что в ближайшее время она заполнит их все.
– Это и есть Ан дархн хоту́н? – тихо спросил я.
Эвенк по фамилии Поводырёв снова рассмеялся.
– Это моя жена, Аграфена. Она ловит рыбу. Смотри: много уже наловила. Дедушка будет сыт.
Женщина обернулась на его голос, уставилась на нас фиалковыми глазами. Я остолбенел. На коротком моём веку мне доводилось повидать множество людей из племени эвенков, но ни у одного из них я не видел таких вот удивительных фиалковых глаз.
– Он назвал меня Ан дархн хоту́н? – переспросила она. – Забавный мальчишка! Изначально важная госпожа является людям в виде седой старухи благородной наружности, а в мох косах нет ни одного седого волоса. И никогда не будет.
– Он нашёл эhэкээна, – проговорил Осип. – Дедушка здесь, неподалёку.
– Надо найти траву Ийе кыыл, Матери зверей, чтобы бросить её в костёр! Того, что ты успел собрать, недостаточно. А ты, мальчишка, бери берестянки с рыбой и тащи их к дедушке. Ещё нужны дрова. Побольше дров!..
Я кинулся исполнять. Выхватил у неё из рук берестянки. Рыба в них была крупной, жирной и ещё живой.
– Такая рыба должна понравиться дедушке Ийкылу! Он сразу выздоровеет! – воскликнул я.
– Я родилась черноволосой, черноволосой и отправлюсь в нижний мир, – буркнула в ответ жена Осипа. – Ишь какой! Ан дархн хоту́н ему подавай!
Она давала ещё какие-то указания, но я уже не слушал её. Гонимый беспокойством, я искал собственные меты – сломанные ивовые ветви, указывающие дорогу к умирающему медведю. Я тщетно метался по прогалине, вокруг озера с тяжёлыми берестянками в обеих руках до тех пор, пока Осип не нашёл проложенную мною тропу и не показал мне её.
Мы нашли дедушку – теперь я именно так называл рыжего медведя даже про себя – на том же месте. Теперь он лежал не на брюхе, как прежде, а на боку. Его огромная голова всё так же лежала в луже. Только уши не шевелились, и глотка его не издавала ни звука. Над телом вились рои мошкары. Тут-то я и вспомнил о накомарнике, о дневной влажной духоте и о своём страхе, позабытом после встречи с Осипом.
– Он умер! Дедушка умер!
От испуга я едва не заплакал. Горло сжала железная рука. Ах, я не плакал уже много лет. Точнее, целых семь лет, с тех самых пор, как Бог впервые взял в руки ремень со звездой на пряжке.
Я, конечно же, разрыдался бы, но Осип крепко ухватил меня за плечо. Его чёрные матовые глаза смотрели сурово.
– Не стоит реветь, ровно малое дитя. Ийкылу не так-то просто умереть. Погоди. Не надо совать ему в морду рыбу. Отойди подальше. Всё-таки это крупный зверь. И опасный. С ним следует обращаться почтительно. Сначал разведём огонь. Клади дрова на этот камень. Выбирай ветки потолще. Нам нужны угли.
Осип ловко поджёг костёр. Толстые влажноватые сучья мгновенно занялись. Пламя взметнулось. Дымный столб сначала встал вертикально, но скоро осел, начал стлаться по прогалине густым туманом. Влажные сучья оглушительно трещали, а я с опаской посматривал на медведя. Тот, казалось, крепко спал.
Сучья прогорели быстро. Осип разочарованно смотрел на пригоршню угольев.
– Что поделать! Надеюсь, этого хватит! – пробормотал он и принялся кидать на уголья пучки травы.
Теперь дым повалил клубами, окутав всё вокруг, встал перед глазами сплошной стеной, скрыв и тело спящего медведя, и Осипа, и заросли ивняка, окаймлявшие прогалину. Я видел лишь ярко тлеющие уголья. Я слышал лишь треск сгорающей на угольях травы и тихое пение Аграфены Поводырёвой, которая как раз явилась и, видимо, теперь находилась где-то рядом.
