Услышав мой голос, суженый тотчас обернулся ко мне, да и застыл, поражённый. Минуты падали водопадом со скалы. Смущённая его смятением, я молча ожидала хоть какого-нибудь ответа. Неловкость разрешила моя госпожа-бабушка.
Полог чум-утэна откинулся, и моя любимая явилась из полумрака своего жилища на яркий солнечный свет. Впечатляющий её выход, как обычно, сопровождался перезвоном её многочисленных украшений. Обе собаки следовали за ней с самым миролюбивым видом. Сказать по чести, я так и не смогла избавиться от страха перед собаками. Наверное, я выгляжу такой же смешной, как наш городской гость, с опаской посматривающий на бабушкину корову, в то время как на самом деле ему следовало бы бояться сопровождавшего меня повсюду дедушку.
– А вот и моя дочка пожаловала, – проговорила бабушка. – Посмотри-полюбуйся, какая она у меня красавица! Как прослышала о твоём приезде, тут же достала из шкафа лучшие наряды и украшения. Мы, как видишь, живём в глуши. Гостей видим редко. Тем более из Москвы.
– Ах, Москва! – не удержавшись, воскликнула я.
Левая рука моя ослабела и выпустила витую ручку авоськи, но госпожа-бабушка подхватила подарки, не дав банке с мочёной морошкой разбиться. В то же время она зорко следила за зарослями, в которых скрылся господин-дедушка.
– Он не выйдет. Не волнуйся, – успокоила я бабушку, а та уже подсунула под меня свою скамейку, заставила меня усесться и даже оправила на мне платье.
– Это Мира. Она не только красива. Мира знает наизусть много сказок и готова рассказать их тебе, – проговорила бабушка, улыбаясь.
Она польстила мне. Какая там моя красота! На самом деле нет ничего на свете краше улыбки госпожи-бабушки.
Осип помнит бабушку молодой. Ах, как она танцевала тогда! А как пела! Её таланты не иссякли и сейчас. Мелодичный грохот её бубна, звон её ожерелий, обаяние её голоса и движений чаруют и сейчас. Когда она танцует, я впадаю в некое подобие транса. Искалеченные болезнью конечности перестают болеть. Я забываю о горечи минувшего, и тревожные мысли о будущем перестают томить меня. Осип и Изольда оба в один голос уверяют, будто в такие моменты и я танцую, и я пою. Ах, если б сбылось такое чудо! Но высот бабушкиного искусства никому не постичь. Особенно мне. И не только из-за увечья. Сестра Изольда вполне здорова, но петь, но танцевать?.. Иное дело – трудолюбие и смирение. Этих качеств нам с Изольдой не занимать. Зато бабушка умеет и себя подать, и гостя принять честь по чести. У неё всё устроено так, будто каждый день гостей поджидает. Вот и сейчас вынесла из чум-утэна трёхногий столик. Ах, чего на нём только нет! И вяленая оленина, и сметана, и лепёшки, и вяленая рыба. Среди этого великолепия очень кстати пришлись и мои карамели, и мочёная морошка. Гость посматривал на наше изобилие со сдержанным интересом. Ко мне он обращается ласково, с необычной для наших мест любезностью. Называет меня «очаровательной» и «милой». Однако я заметила, как он смущается, как отводит взгляд от моего костыля, с какой нарочитостью «не замечает» моих неловких движений. Мы расселись вокруг трёхногого столика. Неподалёку, над большим и весёлым костром, уже закипал котёл с бабушкиным колдовским варевом. Брат Георгий иронично называл бабушкин чай «компотом». А мне очень нравился его горьковатый вкус и терпкое, долгое, дарующее лёгкость послевкусие. Если бабушка варит свой «компот», значит, будут танцы, зазвенят серебряные колокольчики на шее и поясе госпожи-бабушки. Ах, как жаль, что с нами нет Изольды!
– Меня зовут Гамлет, – проговорил гость. – Гамлет Тер-Оганян. Я приехал сюда по делу. О, я и не думал, что вы тут так живёте!
– Как? – спросила я.
Он недолго маялся, подыскивая слова. Видимо, привык с ходу говорить всё, что думает, не опасаясь за последствия. Скорее всего, он не только образован, но и происходит из семьи важного московского начальника, такого, как руководитель Амакинской экспедиции товарищ Богатых.
– Я думал, здесь жизни нет никакой. Точнее, трудная жизнь. Мало еды. Всюду очереди. Бедность. А тут у вас… – произносит он, и в голосе его звучит растерянность.
Вот он потянулся к заднему карману брюк с таким видом, словно там хранится драгоценность.
– Здесь мало людей, – ответила я. – Некому в очереди становиться. А жизнь здесь небедная. Знаешь, как рассказывал об этих местах легендарный Кодакчон своему приятелю из племени Ала Тураах?
– Откуда мне…
– А вот слушай: «Охотился я на матушке Вилюе. Вывел случай к маленькой речке. Надо её перейти, а мне лень снимать торбаса. Перешёл речку вброд, не разуваясь. Выбрался на противоположный берег, глянул: а у меня в голенищах столько рыбы, что на большой котёл хватит». Или вот такая история, рассказанная Кодакчоном всё тому же Серому ворону. «Поздно вечером, в темноте, я расположился на ночлег на берегу всё той же крошечной безымянной речки. Привязал коня. Думал, к молоденькой лиственнице привязал. А наутро глядь: бродит мой конь и волочит за собой красавца-журавля. Журавль-бедняга так объелся, что с места не мог двинуться, вот я и привязал коня к журавлиной шее»…
– Любопытные истории. Оригинально! – Гамлет смотрит на меня с искренним интересом.
