– Дурак ты, Тер-Оганян, – ответил Прохоров.
– Я дурак?!! – вспыхнул очарованный Гамлет.
– Ты – дурак. Образованный, а дурак. Ну, зачем тебе золото? Живем тут, сено косим. А найдут золото, знаешь, сколько людей покалечат? Ты видел, как на прииске работают? Ты за это золото в шурфе мёртвым ляжешь. Один сезон человек на золоте может отработать и – конец. Как же после этого ты не дурак?
– Я не дурак. Я – призрак, – произносит Гамлет-старший и надолго умолкает.
Картина иного мира исчезает. Мы снова видим лысую вершину сопки. Оленя и двух собак. И призрака. Московский гость смотрит на него с интересом кокетки, любующейся собственным отражением в зеркале. На губах москвича вертится одно только слово: «золото». Его мучит один лишь вопрос: «что сталось с золотом?» Увлечённый золотом, он не придаёт ровно никакого значения и видению иного мира, и присутствию среди нас призрака. Он тормошит пришельца, хватает его за руки, засыпает вопросами. В его поведении нет ни человеческой теплоты, ни родственного участия. Призрак, оставаясь безучастным к судьбе собственного потомка, смотрит на нас с непонятной нам надеждой. Его терзают трудные вопросы, на которые при жизни он так и не получил ответа.
– И сейчас, в посмертии, я считаю себя коммунистом, – изрекает наконец он. – Вернувшись в этот мир из полной безвестности и на короткое время, я хотел поведать о своей горькой жизни при коммунизме для назидания вам.
– Какой там коммунизм! – горячо возражает Гамлет-младший. – Золото – вот что главное! Золото – вот наша цель!
Но Гамлет-старший, не придавая значения непочтительной горячности сына, толкует о своём, о важном.
– Впоследствии, увлечённый трудом, я забыл о том золоте. Настала зима, и мы с Генсбургом оказались напарниками на лесоповале. Работали мы дружно, хотя ходили оба еле-еле – Генсбург весь покрылся нарывами, а у меня каждая нога весила пуд, и я ходил, как-то подгибая колени, которые стали будто из ваты. Так мы дотянули до марта, а в марте сформировался этап на агробазу в Усть-Неру. Там начинались весенние работы, надо было очищать территорию агробазы от снега, подготавливать в теплицах рассаду. Наш бригадир, конечно, постарался отослать наиболее слабых, Генсбург попал в этот этап, и я остался один. Вырваться с лесоповала, конечно, было большим счастьем, в Усть-Неру все-таки было легче, ходить на работу не в лес, за пять километров, а на обжитую агробазу, с местами для обогрева, хоть раз в месяц можно было достать буханку хлеба за пятьдесят рублей (мы как раз зарабатывали в месяц рублей по пятьдесят). Однако Генсбург очень не хотел уходить без меня. Мы подружились, а расставшись так, можно было никогда не встретиться, ведь каких-нибудь двадцать километров для нас были так же непреодолимы, как расстояние от Москвы до Нью-Йорка в обыкновенной жизни. Помню один из дней моего одиночества. Это был очень трудный день. Я проснулся с тяжелой мигренью и с ужасом подумал о работе. Повышенной температуры у меня не оказалось. Подкупить дневального по бараку, отвечавшего за выход/не выход на работу, мне было нечем. А без подарка освобождения он не даст. Я выглянул из барака. Холод такой, что я даже немного успокоился: наверное, ниже 50 градусов. Такие дни актируют, объявляют выходными, которые всё равно потом приходится отрабатывать. Я лег на нары, угрелся, задремал. Увы! Раздался бой о рельсу – подъем. Послышались голоса: «Воздух свистит! Значит, ниже пятидесяти!» И ответ бригадира: «Нет, сорок восемь». Ничего не поделаешь. Надо идти в лес. Одному надо свалить дерево. Одному очистить дерево от сучьев, распилить на трехметровку и сложить штабель в четыре кубометра. Работать в такой холод почти невозможно, холод пронизывает. Одежда лагерника – бессильна защитить от него. Все же часам к четырем мой штабель был сложен, и я с ужасом убедился, что четырех кубометров в нем нет. Как спилить ещё одно дерево, разделать его и уложить в штабель, если сил на такую работу совсем не осталось? Я решил рискнуть – оставить всё как есть. Может быть, не заметят? – и отправился в лагерь. Только вышел на дорогу – тут же встретился начальник охраны, человек лет тридцати, здоровый, красивый, одетый в меховой полушубок, серую каракулевую шапку и бурки до колен. Лицо у него свежепобритое, украшенное ухоженными усами, розовое, спокойное. Пахнет от него водкой и одеколоном.
– Ты уже кончил норму? – спросил он.
– Да, вот мой штабель.
Он подошел и сразу увидел, что четырех кубометров нет.
– Ты не выполнил норму. Сруби еще вот это дерево – и можешь идти в лагерь.
– У меня болит голова. Мне очень холодно. Я не могу больше работать.
– Не нахожу, что очень холодно. Погода тихая. Наберись терпения.
Он сел на пень и закурил.
Пришлось мне проработать еще с час. Он курил и время от времени изрекал:
– Норма есть норма. Работать надо честно.
Я складывал трехметровые бревна, причем буквально надрывался от их тяжести, а он покуривал.