Порыв внезапно налетевшего холодного ветра разорвал дымную завесу, прижал дымный полог к земле, и я увидел, как Аграфена кормит зверя. Серебристые рыбьи тела мелькали в её руках. Она кидала мелкую трепещущую рыбёшку в открытую пасть зверя, приговаривая что-то на не понятном мне языке. Казалось, медведь заглатывает рыбу целиком. Тело его сотрясалось, будто в ознобе. Глотка издавала алчное урчание. Пока он только приподнимал голову, но туманный его взор уже прояснился. Казалось, ещё минута – и он поднимется. И тогда…
Осип отбивал ладонями ритм. Он поочерёдно прикасался ладонями к гладкой поверхности небольшого камня. Эти ритмические шлепки да звон бубенчиков, вплетённых в косы его жены, – вот и весь аккомпанемент. Женщина кружилась по-над камнями. Подол её одежды превратился в колокол. Руки в широких рукавах с узорной отделкой сделались подобны крыльям. Она то подпрыгивала, как куропатка, то кружилась, как цапля, издавая протяжные гортанные звуки.
Увлечённый, я не хотел думать о последствиях странного действа. Мне тоже хотелось танцевать или по меньшей мере, подобно Осипу, шлёпать ладонями по какому-нибудь камню. Однако поймать ритм, заданный эвенком, оказалось не так-то просто. Тогда я принялся подпевать, на свой лад повторяя слова, выпеваемые плясуньей. Аграфена подбежала ко мне, прижала пропахшую рыбой ладонь ко рту.
– Молчи. Ритуал кормления Мать-зверя – безмолвный ритуал, – проговорила она. – И не вздумай называть Мать-зверя этим словом! – Она выговорила слово «медведь» беззвучно. – Ты счастливый, потому что видишь шаманский ритуал. Мой отец – последователь и выученик Аан арыл ойууна[94]. Он научил меня искусству врачевания Мать-зверя. А ты – молчи!
И она снова принялась кружиться. Колокольчики в косах звенели. Яркие губы выпевали на первый слух нескладную, но зажигательную песню. Осип вышлёпывал по камню ускоряющийся ритм. Время от времени Аграфена останавливалась, чтобы подбросить зверю рыбки, так кидают в ярко разгоревшуюся печь поленья. И действительно, утроба Мать-зверя словно разогревалась. Теперь он мог не только приподнять голову, но и подняться на передние лапы. Шерсть его странно потемнела, сделавшись ярко-бурой, и грозно дыбылась на загривке. Задние же лапы по-прежнему не хотели ему повиноваться, и он раскачивался из стороны в сторону, раздосадованно рыча. Казалось, ещё немного, совсем чуть-чуть, пара тактов, пара рыбин, и он поднимется на все четыре лапы. И тогда…
– Медведь! Смотрите!!! Он оживает!!!
Я испугался, услышав звук собственного голоса. Замер под ледяным взглядом Аграфены. Аан дархан хотун подбежала ко мне, твёрдой рукой ухватила за ворот куртки:
– Нельзя! Повторяю, нельзя произносить это слово в Великой Чёрной Тайге. Можно говорить «дедушка». Можно говорить Эhэкээн. По-другому говорить нельзя. Понял?
Аграфена смотрела на меня с устрашающей свирепостью. Я попытался оправдаться:
– Разве это не ме…
– Нет!!! Говори «дедушка». Понял?
– Ну. Посмотри, дедушка поднялся на ноги. Вернее, встал на лапы. Он поднялся на дыбы!
Аграфена обернулась. Свирепая мина сменилась на её лице выражением благостной нежности. Так смотрит женщина на родное новорождённое дитя.
– Эhэкээн! Мать зверей! Ты жив!!! Да ниспадут на твою большую и твёрдую голову все благости Айыы!!!
