– Ну что? Как? У меня ровно пятнадцать минут.
– А у бабушки пробыл целый час…
– Там по делу, а к тебе без дела. Шучу. Думал, застану тебя уже в новом платье. Как, ты ещё не распаковала авоську? Платье вон в том сером пакете.
– Зачем так много всего?
– Как зачем? В прошлый-то раз я явился вовсе пустой.
Не в силах больше сдерживаться, я горестно воздохнула. Глаза брата похолодали, как осенняя погода.
– Ждёшь его? – строго спросил он. – От того и подарки мои пресны?
Я отвернулась. Не хотелось, чтобы брат видел, как дрожат губы.
– Вот сейчас я пойду и скажу ему, чтобы немедленно явился. Где он? Не хочешь отвечать? Да я и сам знаю: он в сторожке у Осипа, раз ни здесь, ни у бабушки его нет.
– Возможно, они с Осипом увлеклись рыбной ловлей… – уклончиво заметила я.
Сейчас Георгий побежит к Осипу и будет там шпынять и корить московского гостя за невнимание ко мне. И тот потащится к моему крылечку поневоле, станет скучать или досадовать.
Заметив мою горечь, Георгий потеплел. С самого детства и по сей день он готов уступить мне лучшие игрушки, выполнить любой каприз, сделать всё, не постоять за ценой, не посчитаться со временем.
– А ты бы рассказала ему свои сказки, – мягко проговорил он. – Можно ради такой цацы и новую сочинить.
– Можно, но бабушка объявила недельный перерыв…
– Понятно. Бережёт здоровье. Ну, я побежал…
Соскочив с крылечка – одним прыжком через три ступеньки, вот ловкач! – он пустился прочь по тропинке.
– Жорка!
Он обернулся.
– Пожалуйста… не стоит… Я сама не своя. Думаю, он не любит меня. Вспомни, каким становится моё лицо, когда я хожу.
– Ах, вот оно что! Любовь… – Георгий застыл, словно о чём-то задумался. – А мы-то определили для него иное предназначение.
– Какое?
– Не важно… Всё ещё можно отменить. Дадим ему ещё один шанс! Только…
– Что?
– Это интеллигенция, понимаешь?
– Не понимаю. Что значит интеллигенция?
Георгий сделал несколько шагов вспять. На лице его появилась озабоченность. Как обычно, самое важное он хотел сообщить мне на ухо, словно мы не в глухой тайге, а в многолюдном Доме культуры города Ч., где всяк другого знает, где любому внятен каждый твой вздох, где невозможно укрыться от любопытных, оценивающих взглядов.
– Послушай, – прошептал он. – Это интеллигенция. Как только ты распахнёшь ему объятия…
– Что? Думаешь, ударит?
– Плюнет на башмак, а это ещё неприятней.
Брат убежал, оставив меня в раздумьях. Вскоре я вновь услышала рёв рыбнадзоровского мотора.
После отъезда младшего брата Гамлет действительно являлся пару раз. Его напускная галантность стоила мне многих одиноких слёз. Ах, почему в романах так превозносят мужскую галантность? Искренняя любовь брата, Осипа или бабушки согревает сердце, помогает жить, в то время как галантность – это камуфляж, за которым скрывается душевная холодность, шаткий мостик, перекинутый через бездну отчуждения, на дне которой ад. Ступи на него – и непременно провалишься в преисподнюю.
Гамлет галантно раскланивался и убегал в облаках гнуса, ссылаясь на неотложные дела. Казалось, он вовсе перестал бояться укусов кровососов, и мой тихий мирок, купол благополучия, воздвигнутый надо мной искусством бабушки, не удерживал его. Суетные занятия, такие как рыбная ловля или поиск драгоценных камней, казались ему привлекательнее моей красоты. И тому и другому обучал его Осип, прививая привычку жить в одиночку в диких местах.
Гамлет рассказывал мне о своих приключениях: «Представьте! Однажды я нашёл в брюхе пойманной щуки драгоценный камень. Кажется, это был аметист, но я не уверен» или «Буквально вчера, в этой самой роще, в пятнадцати шагах от твоего дома, я видел настоящего огромного медведя! Видишь, там малинник? Да что я спрашиваю, глупец! Ты же здесь всё знаешь! Я хожу туда каждое утро по малину, и однажды увидел медведя. Я испугался. Хотел бежать к тебе. Тут ведь буквально пара шагов, но медведь ел малину. Я его не интересовал. Он огромный, рыжий, и мне показалось, что он очень стар. Так бывает?»
О да! Гамлет действительно мог видеть Эhэкээна, который также нередко приходил меня навещать. Меня опечалило иное: он бывал в малиннике, в пятнадцати шагах от моего дома, и не заглянул, не поинтересовался мной. Беседуя с ним уже не первый раз, я никак не могла понять, перешли мы на «ты» или нет. Делясь своими впечатлениями об окрестностях речки-богачки – это название нашей безымянной речки он перенял у младшего брата – Гамлет забавно таращил свои глубокие глаза и в запале иной раз говорил мне «ты». Но как только речь заходила о его Москве, об оставленной там семье, друзьях, увлечениях, он тут же становился отчуждённым. Его «вы» жгло льдинкой между лопаток, уводило в царство Белого быка Чысхаяна[34] на берег ледяного моря. Всякий раз после его ухода я испытывала горькое чувство заброшенности и одиночества. Точно такое чувство я испытала, когда умерла мама. Отца-то я плохо помню.
