В палатку или под крылья палатки заносятся продукты и вещи, которые боятся дождя (за исключением патронов, флакончиков с бензином для заправки обогревателей и прочего). Все взрывоопасное и горючее должно оставаться снаружи, на почтительном отдалении от палатки. Это на случай, если палатка загорится.
Место для палатки выбрать бывает не так просто, как кажется профану. К примеру, палатку не ставят далеко от воды, потому что вода необходима постоянно. Но и слишком близко к реке её ставить нельзя. Вода в реке может неожиданно подняться. В таком случае придется срочно эвакуироваться на более возвышенное место со всеми вещами. А если это ещё и под дождём, да со сна, да ночью!
Это правило касается и малых ручьёв. Если пройдет ливневый дождь и малый ручей заиграет, то ноги не унести. Под крутыми склонами, подступающими к берегам, ставить палатки тоже нельзя. Особенно в жаркое время, когда оттаивает мерзлота. Может случиться оползень, когда верхний слой оттаявшей земли сползает к реке вместе с обломками скал, с почвой, деревьями. Ширина оползня может достигать нескольких десятков метров. Даже крупные многолетние деревья не сдерживают оползня. Мне доводилось видеть такие оползни и я знал это уже тогда.
Под большими деревьями ставить палатки рискованно. Даже не потому, что в них может ударить молния и задеть палатку. Это как раз маловероятно. Опасность в том, что само дерево может упасть, если случится штормовой ветер. Наш лес растёт на мерзлоте, и корни деревьев сидят неглубоко, оттого одинокие деревья бывают особо неустойчивы при сильных порывах ветра. Я знал, что по осени геофизики часто разбивают лагеря в лесу, где теплее, чем на открытом пространстве речных кос и берегов озер. Деревья спасают от холода, но и таят в себе опасность.
У лесного лагеря есть и ещё одно преимущество – это дрова. Их идёт очень много: и для костра, поддерживать который бывает необходимо почти круглые сутки. Дрова необходимы для печки. Да, геофизики на осенние полевые работы брали с собой печки, которыми обогревали палатки. Да и летом случаются промозглые дни и затяжные дожди.
Ставить палатку как попало тоже нельзя. Вход в неё должен быть с подветренной стороны, с видом на костёр, с видом на реку, если лагерь разбивается на берегу. На всякий пожарный случай часть продуктов и патроны к ружьям должны быть сложены под брезентом поодаль от палатки. Бережёного Бог бережёт!
Когда обустроена палатка, застелен пол, закинут в неё спальник и необходимые личные вещи, изгнаны из палатки комары – тогда пора подумать об ужине. Разводится костёр, пристраивается таганок, вешаются на него кастрюля, котелок, чайник. Теперь можно приступать к приготовлению пищи. Обычно в тайге на костре готовят щи, борщ или кашу с добавлением тушенки. Но если сразу же по прибытии на место удаётся подстрелить дичь – оленя, гуся или глухаря – то процесс приготовления ужина преображается. Посуда заполняется дичью или оленьими потрохами. Ах, какой в этом случае получается ужин! Знаешь, Анна, в свои четырнадцать-пятнадцать лет я уже был неплохим охотником. Но в тот день мне было не до охоты. Потратив последние силы на обустройство палатки, я уснул.
Спал беспокойно из-за разразившейся к вечеру грозы. Меня вырвали из забытья раскаты грома и невнятный рёв, доносившиеся из-за брезентовых стен палатки. Мне показалось, будто кто-то плачет и жалуется на ненастье. А может быть этот неведомый некто так же, как и я болен, горит в жару? Да, тело моё действительно горело в жару. Кости ломило. В глазах плыли цветные круги. Я слышал жалобные стоны. Так стонет терзаемое тяжким недугом существо. Спросонья я принялся соображать, всё ли снаружи упрятано от дождя. Не раскидает ли ветер оставленные снаружи вещи, не похитит ли их жалобно ревущее, неприкаянное существо. Мысли мои путались. Ясно помню одно: я ничуть не боялся ни грохота грозы, ни собственного одиночества. Однако беспокойство выгнало меня из палатки. И лишь после того, как в лицо мне ударили холодные струя дождя, я сообразил, что весь мой скудный скарб прекрасно разместился в палатке и снаружи не осталось ровно ничего. Однако что-то заставляло меня оставаться вне палатки. Струи дождя хлестали по лицу, словно плети. Я пытался закрыться от них рукой, меня колотил усиливающийся озноб, но я упрямо всматривался в озаряемые частыми вспышками окрестности. Стоны и рёв не утихали. Среди вспышек молний я пытался рассмотреть их источник, и порой мне казалось, будто я действительно вижу чей-то лик. Человеческий или звериный – не разобрать. Личина старого, занедужевшего существа то возникала передо мной, то исчезала в непроглядной тьме ненастной ночи. Наконец, совершенно измотанный усиливающимся ознобом, вымокший насквозь, я решил вернуться в палатку.
