Возможно, жизненный план и поведение Георгия не соответствуют моральному облику советского человека, и всё же взгляды на жизнь ветеринарного врача из Якутии вызывали во мне большее доверие, чем все результаты изысканий московского института «Гидропроект» за все годы его существования, со всеми его месткомами, парткомами, учёными советами и прочей идеологической и научной инфраструктурой.
С такими мыслями я забрался в спальный мешок, пропахший табаком, рыбьей чешуёй и дымом костра. Теперь я знал и различал эти запахи. Некоторое время я устраивался, стараясь улечься так, чтобы не было больно рёбрам.
Засыпая, я наблюдал чернеющие на фоне серого неба силуэты: Осип вернулся в лагерь с добычей. Георгий встретил его неприветливо, критиковал за долгое отсутствие, добычу оценил низко: тощенькие какие-то.
– Это потому, что весна. Весной зверь голодный. – Осип приводил ещё какие-то оправдания, многословные и не вполне понятные мне, москвичу.
Георгий настаивал, отметая оправдания охотника.
Без сомнения, несмотря на разницу в возрасте, Георгий доминировал над старшим по возрасту Осипом. Осип же, в свою очередь, относился к оценкам Георгия с уважением, показавшимся мне вполне искренним, и принимал его мнение с видимым удовольствием. Такое положение дел меня устраивало, потому что русский Георгий в целом казался мне существом более понятным, чем эвенк Осип. Небольшую тревогу вызывал лишь непонятный мне язык, который оба порой использовали, перебрасываясь короткими фразами. Я прислушивался к звучанию незнакомых фонем. Они баюкали меня, как убаюкивает монотонный звук морского прибоя. Минуты текли. Дрёма становилась всё гуще, всё тяжелей. Моё забытьё несколько рассеялось, когда собеседники снова перешли на понятный мне русский язык.
– Позаботься о нём. Видишь, он тоскует. Про отца он всё выдумал, а мать и вправду любит.
– Жалеешь его? Не волнуйся, позабочусь.
– Не жалею. Мать станет искать его.
– Понимаю. Это нормально. Пусть ищет.
– Ты не понимаешь, а я понимаю! Я тоже по матери тоскую.
– Так померла ж она. Вот и светлая ей память. А тосковать-то зачем?
– Мать моя потому что! Это для вас, для эвенков, есть только рай, а для нас это по-разному. Скорее всего, моя мать по грехам своим в аду. Есть о чём тосковать. Понял?
Осип покачал головой. Лицо его, осенённое обычной вежливой улыбкой, казалось мне непроницаемым, а потом и вовсе исчезло.
Сквозь сон я время от времени слышал колокольчик, позвякивавший на шее оленя. Слышал, как Осип прощался с Георгием. Слышал надрывный стрёкот лодочного мотора и плеск воды. Это другая, встречная, лодка уносила Георгия прочь. Я не задавался никакими вопросами. Скованный небывалой апатией, я ничего не планировал, не размышлял о завтрашнем дне. Даже рогатый зверь Осипа перестал меня пугать и с наступлением настоящего, яркого, дня я без трепета улёгся возле его копыт на дно лодки.
Так продолжилось моё плавание в неизвестность. Камни, врученные мне Георгием, заметно увеличили вес моего невеликого багажа. Колыхаясь на волнах полузабытья, я грезил о том, как продемонстрирую Цейхмистеру свои находки. Как поразится он. Как алчность оживит его пустые глаза.
Лодка ткнулась носом в берег, и олень, который почему-то не был привязан, тут же соскочил в воду. Выбравшись на берег, он быстро скрылся в зарослях. Скоро мы перестали слышать и его колокольчик.
– Он найдёт дорогу. Не волнуйся. Там у меня загон и конюшня, и амбар. У оленей свои дела. Он побежал кормиться и тебя больше не тронет.
Сказав так, Осип накинул на мои плечи ветровку из плотного брезента. Я попытался отмахнуться, но каждое движение приносило столь острую боль, что оспаривать его заботу не оставалось сил. Насекомые донимали, лезли в глаза и ноздри, шевелились в волосах. При движении на лодке их сносило свежим ветерком. Здесь, на берегу, единственным спасением от них становилась нелепая шляпа с вуалью накомарника. Точно такую я приобрёл в галантерее города Ч. Но моя новая шляпа осталась на кровати в снятой мною комнате, а навязанный Осипом аксессуар радовал знакомыми уже ароматами костра и рыбьей чешуи.
В ветровке и накомарнике было жарко. Сломанные рёбра напоминали о себе периодической острой болью. В воздухе стоял непрерывный гул – вокруг меня вились кусающие твари, а ведь с воды эти берега казались раем земным.
– Иди туда! – Осип махнул рукой, указывая мне направление. – Там увидишь женщину. Не очень старую. Кэрэ куо, но это не Синильга. – Он лукаво улыбнулся. – Кэрэ куо – моя жена.
– Видите ли, я не могу идти – дышать тяжело! – ответил я.
Меня раздражала его радостная ирония. Завёз меня, больного, в какую-то глушь и смеётся.
– Она вылечит твои рёбра и ответит на многие вопросы. Моя жена… – Он умолк на минуту, подбирая слова.
– Она шаманка? – не скрывая иронии, спросил я.
– Таких, как она, на всю Саха осталось трое человек. Иди-ступай, – произнёс Осип, отмахиваясь от меня, как от назойливого комара.
