначала переговорный пункт, – простонал я.
– Ему надо поговорить с мамой, – добавил Осип.
Георгий усмехнулся:
– С мамой, так с мамой.
И мы двинулись дальше.
Так я пересёк посёлок Ч. верхом на северном олене. При этом меня сопровождала целая процессия. Впереди шествовал якут по имени Осип с уздечкой в руке. Рядом со мной, страхуя от возможного падения со спины северного оленя, шёл старик по фамилии Архиереев, которого все почему-то называли капитаном. Замыкал шествие мой нечаянный знакомец – ветеринарный врач по имени Георгий, неведомо откуда возникший и всё такой же серьёзный.
Сквозь боль, приносимую каждым вздохом, сквозь сетку накомарника, сквозь страдания, причиняемые невыносимой жарой, моего слуха достигали обрывки оживлённого разговора, который вели между собой Георгий и Архиереев.