Тихое и ясное утро не принесло мне облегчения. Мне удалось сберечь в сухости некоторое количество дров и, главное, спички. Трясясь в ознобе, я тем не менее смог развести костёр и заварить себе тёплого чая. Среди моих пожитков оказался не только аспирин, но и некоторое количество флаконов пенициллина в ампулах для инъекций. Уже тогда я знал, что пенициллин – антибиотик, убивающий в организме человека любую заразу. Но вот шприц я по беспечности не захватил, не подумал о том, что придётся ставить себе уколы. В то же время я понимал, что прогнать хворь без лекарства не удастся. Проглотив содержимое двух пенициллиновых флаконов и наугад несколько пилюль из своей походной аптечки, я почувствовал некоторое облегчение. Жар ослаб, но боль и першение в глотке усилились. Меня начал терзать голод. Пришлось доставать из чехла ружьё, снаряжать его и тащиться к ближайшим зарослям ивняка в поисках хоть какой-нибудь дичи. Долгие блуждания без воды, усталость, недомогание и бурная грозовая ночь не выбили из моей головы романтические бредни, и я воображал себя эдаким Робинзоном Крузо, единственным насельником Великой Чёрной тайги.
Впрочем, войдя ясным утром с ружьём в заросли ивняка, я не знал ещё, что тайга Велика и Черна. Я рассчитывал подстрелить какую-нибудь пернатую дичь. Несмотря на недомогание, я всё же надеялся на удачу. Ночная буря сменилась невыносимой влажной духотой. Под моими ногами проминался и хлюпал болотистый кочкарник. Ещё вчера страдавший от недостатка воды, сейчас я буквально тонул в ней, время от времени по колено проваливаясь в болото. Неподалёку, сквозь ветви ивняка, блестела вода небольшого озерца. Я уже битый час бродил по его болотистым берегам в поисках дичи, и всё зазря.
Идти по болоту тяжело. Пот застит глаза, сбегает струйками меж лопаток. Байковая рубаха под брезентовой ветровкой сделалась мокрой и прилипла к телу. Неприятно. Гнус облепил сетку накомарника. Я стряхивал насекомых рукой, чтобы хоть что-нибудь видеть. Если б не сетка, злые кровососы сожрали б меня за четверть часа. Гнус пробивается под слои одежды, вонзаясь в самые нежные места. Ты испытала это на себе. Больше всего страдают кисти рук, которые краснеют и покрываются кровавыми волдырями.
Удалившись от палатки на несколько сотен метров, я почувствовал усталость и присел на поросший мхом камень. Минуты текли под гудение гнуса. Одинокий и потерянный, я забыл ненависть к Богу. На душе осталась лишь любовь к матери и тоска по ней. И ещё я ясно понимал, что, если уж и выберусь из этой передряги и каким-то чудесным образом снова окажусь в посёлке Амакинской экспедиции, в лаборатории камералки среди привычных запахов, геофизических приборов, атласов и книг, то буду благодарить Бога за подаренные мне между делом знания и навыки, а о ремне со звездатой пряжкой забуду.
Однако от духоты и гнуса страдал не я один. Из зарослей ивняка послышался утробный протяжный звук, то ли вздох, то ли стон. Я двинулся на звук, стараясь поменьше шуметь. Я цеплялся за приклад ружья, как утопающий за спасательный круг, хоть и не был уверен, что сумею применить его по назначению. А в зарослях кто-то плакал. Да-да! Я слышал именно плач! Плакал не человек, а какое-то иное, возможно, свирепое и очень сильное, существо. Не его ли лик являлся мне во вспышках молний минувшей грозовой ночью?
Вскоре я вышел на небольшую, усеянную валунами прогалину. Почувствовав под ногами относительно твёрдую почву, я приободрился. В середине прогалины блистала в лучах солнца огромная лужа. Возможно, зверь наклонился к ней напиться, но упал, обессиленный, и остался так лежать.
Огромное, покрытое порыжелой шерстью тело содрогалось, как от рыданий. Облепленная гнусом седая морда лежала в лужице воды. Зверь явно заметил моё присутствие. Уши его зашевелились, но он не поворачивал морды и не двигался. Мне показалось, будто он умирает, но я всё же снял ружьё с предохранителя. Переборов первый страх, я раздумывал, что предпринять.
Осторожно обойти зверя. Зайти со стороны морды. Прицелиться. Всё делать бесшумно. А потом спугнуть зверя громким криком или выстрелом. Зверь поднимется на дыбы и, возможно, кинется на меня. Тогда…
Я слышал сотни охотничьих баек. Геофизикам амакинки доводилось добывать и медведей, и лосей. Я знал, что самое уязвимое место у медведя – подмышечная впадина. Если пуля попадёт в это место, медведю смерть. Но для этого он должен подняться на задние лапы, а я обязан не испугаться, не пуститься наутёк, бросив в панике ружьё. Меня будоражили и тщеславные мысли о богатой добыче. Медвежья туша – это мясо и мех. Победа над взрослым медведем – это уважение и даже слава. Приняв ружьё наизготовку, я двинулся в обход неподвижного, огромного тела. В тот момент, мне совершенно не думалось о том, что не умею разделывать и свежевать, что убитый мною зверь не решит проблемы моего личного выживания, а станет всего лишь пищей для падальщиков.
Итак, я обошёл медведя и стал напротив его головы. Гнус облепил его седую морду. На веках запеклась кровь. Кровь сочилась из огромных ноздрей. Много раз я слышал, как животные, прирученные человеком, почуяв последний смертный час, удаляются в уединённое место, чтобы встретить смерть в одиночестве. Вот и этот огромный медведь, судя по всему, очень старый, готовился встретить свой смертный час, забравшись на это дикое болото. Вот он лежит, тощий, обессиленный, шерсть на боках повисла клоками. Ни на что не годная он добыча. Можно сказать, падаль. Наверное, поэтому, не охотничий азарт, а жалость к тяжко умирающему существу руководила мной, когда я нажал на курок. Раздался оглушительный щелчок. Ружьё дало осечку. Зверь открыл глаза. Округлые уш