ений о фасоне нового платья, меню субботнего обеда и билетах в театр Маяковского на закрытие сезона 1971–1972 годов.
– Когда ты возвращаешься? – требовательно спросил динамик.
По сложившейся традиции, мать сама ответила на собственный вопрос:
– Я жду тебя к концу недели.
Я рассмеялся сквозь слёзы. Она ждёт меня к концу недели, а сегодня ведь уже пятница. Выходит, с учётом разницы во времени, я должен вылетать немедленно. Водка умножила моё пошатнувшееся от перенесённой боли мужество:
– Я остаюсь в Ч. до выяснения всех обстоятельств, связанных с гибелью моего отца!..
– Твой отец, Клавдий Васильевич, сейчас в Москве, в своём кабинете…
– Я Гамлет Гамлетович, а не Гамлет Клавдиевич. Я – чистокровный армянин…
– Как ты можешь говорить такое, да ещё по телефону?!! Это национализм и…
– Ты предала память моего отца!.. Тебя интересуют только твои платья и рестораны!.. Тебе наплевать на мои страдания!..
– Как смеешь ты обвинять меня?..
– Как армянин и мужчина, я имею право!..
– Тебя ждёт дипломная работа!.. Тебя ждёт Анна!..
Вот оно! Наконец-то она сказала о главном! Они с Цейхмистером договорились женить меня на Канкасовой, и мою мать не смущает, что я стану третьим её мужем. Это при живых-то двоих!
– Не бывать по-вашему! На Канкасовой я не женюсь!
– Что ты говоришь, сынок? Анна так тебя любит! Только о тебе и говорит! Позвони ей. Закажи разговор за мой счёт. Гамлет! Ты слышишь меня? Позвони отцу! Прежде чем что-либо предпринять, посоветуйся с Клавдием Васильевичем!
– Передай… Впрочем, не передавай! Я ставлю тебя в известность о том, что останусь в Якутии до выяснения всех обстоятельств гибели моего отца!
И тогда она сказала главное:
– Твой отец был врагом народа. Мы оба, и ты, и я тоже, пострадали за него. Если он и расстался с жизнью, то не погиб, а получил по заслугам, как полагается врагу народа. Что тут ещё выяснять?
Вне себя, будучи не в силах попрощаться с родной матерью, я бросил трубку на рычаг. Душные объятия телефонной кабины разомкнулись и я вывалился на относительно свежий воздух переговорного зала. Женщина за прилавком сидела в наушниках, уткнув лицо в макушку своего притихшего сынишки. Без сомнения, она слышала крики моей матери о врагах народа. Трое моих собутыльников стояли передо мной в ряд, как солдаты на плацу. На их таких разных лицах я прочёл одинаковое выражение вполне искреннего сочувствия.
– Мне кажется, она была пьяна, – проговорил Георгий. – Вы, армяне, слишком уж горячи. Стоит ли так расстраиваться из-за пустяков?
– Не пей вина, Гертруда, – произнёс Осип.
– Откуда вам известно имя моей матери? – промямлил я. – Да, она любит «Хванчкару», хоть и гордится тем, что чистокровная армянка.
– Не волнуйся. В наше время сыновей врагов народа уже не наказывают. Хотя… – проговорил Архиереев.
– Что? – насторожился я.
– Мы знавали и другие времена.
– Вот, прими.
Георгий достал из кармана облатку и сунул её мне в ладонь. Мои попытки разобрать название препарата не увенчались успехом. В глазах мутилось. Желудок готовился к бунту.
– Лучше ещё водки, – проговорил я.
– Тебе необходим покой. Сейчас рёбра не болят, потому что водка даёт эффект анестезии, но покой необходим. Принеси воды, капитан.
– Слушай Гошу, – сказал Осип. – Какой-никакой, а он всё-таки врач.
Через минуту Архиереев вернулся со стаканом, полным водой. Набрал её из-под крана в туалете. Я засомневался.
– Не брезгуй. У нас вода не хуже, чем в Москве!
Сказав так, Георгий помог мне извлечь из облатки пяток таблеток.
– Не многовато ли? – засомневался я.
– Нормально. Я врач.
И Георгий сунул горсть таблеток мне в рот. Сил на сопротивление у меня не оставалось, и я проглотил всё, запив небольшим количеством воды.
– У него сломаны три ребра, потому даём успокоительное, чтобы спал, – пояснил Георгий телефонистке.
А я искал глазами, где бы прилечь. Голос женщины звенел полевым колокольчиком, словно где-то в бескрайней русской степи неслась пресловутая птица-тройка. Она уговаривала моих новых товарищей не бросать меня, а доставить до надлежащей двери и определить на ночлег.
Потом я почувствовал, как кто-то крепко берёт меня под руку и ведёт. А мне-то хотелось поговорить по душам, и я дёрнул своего провожатого за руку, принуждая остановиться.
– Только не надо проецировать на жизнь моей семьи шекспировскую пьесу, по которой и сам Гамлет, и его мать погибли в результате заговора Клавдия.
– Смотри-ка, он ещё что-то соображает, – проговорил уже знакомый мне, первый, голос.
– Поторопись. Ровно через пятнадцать минут он отрубится, а до этого нам надо успеть его погрузить, – ответил ему второй.
– О ком это вы? – настороженно спросил я.
– Мы спасаем тебя от заговорщиков Клавдия. Ты будешь жить хорошо. При коммунизме. Ведь коммунизм – мечта миллиардов жителей этой планеты, – ответил первый голос. – Пойдём же!
