приумножить мой род до того, как я отправлюсь в нижний мир.
Она словно не слышала моих слов, но отвечала моим мыслям, ещё не недодуманным, едва сформировавшимся, зачаточным. Нет, пожалуй, Фил Эспозито сущий сопляк, по сравнению с этой женщиной. Эта женщина и её ловкий муж, наверное, и не подозревают о существовании Фила Эспозито, потому что не имеют телевизора и не читают «Советский спорт». Действительно, пробираясь меж руинами бывшего посёлка, я видел лишь лиственницы, прогнившие столбы да оборванные провода. Видимо, когда-то здесь была дизельная электростанция, но теперь… Надо быстро решать свои вопросы и убираться с этой речки. Ч. – столица вселенной по сравнению с этой лесной трущобой.
– Ты нужен нам для дела… – продолжала женщина.
– Аналогично! Я и пришёл по делу. Ищу отца. Точнее, его следы. А ещё точнее, речь идёт о кладе золота. Вы только не подумайте, что я не люблю своего отца. Я его, конечно, люблю, хоть ни разу и не видел. Его зовут так же, как и меня – Гамлет Тер-Оганян. Не слышали о таком?..
Увлечённый взглядом её фиалковых глаз, я поведал корове и двум собакам о своих горьких сомнениях относительно порядочности приёмного отца и матери, о золотом кладе, завещанном ЗК-доходягой моему родному отцу. Даже о своих противоречивых чувствах к Канкасовой выболтал. Да мало ли ещё чего я мог бы наболтать, загипнотизированный фиалковым взглядом, неверующий в гипнотизёров Фома! Но и этого мало! В течение своей пространной речи я, кажется, несколько раз назвал женщину товарищем Шаманкой, а это уж вовсе недопустимо. О! Я ещё многого наговорил бы, если б женщина не перебила меня.
– Золотой клад? – переспросила Шаманка, когда я, утомлённый собственным многословием, на минуту умолк. – Золото не имеет цены на этой земле.
Очередной словесный выплеск встал мне поперёк горла, как зачерствелый пересоленный сухарь.
– Золото? Не имеет? – прохрипел я. – А что же тогда имеет?
– Вот! – Женщина указала рукой на корову. – Корова даёт молоко, сливки, из которых получают масло. У моего мужа табун лошадей, олени. Наша скотина, наше трудолюбие и покровительство духов среднего мира кормят нас. Это имеет значение. Золото – нет. Пища и тепло – это жизнь, особенно зимой. Любовь и преданность – то же, что и пища, и тепло. Без них не выжить. Мы с мужем прожили душа в душу более пятидесяти лет. Вместе радовались. Вместе горевали. Вместе заботились о других. А металл, он как камень, душу не согреет, выжить не поможет.
Завершив свою короткую речь, она достала из складок одежды горсть мелких семян какого-то растения и бросила их в ляган. Металл на её реках и груди звенел, как струи родниковой воды, при каждом её движении.
– Маковое семя? Но откуда оно?..
– Маковое семя? Нет! Эти крупинки дурманят ум человека, как маковый отвар, но это не семена растений. Это камни. Им нет цены. Дарю! – ответила Шаманка, перед тем как скрыться в своём крытом шкурами шалаше.
Обе собаки неторопливо последовали за хозяйкой.
Я выгреб со дня лягана нечаянный дар Шаманки. Мелочь оказалась вовсе не семенами, а мелкими осколками каких-то мутных кристаллов неправильной формы. Пытаясь рассмотреть их получше, я подставил раскрытую ладонь солнечным лучам. При ярком свете кристаллы казались слишком гладкими, чтобы быть осколками стекла. Я перекатывал и мял их в горсти. Они казались слишком твёрдыми, чтобы их возможно было принять за кусочки прозрачного пластика. Я пересчитал кристаллы. Их оказалось ровно девять. В кармане ветровки нашёлся пожелтевший кусок старой газеты. Соорудив из него небольшой кулёк, я ссыпал в него кристаллы.
– Моя алмазная госпожа! Это же алмазы! – нашёптывал мне чей-то тихий голос. – Откуда их столько? Крупные! На сколько карат они потянут? Какова же может быть цена этих камней?
Только спрятав заветный кусок газеты в задний карман брюк и застегнув его для верности на пуговицу, я немного успокоился и понял, что разговариваю сам с собой.
– Это болезнь. Я всё ещё болен, – добавил я, обращаясь для порядка к корове. – У меня сломаны рёбра. Осип считает, что три ребра, а я думаю, что, может быть, и больше. Это серьёзно. Это болезнь.
Корова продолжала жевать, не удостаивая меня ответом. Однако теперь её пасмурное чело не казалось мне таким уж грозным.
