все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.[60]
Она, конечно, подражала. Подражала, сама не ведая кому. Возможно, Вознесенскому, а может быть, Ахмадуллиной. Ей хотелось быть широкой, шикарно-интеллектуальной. Ах, ей хотелось бы запеть под гитару, если б только Господом ей были дарованы слух и хоть самые скромные вокальные данные! Она верила, что, хоть и подделывается под известных всей Москве поэтов, но декламирует вовсе не плохо. Однако старик Архиереев явно скучал, позёвывая и посматривая на забытую всеми колоду. Жена его, казалось, всецело сосредоточилась на чайном сервизе, сахарнице и розетках для варенья. Улыбчиво-заинтересованное выражение на лице Осипа сменила обычная непроницаемая гримаса. Георгий же – вот странный человек! – забился подальше от света абажура в самый тёмный из углов и замер там.
– Это стихи о вас? – спросил Осип, выдержав вежливую паузу после конца декламации.
– Да. О моём поколении.
– Что такое ваше поколение?
– Как что? – опешила Анна. – Моё поколение – это поколение рождённых во время войны. Я родилась в сороковом году.
Она, конечно, заметила, как переглянулись старик и Георгий, но не придала значения ни вспыхнувшему смущению – а может, это снова гнев? – Георгия, ни многозначительной улыбочке старика. Да разве мало их было, этих улыбочек?
А над чашками уже курился парок пахнущего разнотравьем чая. А в розетках уже благоухало теми же травами варенье. На стол явился и порезанный толстыми ломтями кирпич хлеба, и жёлтый, покрытый испариной брусок сливочного масла.
– У нас масло мажут на хлеб, а потом кладут варенье, – на всякий случай пояснила для Анны хозяйка.
– Я как-то больше привыкла к икре и сыровяленой колбасе. И без хлеба, – отозвалась Анна, принимая из рук Клары Филипповны огромный бутерброд. – Ах, как пахнет! Это морошка?
– Волчья ягода, – буркнул Георгий из своего угла.
И все тут же напустились на него, укоряя за грубость. Только укоризны эти почему тоже казались Анне фальшивыми. Однако сопровождавшие чаепитие разговоры об Эрбейэкском створе и экспедиции гидрологов, исследовавших его в 1956 и 1957 годах, были подлинными. Собеседники сыпали именами и жаргонными словечками. Порой Анна теряла нить разговора, принималась переспрашивать, и ей отвечали пространно и подробно. Один раз прозвучала и знакомая Анне фамилия. Впрочем, друга отца Анны, товарища Цейхмистера, в Ч. упоминали так часто, что он в Москве уж, наверное, обыкался.
– Погодите! Но товарищ же Цейхмистер, дядя Клава, должен же всех вас знать! – воскликнула Анна.
– Цейхмистер подписал ей командировочное удостоверение. Я сам видел, – многозначительно произнёс Георгий, обращаясь к старику Архиерееву.
– И я видела документ, – подтвердила хозяйка.
– Ах вот оно что! – Архиереев хлопнул себя по ляжкам. – Клавдий Васильевич! Вот он, наш Клавдий! Классика! Тогда по сюжету Гамлет уже должен быть убит на дуэли.
– No!!! No!!! – Анна замахала на старика руками. – We don’t need such a plot!!![61]
– Ты бы обратила лучше внимание на нашего Георгия, – проговорил Осип.
– На Георгия! – подхватил Архиереев. – Он человек так же, как и ты, разведённый. И главное, он не гоняется за какими-то там мощами. Георгий здесь, среди нас! Он никакой не Гамлет, а всего лишь ветеринарный врач…
– Всего лишь!
Пламенным речам хозяина вторил скромный backing vocal Осипа.
– Ты обрати внимание на того, кто готов быть рядом и в горе, и в радости, и везде, и во всём, а не гоняться за каким-то призрачным богатством, которое советскому человеку ни к чему.
– И Жорка готов… – вторил Осип. – Ему богатство ни к чему.
– Он так только, из спортивного интереса, – продолжил хозяин дома. – Как этот вот преферанс.
– Такое богатство и не потратить, не использовать. К чему оно при нашем-то коммунизме? – резюмировал Осип.
– Интересные вы вещи говорите, – пролепетала Анна. – Сама-то я о коммунизме никогда не думала всерьёз. Так только, для галочки, потому что положено. Но теперь я начинаю подозревать, что он действительно есть где-то.
Принимая из рук хозяйки очередную стопку, она бросила на Георгия нарочито мимолётный взгляд. Тот сидел неподвижно, ссутулив плечи и опустив подбородок на грудь так, что выражения лица не разглядишь. Он не шевелился, не возражал, лишь узкие, такие деликатные с виду его ладони время от времени сжимались в кулаки.
Между тем хозяин застолья не унимался. Рассуждая о возможных видах доступного советскому человеку богатств, а именно золоте, брилиантах и денежных купюрах, он пришёл к логическому выводу о бесполезности оных в советском быту, потому что у советского человека и так всё есть.
– И небеса, и воды со всем живущим в них, и недра земные со всем их содержимым – всё может использовать. А бытовые излишества только вредят здоровью. Правда, мамочка? – так закончил Архиереев свою речь.
