и его снова зашевелились. Он приподнял голову. Рука моя ослабела, выпустила ружьё, и оно со стуком упало мне под ноги. Хотелось закричать, но болящая моя глотка оказалась способной лишь на жалкий хрип. Медвежья утроба отозвалась на этот жалкий звук тихим стенанием, больше похожим на жалобу, чем на угрозу.
– Я умираю…
Кто это сказал? Я? Нет! Я-то не умираю. Два флакона пенициллина, аспирин и прочая химиотерапия сбили жар. Мне, конечно, отчаянно хочется жрать, а в запасе всего лишь пара банок тушенки да пакет сухарей. Покидая посёлок Амакинской экспедиции, я надеялся на удачу охотника и рыбака. Но солнце уже закатывается, день близится к концу, а добычи нет. Неподалёку, в бочаге, плещется рыба. А у меня есть сеть. Что, если…
Глубокие глаза зверя неотрывно смотрели на меня с человеческим выражением понимания и надежды. Он часто смаргивал облепившую веки мошкару. Казалось, будто он плачет кровавыми слезами. Из моих глаз тоже текли слёзы. Но что я мог поделать с этим стариком? Пожалуй, в нём весу не менее двух сотен килограммов. Если он ранен или тяжко болен, что я смогу поделать? Эх, был бы я ветеринарным врачом или знахарем, хоть сколько-нибудь разбирающимся в звериных хворях. А так мои возможности ограничены. Я мог бы подкормить зверя рыбой, если б эта рыба у меня была. Но её ещё надо суметь поймать!
– Такова старческая немощь. Да, я очень стар, – послышалось мне.
Я? Стар? Куда там! Мне всего четырнадцать лет. Ростом я не вышел и на вид я сущий дрищ лет двенадцати, не более, но я молод. Четырнадцать лет – молодость, не детство!
Таким образом убийство этого некогда красивого и сильного существа, с такими разумными, почти человеческими, глазами, сделалось бессмысленным преступлением. Некоторое время мы смотрели друг на друга, он – старый и я – совсем молодой. Оба голодны и оба нездоровы, но я пока ещё могу сопротивляться смерти.
День катился к ночи, неподалёку в бочаге шумно резвилась рыба. Рыба – это пища. Я внезапно ощутил зверский голод. Такой голод заставляет грызть побеги и корешки, снимать с кустов недозрелые ягоды и пожирать живьём сырую рыбу.
– Надо развести костёр вот на этом валуне. Брось в огонь травы…
Неподалёку от медвежьей туши, совсем рядом, буквально в паре метров, действительно торчал из болота кусок скалы. На нём следовало развести огонь? Мне?
– Я голоден. Меня гложет гнус. Налови рыбы. Собери траву Ан дархн хоту́н. Если не поможешь, к утру кут[93] покинет меня…
Растерянный, я рассматривал медведя, надеясь приметить малейшее движение его страшных челюстей. Но пасть зверя оставалась сомкнутой. Из неё свисала струйка розовой слюны.
– Кто ты? Кто говорит со мной? – растерянно пробормотал я.
– Я Ийе кыыл, Мать-зверь, хозяин этих мест. Умру, и Бай Баянай возьмёт власть над этими озёрами и лесами. Помоги!..
Издав жалобный стон, зверь опустил морду и прикрыл веки.
Я слышу голос, которого нет. Возможно, это болезненный бред? Я слышал, такое случается при высокой температуре. Сунув руку под накомарник, я прикоснулся к собственному лбу. Кажется, опять жар. В моём рюкзаке оставались ещё ампулы пенициллина, аспирин, стрептоцид…
Преодолевая слабость, я кинулся к палатке. Пенициллин и прочее потом. Если уж не удалось добыть дичи, надо достать сеть и наловить рыбы. Наваристая похлёбка поможет мне быстрее выздороветь. И ещё: я всерьёз намеревался накормить рыбой медведя.