И я пошёл, не придав ни малейшего значения неуместно ироническому тону моего собеседника.
Глава 4Алмазы земли Олонхо
Мне приснилась Канкасова, а точнее – досада на неё. Канкасова трясла меня, заставляя проснуться, а я упорствовал и досадовал на её настойчивость. Словно набитая ватой кукла со свинцовыми венками и головой из папье-маше, я болтался на дне огромной зыбки. Эдакое деревянное корыто, прикреплённое к потолку длинным шнуром. Такую зыбку можно увидеть в каком-нибудь краеведческом музее в Муроме или Суздале. Невидимая, но мощная рука колебала мою зыбку. Порой рука, позабыв о своих обязанностях, вероятно, отвлекалась на более важные труды, а иной раз возобновляла свои занятия с необычайным рвением. В такие моменты я испытывал головокружение и тошноту и даже, кажется, начинал стонать, взывая к милосердию и жалости собственной матери, и мать являлась всегда в сопровождении Канкасовой и умоляла меня проснуться, сетовала на мою опрометчивость, предупреждала о какой-то опасности. При этом Канкасова непрерывно строчила что-то на своей пишущей машинке, стрекот которой стал неотъемлемой частью моего обновлённого бытия. Поведение обеих женщин казалось мне странным: вместо того чтобы усыплять дитя, они тормошили его, пугая неведомыми опасностями. Время от времени я открывал глаза. Я замечал, как вечер сменяется ночью, а утро днём и мироздание движется заведённым раз и навсегда порядком, вращаясь с востока на запад. В таком случае о чём же беспокоиться?
Ложе моё не казалось мне жёстким или неудобным. Однако каждое движение причиняло ужасную боль, потому-то я и предпочитал не шевелиться. Время от времени меня перепелёнывали. В такие моменты боль в моём теле особенно обострялась, и я плакал и кричал, а неизвестный мужчина с широким и плоским лицом уговаривал меня не плакать, подкрепляя свои слова невероятно приторным питьём. Странные всё-таки существа эти женщины! Зачем-то доверили своё дитя неизвестному, некрасивому и, возможно, злонамеренному мужчине. А мне-то хотелось вовсе не сладенькой водички и не навязчивого и жалостливого внимания. Мне мучительно хотелось курить, и я выпрашивал у моего няня сигарету. Тогда тот совал мне в рот недокуренный окурок со словами: «На-ка, покури, только не затягивайся, не беспокой грудь». Курить не затягиваясь? Не тут-то было!! Мацать во рту табачный дым, как какой-нибудь школяр – это не по мне. Я затягивался, и очередной приступ боли исторгал из моей глотки вопль вперемешку с табачным дымом. Самое тяжёлое – это закашляться. Именно кашель становится причиной самых острых, до белых искр в глазах, приступов боли. В таких случаях мой нянь усиленно потчевал меня приторным питьём и даже разговаривал со мной. Ах, он плёл такие байки, что боль в моих переломанных рёбрах на время утихала. Я забывал о том, что, расстроив мать, оставив дипломную работу, я отправился в места дальние, где не ступала нога москвича.
– Почему не ступала? Ступала. Пятнадцать лет назад, когда осваивали эти места, строили дорогу Мирный – Ч. Тогда понаехало и москвичей, и ленинградцев, и из других-прочих мест. Вот и Георгий подтвердит. Когда гасили вспышку сибирской язвы в Оленьке, тоже приезжало с разных мест много народу. И из Москвы, и из Ленинграда. И ничего, жили в наших условиях. И ты будешь жить…
– Я?!! – внезапно всколыхнувшийся, жгучий, как кислота, гнев заставил меня приподняться с моего жесткого ложа, при этом я ухватился за борт лодки, и она опасно покачнулась.
– Не рыпайтесь, а то олень опять забодает!
– Похоже, он приходит в себя.
– Пора уж. Сутки проспал. Вы бы лучше не шевелились, товарищ. У вас сломано три ребра, а при таком диагнозе полагается полный покой.
Ах, вот оно что! Никакая это не зыбка, а лодка. Довольно большая лодка и с мощным мотором. Это не стук пишущей машинки, а его тарахтение слышал я сквозь сон. Придя в себя, я смог разглядеть и плывущие мимо унылые берега, и мохнатые окорока, и крошечный хвост моего мучителя – оленя, стоявшего на носу лодки.
Олень стоял неподвижно, вытянув шею вперёд. Его можно было бы принять за гальюнную фигуру, если б не подвижные и чуткие уши. Я всё ещё втайне надеялся увидеть мать или хотя бы Канкасову, но взгляд мой натолкнулся на ледяной взгляд Георгия, который на этот раз почему-то был без очков. Он сидел на низкой скамье, прикреплённой к бортам лодки в непосредственной близости от моего импровизированного ложа, которое состояло из нескольких старых ватных одеял и пропахшей ГСМ телогрейки, служившей мне изголовьем. Укрыли меня брезентовой плащ-палаткой.
– Мы едем в больницу лечить мои рёбра? – спросил я, пытаясь придать своему голосу требовательные и даже строгие интонации.
– Я хоть и ветеринарный, но врач, – ответил Георгий. – И с переломами рёбер как-нибудь справлюсь. Вам уже легче?
– Нам?.. Мне?
Я попробовал пошевелиться чуть активней.
– Осторожно! – Георгий опустил руку мне на плечо, заставляя улечься на место. – Больница вам не нужна – не тот случай. Мы хотим вам кое-что показать. Так, Осип?