Ненависть к нему кипела в моем сердце. Идя домой, я придумывал для него сотни кар, тысячи мук, из которых смерть была бы самым лёгким исходом. Я жаждал видеть его корчи и радоваться. Но увы! Все это было совершенно нереально, он был здоровенный, сытый, тепло одетый, спокойный. А я? К тому моменту моё тело вряд ли весило больше 50 килограммов.
– Щитолицый! Людоед! – воскликнула я.
– Когда это случилось? – спросил Гамлет-младший.
– В марте 1949 года, – печально ответил призрак. – Потом всю весну и всё лето я работал на лесоповале без напарника. Но летом жизнь легче даже в Калымских лагерях.
– А потом? Что сталось с Генсбургом? Вы встретились снова? А золото?
– О золоте я и думать забыл. Иное дело – друг. О нём я помнил. Весть о нём принёс тот самый сытый начальник охраны. Чем-то я ему глянулся. А может, он поиздеваться хотел, сообщив, что Генсбург умирает. Это как раз случилось в сентябре, когда первые морозы сковали хлябь и убили гнус. Тогда-то начальник охраны и предложил мне отправиться в Усть-Неру, попрощаться с Генсбургом.
– Сегодня суббота. Я тебя отпускаю на два дня, – так сказал он. – Есть шанс проститься с Генсбургом и вернуться в понедельник, к вечерней поверке. Неявку к сроку буду считать побегом с вытекающими из этого факта последствиями.
Жестокая шутка! От нашего лагпункта до Усть-Неры – двадцать километров. Надо успеть дойти затемно, повидаться с Генсбургом и вернуться. За лето у меня было накоплено около полукилограмма сухарей да морошка…
Гамлет-старший сглотнул слюну и с алчностью вечно голодного человека покосился на нашу нехитрую снедь. Я потянулась за авоськой, рискуя самым жалким образом свалиться с табуретки, но добрая госпожа-бабушка, очень вовремя вернувшаяся к нам, опередила меня:
– Не стоит. Призраки не бывают голодны, – проговорила она.
Гамлет-младший вздрогнул, услышав её слова, а призрак продолжал:
– Конечно, у доброты вертухая всегда есть подлая подоплёка. Но это я понял лишь впоследствии, когда повидался с Генсбургом. Итак, получив короткий отпуск для прощания с умирающим другом, я отправился в путь. В левом кармане бушлата – пакет с сухарями. В правом – кулёк сушёной морошки. Генсбурга я застал ещё живым. В ужасном состоянии, с пеной у рта он валялся на нарах. Кажется, у него был инфаркт. Дышал он слабо, но ещё жил и успел рассказать мне много интересного. Он был доходягой и летом на капустных полях немного отъелся. Потом его определили в водовозы. Он возил воду в бочке с той самой речки и на такой же, как он сам, тощей кляче. Черпая воду дырявым ковшом, он находил в нём золотые крупинки. Находки он увязывал в подол рубахи, а потом прятал. Таким образом Юдель Генсбург за пару летних месяцев намыл несколько килограммов золотого песка…
– Несколько килограммов?!! Куда он их дел? Этот Иуда… или как его там… сумел спрятать золото? Он успел сказать где? Тебе удалось найти клад?!!
– О чём ты волнуешься, мой мальчик? Юдель сказал мне, где закопал свой клад. Около пяти килограммов золота – казалось бы, несметное богатство, но умер-то он от истощения. Инфаркт как следствие чрезмерных физических нагрузок на фоне постоянного недоедания. Генсбург умер у меня на руках, после сего его унесла похоронная команда. Мне же предстоял обратный путь. Двадцать километров по промёрзшей колее. На ходу я грыз свои сухари – другу они не пригодились…
– Но он успел сказать?.. Ты запомнил?..
– Да. Я помнил Генсбурга до последней минуты жизни. Он был хорошим другом…
– Но золото… Клад!.. Где он спрятал его?
– Ах, это… Конечно. Он мне сказал. Генсбург надеялся, что, добравшись до его золота, я смогу как-то облегчить свою участь. И мне его признание действительно помогло расстаться с жизнью – это большое облегчение. Они встретили меня на полпути от Усть-Неры до нашего лагпункта. Приехали впятером на полуторке. Посадили меня в кузов. Сразу налили стакан водки. Я удивился. Я не сразу понял, чего они от меня хотят. Зачем тратят водку на такое ничтожество, как я. Потом я догадался, что их интересовало золото. Расспрашивать Генсбурга, который был уже серьёзно болен, они побаивались. Последние два года лагерной жизни сделали моего друга похожим на перезрелый одуванчик – легчайшее прикосновение, и он разлетается по ветру. К тому же Генсбург, будучи врачом, понимал, что скоро умрёт. А золото… Да он мыл его просто из спортивного интереса. В тех местах его можно черпать горстями, как гальку из речки…
Призрак замолчал, опустив голову. Блестящие его кудри рассыпались по плечам, закрыли лицо. Мне показалось, что призрак едва ли старше Гамлета-нынешнего, нетерпеливого, горячего и корыстного. С неба брызнул внезапный дождик. Вода – не вода, а так, мелкая морось.
– Так что же с золотом, отец? Офицеры помогли тебе отыскать клад? – настаивал Гамлет-младший.
Слово «отец» он произнес с нарочитой и не вполне искренней теплотой.
– Офицеры? Помогли?
Призрак поднял голову. Влажные ли пряди струились по его лицу, или то была кровь?
– Они били меня по голове. Видишь кровь? Возможно, эта травма и стала причиной моей гибели. Моя голова до сих пор болит… болит… болит…