Продираясь сквозь заросли ивняка, я больше всего боялся потерять место, где лежал медведь. Я ломал ивовые ветви, чтобы как-то обозначить дорогу. Передо мной вились тучи гнуса. Где-то неподалёку в стоячей воде всё ещё плескалась рыба, но гладь озерца уже не блистала меж ветвей. Сделав несколько десятков шагов, я вспомнил о ружье, которое оставил возле медведя. Несколько бесконечно долгих мгновений я стоял в растерянности, при этом ноги мои, обутые в высокие сапоги, всё глубже увязали в болоте. Много, ох много сил я потратил на то, чтобы вытащить себя из трясины. Как легендарный барон Мюнхгаузен, буквально тянул себя за шиворот. Наконец жижа захлюпала, выпуская из плена мои увязшие конечности. Я сделал ещё пару десятков шагов и понял, что заблудился.
Надо утихомирить панику. Обязательно успокоиться, иначе – конец. В крайнем случае я могу вернуться по собственным следам к умирающему медведю и начать возвращение к палатке сызнова. Но для осуществления этого плана мне необходимо отдохнуть, и – главное! – унять панику. Сердце бешено колотилось, и я старался глубже вдыхать воздух тайги, томный и душный. Он слегка попахивал костерком. Возможно, где-то неподалёку горит лес. Горит лес? Горит лес!!! Мысль эта, подобно удару обуха, воткнулась меж лопаток. Меня подбросило вверх, как шарик для пинг-понга, и я увидел струйку дыма, поднимающуюся к небу из зарослей чуть правее меня.
Болотная жижа превратилась в каменную твердь. Да, от геофизиков, среди которых встречались уроженцы Москвы, я слышал о брусчатке на Красной площади. Так вот, я бежал словно по брусчатке. Ветки ивняка трещали. Сам не свой от волнения, я выскочил на галечную косу, где стояла моя палатка. Весёлый костерок облизывал бока большого закопчённого казана. У костра сидел человек, обутый в торбаса, в шапке из оленьего меха и традиционной одежде северных оленеводов. Рядом с ним стояли, опустив долу рогатые головы, два осёдланных оленя. На седле одного из них расположилась остроухая собака.
– Здорово, малой, – сказал человек. – Из Амакинского посёлка по рации сообщили, что ты пропал. Вот мы и отправились на поиски. Быстро обнаружили твои следы. Да тут у нас есть ещё одно дело…
– Кто вы? – выдохнул я.
– Осип Поводырёв. Там… – Он неопределённо махнул рукой. – Моя жена рыбу ловит. Нам нынче надо много рыбы. Той, что я уже наловил, не хватит. Надо будет ещё эhэкээна подкормить.
Тут я заметил возле палатки большую плетённую из ивовых ветвей корзину, полную рыбы.
– Там умирает медведь!.. – сам не свой от волнения выпалил я.
– Эhэкээн? Ты нашёл его? – Казалось, эвенк вовсе не удивился. – Большой рыжий? Он наш дедушка, но называет себя матерью зверей. Смешной чудак.
– Да! Медведь!
Он сначала приложил палец к губам, а потом поманил меня пальцем.
– Подойди. Ты голоден. Ухе ещё повариться бы десять минут, но я вижу, что ты очень голоден.
Говоря так, он принялся большой ложкой черпать из казана дымящееся варево. Эвенк накладывал в берестяную миску куски едва сварившейся рыбы и щедро поливал их бульоном, в котором плавали золотые кружочки жира.
– У тебя есть хлеб? – спросил он, протягивая мне берестяную миску.
– Сухари. Сейчас принесу.
Я солгал. Лезть в палатку за сухарями недостало сил. Я выхватывал из дымящегося бульона куски рыбы, совал их в рот, облизывал жирные пальцы. Обжигал пальцы, обжигал губы и нёбо, но ел. Потом пил бульон маленькими глотками, дуя на него. Опустошив миску, попросил добавки. Эвенк наблюдал за мной с характерной для людей его племени загадочной улыбкой.
– Вот и ты стал, как один из людей Ан дархн тойо́на – ешь, не используя ложки и вилки, – проговорил он, приняв у меня из рук берестяную миску. – Я вижу, ты сыт. Тогда покорми и Изначального важного господина. Он тоже голоден и ждёт.