В отсутствие Гамлета, как это заведено у влюблённых, я продолжала вести нескончаемый диалог с ним. Воображение рисовало мне картины нашей близости. Вот я рассказываю ему о тех времена, когда в посёлке Амакинской экспедиции кипела жизнь. Тогда ещё жива была моя мать, и старшие её дети жили в этом самом крошечном домишке под одной крышей со мной. Теперь от всей семьи осталась только Изольда, которая старше меня на один год, да самый младший из всех – Георгий-последыш, случайно рождённый нашей матерью через пять лет после меня. В воображении своём я рассказывала суженому о тех временах, когда была ещё здорова и могла купаться и плавать в нашей холоднючей речке, когда вместе с Изольдой и старшими братьями помогала геологам в камералке.
Так миновала одна неделя и за ней вторая. Хвоя под лиственницами сделалась сухой и ломкой. На обоих берегах госпожи-бабушки Вилюя разгорелось новое лето. Наконец, настал день, когда госпожа-бабушка, расчёсывая мои волосы, объявила дату следующего чаепития.
– Хороший день закончится ясным вечером, – сказала она. – Такой вечер подходит для ударов в бубен. Молодец-боотур проводит тебя до моего чума.
Гамлет явился за мной в назначенный день и час для того, чтобы мы вместе отправились в гости к моей госпоже-бабушке. Явился он с некоторым опозданием, заставив немного поволноваться. Провожал нарочито медленно, приноравливаясь к моей походке. В то же время, казалось, он не замечает ни костылей в моих увечных руках, ни моей трясущейся головы. Он снова рассказывал мне о Москве, о том, как много времени он проводит в метрополитене. Слушая его рассказ, я думала: как странно и страшно живут люди в Москве! По два и более часа в день проводить под землёй!
Я, в свою очередь, рассказывала о своей жизни в покинутом посёлке, о том, что на зиму госпожа-бабушка перебирается из своего чум-утэна ко мне в домик, и мы живём в нём вместе с её собаками и коровой. Кроме этого, я решилась рассказать о своих попытках заниматься рукоделием, о том, как я пыталась научить свои непослушные руки вдевать нитку в ушко иглы, а потом втыкать углу в натянутую на пяльцы канву. Я говорила о книгах, которыми меня снабжают Осип и младший брат и которые я порой читаю дни напролёт. Гамлет поразился, узнав, что я прочла «Трёх мушкетёров» пять раз, а «Сказки 1000 и 1 ночи» учила наизусть по единственному русскому переводу с арабского языка.
Мы медленно двигались вверх по тропе, и Гамлет время от времени заглядывал мне в глаза, со странным выражением. Так смотрят на госпожу-бабушку её собаки. Несколько раз он порывался поднять меня на руки, но всякий раз, повинуясь моим просьбам, высказываемым в довольно грубой форме, отступался от своего намерения. Его раздражала моя слишком медленная походка, или он делал это из галантности? О галантных кавалерах мне доводилось читать в романах. Однако нести женщину на руках в доказательство её слабости, неспособности справиться с простейшими житейскими обязанностями? Нет, принять подобное ухаживание от кого бы то ни было для меня значит потерять честь. Я не слабая. Я – иная. Тело моё живёт собственной жизнью, часто не повинуясь моей воле. Но я не слабая и потому дойду до чум-утэна госпожи-бабушки самостоятельно.
Гамлет терпел мою дерзость, возможно досадуя на упрямство поселковой простушки. Интонации его оживлённых до этого речей поменялись, сделавшись отрывистыми и холодноватыми. Глаза его грозно сверкали под нахмуренными бровями. Губы сомкнулись в прямую тонкую линию. Молодая, отросшая на речке-богачке борода забавно топорщилась. Ах, эта тёмная борода! Как мне хотелось потрогать её, а ещё лучше – прижаться щекой, потереться так, чтобы кожа покраснела, чтобы на коже остался зримый след от соприкосновения с ней.
Гамлет ускорил шаг, время от времени убегая от меня на десяток метров вперёд. Тогда и мне приходилось ускорять шаг, отчего на моём лице появлялось то неприятно напряжённое выражение, которого я никому не хотела показывать. При этом голова моя тряслась чуть больше обычного, и я старалась не смотреть на Гамлета, опасаясь поймать его ответные взгляды.
Несмотря на мою медлительность, мы взобрались на вершину лысой сопки как раз вовремя: бабушка уже разожгла костёр и его высокое пламя трепетало на фоне синего неба. Завидев высокое пламя, я припомнила траспаранты, украшавшие посёлок Амакинской экспедиции в праздничные дни. Припомнила и торжественные слова, начертанные по трафарету на красном сатине большими белыми буквами. В костре, разложенном моей госпожой-бабушкой, мне виделись слова куда более важные, чем те, что писали на советских транспарантах. Слова эти: жизнь, любовь, смерть, покой и – главные слова! – вечная молодость.
По обе стороны от костра Осип уже расстелил кошму. Он же наносил чистой воды, которая закипала в прокопчённом котле. Госпожу-бабушку мы застали сидящей у костра. Её загорелые руки пучки душистых трав и кореньев, собирая из них соответствующий случаю сбор.