Глаза его сделались масляными, словно он саламата[30] объелся.
– Да, да. Это может быть очень интересно для фольклёристов, – добавляет он.
Тем временем бабушка разливает по кружкам кипящий, пахучий настой из котелка. Перед тем как проглотить его, Гамлет отведал и молока, и вяленой оленины, и мочёной морошки поклевал, а вот от моих карамелей отказался. Он пытался скрыть брезгливость, но у него это не получилось. Бабушка заставила нас обоих выпить «компот», требовала, чтобы мы осушили кружки до дна, но Гамлет долго вертел оловянную посудину так и эдак, рассматривая её мятые бока и неровную кромку. Несколько раз на его красивом лице возникала всё та же портящая его мина брезгливости.
– Младший брат Миры, Георгий, гордый и самоуверенный человек, – как бы не к месту, проговорила бабушка. – А ты – хороший. – Она погладила гостя по руке. – Совсем не такой, как щитолицые…
– Щитолицые? – удивляется Гамлет, опрокидывая свою кружку вверх дном, чтобы мы могли видеть: он выпил всё до последней капли. – Ах, этот ваш… чай? Чай! Он так похож по вкусу на виноградное вино!
– Лесть, как хорошо отточенное оружие! – отвечает бабушка.
Улыбка её сияет. Подхватив бубен, она поднимается с кошмы. Так вспархивает поползень, так взвивается к нему дым от вспыхнувших поленьев.
– Кто такие щитолицые, госпожа-бабушка? – вежливо спрашиваю я.
– В давние-давние времена один щитолицый взял в жены дочь одинокой старухи.
Бабушка ударила в бубен, приблизилась к дымящему костру. Её лицо в густых клубах дыма казалось изумительно молодым. Она ударяла в бубен снова и снова. Поворачивалась направо и налево. Колокольчики в её косах позвякивали. Серебряные украшения на груди и запястьях шелестели, издавая звук, похожий на шипение рассерженной змеи.
Тан-тала-дин-там! Бабушка поёт на не понятном нам обоим языке. Дым костра клубится, складываясь в призрачные картины. Холодает. Нас щекочут порывы ледяного сквозняка. Гамлет хватает кошму, на которой только что сидела бабушка, и накидывает её мне на плечи. Сам пристраивается рядом, прижимаясь к моему плечу своим. Это почти объятие. Тело моё всё ещё мёрзнет, но душе тепло. Так мы спрятались от холода, два поползня под одной кошмой. А госпожа-бабушка продолжает петь.
Дым костра слегка рассеялся – наверное, так раздвигается театральный занавес, о котором я лишь читала, но никогда не видела. Мы видим заснеженный лес и маленький чум, притулившийся под скальным выступом. Вот к чуму верхом на мохнатом коне подъезжает боотур-удалец в островерхой шапке. Следом за ним идут два оленя. В перемётных сумах на их боках несметное богатство: оленье, лосиное, медвежье мясо, выделанные шкуры, меха. Из чума выходит старуха об руку с молодой девкой. Девка хороша собой, но одета кое-как. Обе радуются богатству.
Госпожа-бабушка кружит вокруг костра, машет бубном, раздувая чахнущее пламя. Мы видим стойбище на лесной поляне. Несколько больших, обтянутых оленьими шкурами чумов. Это стоянка щитолицых. Дочь старухи живёт в одном из них три года, но детей не родит. Родня мужа балует её и задаривает – лучшая еда, самая красивая одежда. А она сучит нитки да рукодельничает. К тяжелой работе её не допускают. Вот жалуют в гости близкие друзья, которых в доме мужа очень любят. Для них готовится угощение. Одни мужчины вырезают деревянное корыто, другие готовят колоду, чтобы мясо рубить, третьи отправились за снегом для воды, кто-то точит ножи и топоры. Свекровь, словно ненароком, говорит невестке:
– Сегодня забьём оленя. Надо воды натаскать да дров побольше принести.
Взяла женщина верёвку. Собралась в лес за дровами, а свекровь ей поперёк дороги:
– Нет, нет! Сиди дома. Я сама.
И ушла в лес.
Женщина в тревоге места себе не находит. Вроде бы всё хорошо, но чует она беду. Вот подкралась она к деткам, мальчику и девочке, что играют возле чума, стала подслушивать.
– Я съем ягодицу от нашей снохи, – говорит девочка.
– Ты – маленькая женщина. Тебе полагается лодыжка снохи. Ягодицы для взрослых мужчин, – отвечает мальчик.
– Нет, мне! Она меня больше всех любит!
У женщины от таких слов сердце к горлу подкатилось. Отдышавшись, она спрашивает у детей:
– Ваши родители собрались меня зарезать? Кто мне правду скажет, тот ягодицу мою получит!
– Мы боимся! – пропищала в ответ девочка. – Родители сказали, что, если проговоримся, они и нас съедят!
За чумами было место, где хранили еду. Женщина зашла туда, незаметно взяла кусок сала, сунула его за пазуху, потом надела лыжи и пустилась бежать в лес. Детям крикнула:
– Детки, я за дровами пошла!
Тан-тала-дин-там! Госпожа-бабушка снова поёт на не понятном нам обоим языке. Дым костра рисует на меркнущем небе призрачные картины.