И он наполнил похлёбкой третью миску. Я стоял в нерешительности с полной миской в руках. Впопыхах, едва почуяв запах ухи, я отбросил назад забрало накомарника и теперь мог смотреть на розовеющее закатное небо чистыми глазами. Одуряющий запах дыма щекотал мне ноздри. Я чихал, утирал рукавом сопли и снова чихал. Странное дело, я дышал дымом, но бронхи мои и глотка очистились от заразы. Галечная коса, на которой стояла моя палатка – место тихое, защищенное от ветров высоким берегом реки и зарослями ивняка, растущими у самой воды. Как любое хорошо защищённое от ветра место, галечная коса буквально кишела гнусом. В ясную, безветренную погоду облака насекомых колыхались, мешая видеть небо. Но сейчас мне, сытому и почти здоровому, ничто не мешало наслаждаться видом заката, отражающимся в гладкой воде речной излучины. Гнус исчез. Ветер стих. Лишь в зарослях ивняка отчаянно трещала какая-то птица, словно призывая на помощь. И я вспомнил вдруг об обещанных, но так и не доставленных сухарях, вспомнил и об умирающем на болоте медведе.
– Медведь! Он умирает на болоте! Он просил пищи… рыбы… Кажется!!! – вскричал я.
Эвенк кивнул.
– Эhэкээну надо помочь. Но мы не сможем сделать это, не умилостивим Ан дархн тойо́на и Ан дархн хоту́н. А потому…
Недолго думая, я выплеснул содержимое миски под корни ближайшего ивового куста. Эвенк рассмеялся.
– Ан дархн тойо́на ты умилостивил. А теперь пойдём искать его жену, – проговорил он, поднимаясь на ноги.
Я послушно последовал за ним в заросли ивняка, туда, где в скрытом от посторонних глаз бочаге играла разжиревшая за лето рыба.
Эвенк шагал легко, обламывая на ходу ивовые ветки. Скоро в его руках оказалась их целая охапка. Он ловко ставил ноги, обутые в торбаса, только на твёрдые кочки, и ни разу его нога не провалилась в болотную хлябь. Он непрерывно твердил то ли молитвы, то ли заклинания на не понятном мне языке и ни разу не обернулся. Шагая следом, я просто повторял его движения, а иногда и слова. Легче всего мне давались имена: Ан дархн тойо́н и Ан дархн хоту́н. Это упражнение поначалу стоило мне немалого труда, но я быстро приноровился. Только однажды я решился обеспокоить моего поводыря вопросом:
– Ан дархн тойо́н, или Изначально важный господин, – это ты. А Ан дархн хоту́н – Изначально важная госпожа? Какая она?
Эвенк остановился, обернулся, и я снова узрел его загадочную улыбку.
– Я Осип Поводырёв, – ответил он.
– Это по советскому паспорту. А на самом деле? Ты ведь якутский бог?
Эвенк снова рассмеялся.
– Это последствия лихорадки. Ты всё ещё не вполне здоров, сынок.
Покровительственно похлопав меня по плечу, он раздвинул ветви ив, и мы оба увидели розовую гладь озерца, совсем небольшого. Его можно было бы принять за огромную лужу, как та, в которой умирал старый медведь. Однако я знал, что глубина подобного озерца, каких немало встречается в болотистых зарослях по берегам рек, может достигать нескольких метров. Такой водоём – ловушка для рыбы, попадающей сюда во время половодья. Такое озеро – находка для рыбака. Добычу можно черпать ведром. Нечто подобное и делала женщина-эвенк, обряженная так же, как и её муж, в одежду из тонко выделанной замши и обутая в торбаса. В косах женщины при каждом её движении позвякивали колокольчики. Приступая к работе, она не сняла своих украшений – запястья её обременяли браслеты с самоцветными камнями. Блестящие кольца унизали пальцы. На шее позвякивал каскад ожерелий. Её движения вовсе не походили на физические усилия тяжело работающего человека. Она опускала в воду большой сачок на длинной ручке, водила им из стороны в сторону, а потом ловким движением подсекала. Всякий раз, когда она вытаскивала сачок из воды, в нём бились, трепетали несколько рыбин. Мелочь величиной с половину локтя или меньше, она бросала в воду, а крупную добычу складывала в большие корзины. Когда мы явились на берег бочага, три из пяти её больших корзин уже были полны, но работа шла полным ходом и можно было надеяться,