По приезде из Омска пара поселилась в одной из комнат обычного для Ч. дома – длинного двухэтажного строения барачного типа. Перегородки в местных домах тонкие, и соседи слышали, как влюблённые ссорились и мирились, а бывало, дело доходило и до драк. Молодая Жоркина жена пеняла мужу на долгую зиму, безлюдье и долгие отлучки по таёжным делам. Какие такие могут быть дела в тайге у обычного ветеринарного врача? Жорка пенял жене на постоянные её капризы. Так они дожили до первого в их жизни длинного северного отпуска, после которого молодая Жоркина жена в Ч. не вернулась. А от Жорки пока так никто и не услышал ни единой жалобы, ни объяснений, ни даже упоминания о беглянке.
Лёвка чуял: кроме резкости суждений и поступков, кроме очевидной бьющей в глаза отваги есть у Георгия некое второе дно. Не человек, а ларчик с секретом. Таким бывает очень хитрый в своей расчётливости человек. А может быть, дело в другом?
Возможно, здесь дело в происхождении. Георгий, хоть и не якут и не эвенк или эвен, но всё равно коренной местный житель, рождённый в посёлке неподалёку от Ч., в семье, как говорят, ссыльных. Лёвка и не задумывался никогда, кто такие эти «ссыльные», кто сослал, зачем и почему, и товарищ Байбаков при нём на подобные темы никогда не рассуждал.
Однако Лёвка видел ссыльных. Сводил знакомство с семьями, бывал в домах. Чувствовалась в этих людях какая-то иная, несоветская закалка. Словно доискались они до ответов на столь непростые вопросы, которыми иные-прочие, обычные советские люди никогда и не задавались. И одежда у них такая же, и еда, а в домах обстановка попроще, чем у какого-нибудь бригадира-гидростроителя. Но семейные обычаи иные и осанка, и речь. Некоторые из них говорят по-русски так странно, с такой щепетильностью относятся к строю речи, словно учили язык не в советской школе. Словно для них в жизни всё далеко не так очевидно, непростые они, не такие, как прочие советские граждане, хоть и тоже советские. Взять к примеру, Жорку Лотиса. Имея отсрочку по состоянию здоровья, он тем не менее отправился на срочную службу вместе со всеми призывниками своего возраста. Так вот явился к военкому со словами: «Берите меня. Не хочу быть ущербным. Хочу Родине служить». И служил в Чите, и уволился со службы в звании сержанта. Казалось бы, совсем советский подход, но всё же Жорка Лотис и выглядит так, словно не из этих мест происходит, а прибыл сюда на время даже и не с коренного советского материка, а из какого-то совсем уж дальнего далека.
И главное: многих из них – вот и Жорку тоже – вовсе не тянет на так называемый материк, не влекут тамошний благодатный климат и прочие соблазны. Не нужны им ни Москва, ни Ленинград. Ну, разве что, может быть, Сочи и Крым…
О любовнице Жоркиной Лёвка не слышал ничего, тем любопытней узнать, кто ж такова. Но это как-нибудь потом. Сейчас дело, работа важнее. Тем временем Настёна, не разделяющая намерений своего хозяина, на полном ходу выскочила из коляски и кинулась к Жорке. Собака виляла хвостом, вертелась вокруг него, а Жорка, не меняя позы, лишь поглядывал на неё искоса, принимая как должное и любовь, и восторг.
– Вишь, помнит тебя, доктор Айболит, – заулыбался Лёвка, притормаживая. – Вот как пациентка тебя признала. А ты что тут стоишь, а? Кого поджидаешь? Я-то думал, ты в отпуске. Август же месяц. А ты вот он.
Лёвка таращился на собственное отражение в зеркальных стёклах дорогущих Жоркиных очков и никак не мог понять, весел тот или скучен, или что-то ещё.
– Ты торопишься, – проговорил наконец Жорка, хватая Настёну в охапку. – Я тоже тороплюсь. Ты подбрось меня до почты. Пешком неохота шкандыбать.
– Аккуратней! Не помни важный портфель!
– Конечно-конечно! Я собаку посажу на полик, а портфель возьму на колени. Смотри-ка, шрама на лапе не видно. Зарос шерстью. Ах ты, Настёна-сластёна.
Георгий усадил собаку на полик коляски между своих коленей, трепал её по холке, а та млела. Лёвка рассматривал Георгия. На губах всё та же полуулыбка, а что на уме, не поймёшь – глаза закрыты зеркальными стекляшками. Не дождался зазнобы. Наверное, сильно задержалась, а Жорка гордый. Лёвка ждал, что букет сарданок будет брошен на обочине, но Жорка-ветеринар взял его с собой и положил на колени вместе с важным начальственным портфелем. В тесноте, да не в обиде, как говорится.
– Ну-ка, покажи мне, Лёвка, на что способна твоя «Ява». В прошлом году в Сочи видел гонки на мотоциклах. Заграничные марки развивают скорость сто двадцать километров в час, – в своей обычно горделивой манере проговорил Жорка.
– Сто двадцать километров в час – это ерунда. «Ява» развивает до ста тридцати! – прокричал Лёвка, набирая скорость.
– Врёшь!!! – заорал в ответ Георгий. – Я вижу, сейчас на спидометре пятьдесят и быстрее ты не ездишь, а значит, восемьдесят километров в час для твоей шушлайки потолок.