И я пошёл, поковылял, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль. А что оставалось делать?
Между просторно стоящих стволов лиственничной рощи тут и там виднелись полуразрушенные постройки. Пустые провалы окон, как вопящие беззубые рты. Покосившиеся крыши делали их похожими на огромные гнилые грибы. Ноги мои тонули в мягкой подстилке из опавшей хвои. В воздухе вились мириады насекомых, и я часто смаргивал – тело отказывалось верить в надёжность накомарника. Где искать жену Осипа, я толком не знал, внимательно осматривал каждый домишко, но все они казались мне нежилыми.
Поселок покинут давно, негде не видать даже подобия стёжки, по которой более или менее часто ходили бы люди. Возвращаться к Осипу за пояснениями не хотелось. Он остался возиться с лодкой – я слышал в отдалении лязг железа и какой-то периодический стук. Боль в рёбрах не позволит мне быть ему полезным, да и опостылела мне его насмешливая физиономия. Сам дьявол не разберёт, что у такого человека на уме. Надоел! Превозмогая боль, я прибавил шагу. Через пару минут лес погрузился в тишину, нарушаемую лишь гулом насекомых.
Я бродил по оставленному посёлку некоторое время, чувствуя нарастающую усталость. Казалось, сетка накомарника мешает дышать, но и поднять её тоже невозможно. Тогда в моё липкое лицо вопьются сотни оголодавших кровососов. Надежда встретить хоть кого-нибудь таяла. Боль в рёбрах усиливалась. Липкий пот покрывал моё тело, стекал по бёдрам, по груди, между лопаток. Казалось, ещё немного – и моя обувь наполнится липкой, влажной, студенистой массой моего растаявшего тела. Намерение вернуться к Осипу крепло. Наконец, нелёгкая вывела меня на некое подобие стёжки, петлявшей между лиственничными стволами. Стёжка явно вела куда-то за пределы посёлка. Я огляделся: нигде ни одной живой души, ни трухлявой лавочки, ни поваленного дерева, на которое можно было бы присесть усталому путнику. Оставалось одно: идти дальше.
Следуя за прихотливыми изгибами стёжки, я вышел к крайней постройке посёлка: небольшой кривобокой хибарке с покосившимся, но вполне целым крылечком, сложенным из потемневших сосновых плах. Тут я и притулился отдохнуть. Минуты текли. Я искал в себе силы продолжать путь к намеченной цели и не находил их. К тому же меня начинала мучить жажда. Намерение вернуться к реке, к Осипу, крепло во мне. Подобная перспектива представлялась заманчивой ещё и потому, что идти предстояло под гору. Мои намерения изменило появление собаки. Большая остроухая, она явилась совершенно бесшумно – выскочила из-за угла постройки. Увидев меня, собака утробно заурчала, показав два ряда изумительно белых и острых зубов. Я слишком устал для того, чтобы испугаться. К тому же один глаз у животного оказался голубым, а другой – карим. Это обстоятельство придавало собачьей морде почти человеческое забавное выражение непринуждённой придурковатой весёлости, свойственной, в частности, и моей подруге Канкасовой. А существо, хоть самую малость похожее на Канкасову, не сможет меня напугать. Я протянул руку, пытаясь погладить собаку. Та отстранилась и снова зарычала. Над ней вились тучи мошки, и она часто трясла головой, пытаясь освободиться от кровососов.
– Я буду звать тебя Канкасова, – проговорил я. – Впрочем, кажется, ты кобель.
Пёс слушал меня, шевеля ушами, а потом, будто бы обидевшись на них, сопровождаемый эскортом кровососущих тварей, кинулся наутёк по стёжке. Я вскочил. Боль и усталость забыты. Какие там обиды? Мой новый знакомец явно спасается от вездесущего гнуса, имея в виду какое-то надёжное убежище. Ведомый счастливыми надеждами, позабыв о боли, я побежал по стёжке следом за собакой.
Пот разъедал мои глаза, лишая возможности видеть ясно. Отереть влагу со лба через накомарник не удавалось, а снять его я и не пытался. Испытывая отвращение к зудящим и кусающимся тварям, я от души жалел пса, у которого не было ни накомарника, ни брезентовой ветровки для защиты от посягательств мошки. Полуослепший и взмокший, я, морщась от боли, следовал за псом. Мне приходилось тяжеловато, тем более что стёжка устремилась в гору.
Десяток шагов. Ещё десяток. Склон становится всё круче. Пёс уже давно скрылся из вида, когда я выскочил наконец на небольшую прогалину: чистую от леса и обдуваемую ветрами вершину сопки. Звук падающей воды поначалу оглушил меня. Оглядевшись, я понял, что нахожусь на широком, округлой формы, уступе скалы. С возвышающегося над уступом крутого каменного склона низвергалась узкая и звонкая прядь ручья. Мириады рассыпающихся брызг рождали в воздухе ясную, круто изогнутую радугу. Я замер, испытывая странный восторг. Примерно такое же чувство обычно настигало меня в те редкие моменты детства, когда мы с матерью заходили в церковь. Будь то действующий храм неподалёку от нашей дачи или храм Спаса на Крови, превращённый в музей, – чувства мои были одинаковы. Ах, эти воспоминания детства! К чему они сейчас? Кандидату в члены КПСС они ни к чему, как ни к чему фига в кармане приличному и искреннему человеку.