Глава 5Кто вертит кем, еще вопрос большой: судьба любовью иль любовь судьбой?[27]
Больше иных птиц мне нравятся поползни. Серая с рыжеватыми подпалинами спинка, кремовое брюшко. Поперёк головки тёмный прочерк, словно кто-то провёл чёрными чернилами от затылка к кончику клюва. А ещё ловкость в каждом движении и стремительный полёт. Зачем я не поползень? Зачем тело моё так непредсказуемо в своём неповиновении? Иной день мне шагается легко, и я оставляю дома дополнительный костыль, оставляя свободной левую руку. Но нередко бывают и дурные дни, когда тело нипочём не желает сползать с постели. Ноги ватные, словно их нет вовсе или отчаянно болят. Тогда вся надежда на руки, но и они слишком слабы, чтобы поддерживать непослушное тело в вертикальном положении. В такие дни каждое движение доставляет ужасные мучения. В такие дни всё моё счастье в том, что некому меня жалеть, некому надо мной смеяться, если, упав, я ползу по белым мхам, ровно огромный уж. Но и уж ловок, как поползень, а я пачкаю выстиранное бабушкой платье и плачу, и во всём моём облике не найти присущей хорошей женщине чистоты и опрятности. Я ругаюсь грязно и не в силах справить нужду, не запачкав своей одежды.
Однако в тот день мне шагалось легко. Правая моя рука не дрожала и была сильной, как рука вольного боотура-удальца. Она крепко сжимала костыль. В левой же руке я несла авоську с подарками, горсть карамелей в ярких фантиках – для бабушки. Банку мочёной морошки – для того, другого, человека. Обеим моим ногам также хвалу воздаю. Ни одна из них меня не подвела, не оступилась, не изнуряла меня невыносимой болью. Птицей-поползнем, ловким, быстрым, красивым, взбиралась я на вершину холма, где в своём чум-утэне[28], который Осип почему-то называл тордохом, жила моя родная госпожа-бабушка, родная, единственная и самая добрая. Мужа госпожи-бабушки, Осипа, я дедушкой не считала. Он был чем-то вроде нашей прислуги или преданного мажордома. О таких стариках я читала в переводах английских книжек, которые я брала в библиотеке Амакинской экспедиции. Осип называл геологов чудаками потому, что, не имея на всех хороших зимних домов (некоторые геологи из года в год зимовали в палатках), они всё же располагали довольно обширной библиотекой и берегли её рачительней собственных жилищ. Столько книг! Читать – не перечитать! Несколько сотен томов, и я прочла их все. Особенно меня интересовали книжки по геологии, но и беллетристикой я тоже увлекалась.
Итак, муж моей госпожи-бабушки Осип вовсе не является моим дедушкой. Но настоящий дедушка у меня тоже есть. Нелюдим и неразговорчив, он без веских на то оснований не показывается людям на глаза. Горожан и жителей крупных посёлков особенно не любит. Меня же привечает более остальных. Позволяя любоваться своей мощью, он едва ли не каждый день беседует со мной. Никто из живущих не может сравниться с ним в остроумии. Сколько песенок и сказок я узнала от него!
Вот и сейчас, незримый для иных, он сопровождает меня к чум-утэну госпожи-бабушки. Мы следуем по тропинке след в след. На этот раз он рассказал мне историю о боотуре Кодакчоне – пешем воине, путешествовавшем по трём Сивир-землям, верхней, средней и нижней, рядом с Кеян-землёй. На окраине Кидан-земли Кодакчон встретил красавицу Монгукчон, на которой женился. Да-да! Господин-Эhэкээн[29] часто называет меня Монгукчон и не первый раз предрекает мне встречу с женихом.
И то правда! У нынешней необыкновенной легкости моего тела есть одна важная причина. Нынче мне приснился замечательный сон о черноволосом и черноглазом печальном юноше – путешественнике между землями. Однако юноша из сна не слишком-то похож на легендарного Кодакчона. Мой принц из сновидения прибыл в наши края из очень дальних мест. Верхняя Сивир-земля, обиталище Годового Быка, тоже очень далека, но мой принц не эвенк, он из Москвы!
Я так торопилась влезть на холм, так хотела поскорее увидеть суженого, что несколько раз едва не упала. В таких случаях господин-дедушка ругал меня, призывая к осторожности. Падение – для меня большая беда, очень-очень трудно самой подняться на ноги. И господин-дедушка в таком деле мне не помощник, потому что и сам стар и неловок.
Наконец, в изнеможении сил я выбралась на вершину холма, на благословенное, открытое всем шестнадцати ветрам место процветания под рукотворным куполом благоденствия, возведённым искусством моей госпожи-бабушки. А вот и её островерхое жилище и её корова. Суженный прохаживается возле входа в чум-утэн. Точно такой, как во сне, – высокий, черноволосый, косая сажень в плечах – и очень грустный.
«Будь вежлива и деликатна с ним, – услышала я голос господина-дедушки. – Не уподобляйся глупому оленю Осипа, который лягнул почётного гостя. Этот человек посвятил юность постижению различных наук и обладает отменным здоровьем. Ах, если бы не глупый олень, которого и заколоть не грех! Но этот человек необходим нам для важных дел».
Важный гость долго не замечал меня, погруженный в какие-то грустные мысли. Он стоял, растерянно озираясь. На лице его лежали тени усталости. Ему бы присесть или прилечь, но занять скамейку бабушки он не решается, а под слоем мха таится вечная мерзлота, готовая проглотить любого, доверившегося ей.
Он размышлял, а я тем временем подбирала правильные слова – очень уж мне хотелось понравиться учёному гостю. Наконец, я решила сослаться на бабушку, что я и сделала без промедления:
– У вас, в больших городах, люди ходят загривком вперёд, а лица у них на затылке. Так говорит бабушка Аграфена. Но вы не такой. У вас лицо спереди.