Они катились, набирая скорость. Двигатель мотоцикла разухабисто взрыкивал. Георгий говорил что-то ещё. Возможно, хвастался прошлогодними приключениями – как раз тогда-то от него жена и сбежала, ха! – возможно, критиковал технические возможности советской техники. Но за свистом ветра и ревом двигателя Лёвка уже не мог слышать его ядовитых слов. Мотоцикл подбрасывало на ухабах. Сейчас Лёвка покажет этому модному фраеру, на что способна его «Ява». А Настёна в случае чего не вывалится – ветеринар крепко держит её меж своих коленей. Спидометр показывал уже сотню. Ухабистая окраинная улица кидалась под колесо мотоцикла. Справа и слева мелькали дома – они уже миновали пустынную окраину Ч. Надо бы поостеречься и сбросить скорость, но Лёвка должен, обязан доказать, что его «Ява» способна развить скорость сто двадцать, а если потребуется, то и все сто тридцать километров в час. Лёвка сбросил скорость, намереваясь свернуть на относительно безлюдную дорогу, ведущую на Айхал.
– Давай, давай! – прокричал ему в ухо Георгий, угадавший его намерения. – Там никого нет! Поддай газу! Проверим, на что способна твоя «Ява».
Они проскочили дорожный знак, обозначавший выезд из Ч., и Лёвка снова поддал газу. Эх, если б не вчерашний обильный дождик, можно было б ещё подразогнаться, а так – осторожничай на глазах у отчаянно смелого Георгия. Лёвка ещё поддавал газу. Деревья с обеих сторон дороги слились в одну сплошную стену. Лёвка знал здесь каждую кочку. Ещё пяток километров – и они минуют полосу живой тайги. Дальше начнётся старый, поросший малинником горельник. Внезапно что-то ударило Лёвку по голове, шлем слетел. Встречный ветер ударил ему в лицо.
– Держись!!! – заорал Лёвка, отчаянно тормозя, но мотоцикл уже вело, крутило на дороге.
Лёвка – искусный водитель, но как тут справишься, когда по глазам хлещут невесть откуда взявшиеся ветки, когда вышедшая из повиновения машина, словно безумная, рвёт из рук руль. В последний миг, перед тем как сознание его погасло, Лёвка увидел прямо перед собой искрящиеся весельем снежно-голубые малознакомые глаза. «Ба! Да у него глаза-то какие голубые», – успел подумать он. Странная мысль при данных обстоятельствах.
Георгий брёл вдоль дороги в сторону смотровой площадки. Настёна покорно трусила следом за ним. Георгий покуривал, стараясь не смотреть на собаку. Говорят, дескать, собаки преданны хозяевам. Может быть, и преданна, да только не Настёна. Ишь, в глаза засматривает, а рядом с Лёвкой на обочине бедовать не осталась. Да какое там бедовать! Лёвку быстро обнаружили. Помчались товарищу Байбакову докладывать, но тот так увлёкся московской гостьей, что сразу и не найдёшь.
Навстречу ему неслись велосипедисты, грохотали выхлопом мотоциклы, пылили автомобили. Разные автомобили: от обычных для Ч. уазиков до огромных КамАЗов. С чего бы в поздний час такое интенсивное движение? Ах да, Лёвку же обнаружили. Убрав с лица ухмылку, Георгий тормознул знакомого велосипедиста, парнишку лет семнадцати, сына бухгалтерши с «Вилюйгэсстроя», заставил его соскочить с седла, крепко ухватив велосипед за руль.
– Куда это все бегут?
– Так Лёвка же, денщик, перевернулся…
– Ну! Насмерть?
– Не заню!
– Так он же бумаги товарища Байбакова на почту возит.
– Ну! Вот и отстань…
Парень попытался сесть на седло. Георгий не дал.
– Что ты?!! Драться будешь? Так я…
– Постой. Я научу тебя, как начальству угодить. Хочешь?
– Ну.
– Товарищ Байбаков сейчас на переговорном пункте.
– Откуда знаешь? Ох и хитрый ты, Жорка!
– Знаю точно. Сам видел. Оттуда иду. Дуй туда. Скажи Сергею Никифоровичу новость. Он похвалит. Точно похвалит.
– Ну… А ты сам-то?..
– А что я? Разве мои мамка и папка на «Вилюйгэсстрое» работают?
– А где?
– Не будь дураком, дуй на переговорный пункт. Там будет тебе счастье.
Мальчишка уехал. Георгий огляделся. По счастью, всё время их короткой беседы Настёна мышковала в ближайших зарослях бузины, и мальчишка заметить собаку денщина никак не мог. Довольный собой, Георгий отправился дальше.
Переговорный пункт встретил их душной тишиной и своеобразным, совершенно незнакомым Анне, провинциальным запахом чисто вымытых деревянных крашеных полов. Распахнутые настежь окна не уменьшали духоту. Лёгкий с душком гари ветерок играл простенькими занавесками.
За деревянной стойкой, за витринным чисто вымытым стеклом две склонённые головки. Обе телефонистки молоды и темноволосы. Обе носят на макушке в соответствии с уходящей уже модой пышный свалянный из волос кок. У противоположной стены Анна увидела три пустые переговорные кабины. Переговаривающихся от общего зала отделяют тяжеловесные стеклянные двери с номерами. В самом зале, под окном, расставлены несколько стульев.
Товарищ Байбаков вступил в зал, как триумфатор в сдавшийся ему город. Топот его ботинок и торжественное сопение, и суровый взгляд произвели должное впечатление на телефонисток – обе вскочили.
– Сергей Никифорович… – пролепетала одна из них, и обе уставились на Анну.
Одна смотрела испытующе, словно Анна являлась музейным экспонатом. Другая с неприятным любопытством, будто Анна явилась на переговорный пункт голая. А у Анны после долгой пешей прогулки – товарищ Байбаков предложил пройтись – неприятно саднили обе ноги. На левой ноге она стёрла пятку, на правой набила мозоль на косточке большого пальца.