– Бытовые излишества – это вычищенная выгребная яма, – свароливо отозвалась та и добавила, казалось бы, ни к селу ни к городу:
– К тому ж Серёженька Байбаков женат, а от Жоры жена полтора года как сбежала, и он, одинокий, всё горюет. И ни золотом, ни бриллиантами этому делу не помочь.
– It’s not true! Diamonds can help everything![62] – горячо возразила Анна, но, казалось, её никто не услышал.
На некоторое время все умолкли. Каждый обдумывал сказанное.
А сказано было ох как много! Из этого многого лишнее почти всё. Георгий размышлял о том, как станет в случае чего выкручиваться, и жалел Анну, возлагая премногие надежды на выпитые ею два штофа самогона. Действительно, при неблагоприятном раскладе на два штофа самогона можно многое списать.
Первой о недописанной «пульке» вспомнила хозяйка. Запричитала об упущенном времени, забеспокоилась об устройстве ночлега для уставшего в дороге Осипа, который, дескать, прибыл из мест дальних, с той самой заимки, на которую собирается препроводить Анну товарищ Байбаков для осмотра достопримечательностей.
– Мы отвлеклись от игры, – проговорил Осип, аккуратно, рубашкой вверх, вручая хозяйке забытую колоду. – Надо завершить. Тогда и спать пойдём.
Утомлённая перелётом и обильными возлияниями, Анна перестала следить за игрой. Между делом, не замечаемая увлечёнными друг другом игроками, прикорнула на жёсткой банкетке под образами и задремала. Сквозь сон слышала она шлёпанье и шелест карт, бульканье и стук, и звон соударяющихся стопок, тихие голоса играющих, то и дело произносивших однообразные «вист» и «пас». Розоватый сумрак светлой северной ночи, зеленоватый свет из-под абажура, красный огонёк лампады под образами – вот всё, что могла различить она сквозь наваливающуюся дрёму. Тяжёлое одеяло безмятежного покоя обездвижило её.
Время от времени один из игроков приближался к ней. В такие моменты розоватый лампадный свет и зелёный электрический закрывала густая тень. Над ней склонялись, засматривали в лицо, и от этих знаков чуткого внимания ей становилось ещё уютней, ещё счастливей. «Спит», «Ишь, как угрелась душевно», «Измаялась в дороге. Пусть спит» – так говорили всяк на свой лад и старик Архиереев, и Клара Филипповна, и Осип. Только Георгий ни разу не подошёл, чтобы полюбоваться её младенческим, некрепким с устатку сном.
Завершили игру около трёх часов пополуночи. Анна знала это наверняка, потому что Георгий нарочно объявил время:
– Два сорок пять. Пора расходиться. Завтра ещё на заимку всем ехать. Неизвестно, сколько времени будем добираться.
– Завтра суббота, – отозвался Осип. – На заимку можно и в воскресенье. Товарищ Байбаков, бывая у нас, всегда прихватывает и понедельник.
– На заимку – завтра, – твёрдо повторил Георгий.
– Тише ты! Мамзель разбудишь! – зашептал ему наперекор старик Архиереев. – Мамочка, ну что же ты? Подвела итог?
Клара Филипповна отвечала мужу усталым, тихим голосом. По её расчётам выходило, что Георгий и Осип нынче оказались в проигрыше, а супруги Архиереевы – напротив. Осип принялся сокрушаться, сетовать, пенять на невнимательность Георгия. Тот рычал в ответ едва ли не по-тигриному нечто вовсе уж невразумительное, поминутно именуя Осипа «хитрым саха». Хозяин тихо сокрушался об опустевшем самоваре:
– Где это видано, чаю выпили больше, чем самогону.
Потом стали толковать о каких-то «звездочках». Кто, кому, когда и сколько задолжал. Анна слышала, как прогибаются скрипят обветшавшие половицы – это хозяйка дома снова, в который уж раз, удалилась на кухню, чтобы снять с плиты задорно свистевший чайник – они порешили, прежде чем разойтись, ещё раз напиться чаю. За чаем продолжали заниматься подсчётами. Анна приготовилась услышать характерный шелест купюр и звон монет, но ничего подобного не произошло. А переговаривались они теперь так тихо, что ни слова не разобрать, и Анне почудилось, будто, подобно ей, заснули над своими картами. Она было приоткрыла глаза, приподнялась, но, наткнувшись на настороженный взгляд Георгия, осенним листом опала на своё ложе, но улеглась на бок, чтобы видеть и стол, освещаемый зелёной лампой, и сидящих за ним людей.
– Она подсматривает! – громко произнёс Георгий. – Не спит.
– Она-то ни бельмеса не смыслит, да и всё равно ей, а вот у тебя «звёздочки» темноцветные, с трещинами, дефектные, – в тон ему сварливо отозвался хозяин.
– Других нынче не имею! – возмутился Георгий. – Зато их много. Ты пересчитай, переведи на ювелирное качество!
И старик принялся за подсчёты. Из-под полуприкрытых век Анна видела его шевелящиеся усы, прищуренные глаза. Хозяин действительно подсчитывал что-то, используя при этом невесть откуда взявшуюся логарифмическую линейку. Заскучав, Анна задремала.