На радостях ли или так полагалось по ритуалу, но Аграфена пустилась в пляс. Она снова кружилась и подпрыгивала. Снова подол её одежды принял форму колокола. Осип отбивал бешеный ритм. Тут уж и я не смог усидеть на месте, присоединился к Аграфене. Но куда мне до неё. Всё, что я мог изобразить, – всего лишь дурацкое кривляние на непослушных, спотыкающихся ногах. Всё, что я мог показать Великой Чёрной Тайге – неловкие взмахи скрюченных рук. Я махал ими, как какой-нибудь турист, впервые прибывший в эти места и ожесточённо и тщетно отбивающийся от вездесущей мошки. А ещё, вопреки запрету Аграфены и стесняясь собственного ломающегося голоса, я пел. Мой голос диссонировал с незыблемой, монументальной красотой этого места. Болотистый берег безымянной речки, вздымающийся над ней каменной волной склон: курумник, заросли ивняка, где протекает суетливая жизнь различных пернатых и четвероногих тварей. Каменистая плешь в густой причёске ивняка. Небольшой, как зеркальце моей красавицы-сеструхи, водоём среди наваленных мощными десницами Абаасов[95] камней и я, дёргающийся, неловкий, как кукла-марионетка в руках неумелого кукловода. О да! В то время я уже кое-что знал о кукловодах. Мама рассказывала мне о ярко раскрашенных кибитках, в одной из которых прошла её ранняя юность.
Мама!!! Ах, она же, наверное, ищет меня. А Бог, наверное, в бешенстве, и, если я вернусь без самого огромного в мире алмаза, меня непременно отправят в интернат в Нюрбу или, хуже того, в Якутск.
Мысль о матери сразила меня, как удар обухом по затылку. Я повалился на камни, где и лежал некоторое время без движения, слыша, как совсем неподалёку скрипит галька под чьими-то тяжёлыми ступнями. Шлёпанье ладонями по камню, звон колокольчиков и пение прекратились. Наверное, двое эвенков и их ручной медведь ушли куда-нибудь своими дорогами, а я, легковерный и бестолковый, так и останусь валяться в ивняке на болотистом берегу безымянной речки. Разве что мать вспомнит обо мне. А Бог… О! Бог обязательно исполнит свою угрозу.
Мысли о доме обернулись бурными слезами. Я захлёбывался ими, кашлял, катаясь по острым камням, до крови разбил о них кулаки. Бурный, но кратковременный припадок ярости остановили крепкие объятия Осипа, схватившего меня в охапку. Едва ли выше ростом меня, четырнадцатилетнего, он оказался очень силён. Замкнутый в обруч его рук, я трепетал, как рыба в сачке Аграфены. Я кричал. Я пытался даже укусить его, но всё попусту. Ловкая Аграфена ухитрилась влить в мой распахнутый в крике рот толику какого-то невероятно горького зелья. Теперь я захлёбывался не плачем, но горечью. Вкус этот имел странное, успокоительное действие. Я и не заметил, как перестал биться и плакать. Тогда Осип уложил меня на какую-то шкуру и некоторое время, я рассеянно рассматривал затейливо расшитые бегущими оленями торбаса его жены.
А потом я уснул. Мне снилась мать, не плачущая по мне и не распивающая с Богом очередную бутылку беленькой. Во сне мама, наряженная в лучшее из своих платьев, беседовала с пилотом вертолёта, одетым в овчинный тулуп и обутым в точно такие же, как у Осипа, торбаса. В руках наперекор всему красивая Маричка Лотис держала мою давнишнюю фотографию. Наивная, она полагала, будто с высоты своего полёта этот заслуженный труженик полярной авиации сможет рассмотреть моё повзрослевшее уже лицо и сличить его со снимком. Или, может быть, Маричка Лотис полагает, будто по Великой Чёрной Тайге бродят сотни отбившихся от семей, заблудившихся, неприкаянных мальчиков и из них всех пилоту предстоит выбрать одного-единственного, сынка Марички Лотис? Умилённый простодушием матери, во сне я снова заплакал. А ещё мне снился Бог. В правой руке его был зажат широкий ремень с надраенной блестящей пряжкой, а на запястье левой, диссонируя с нашим спартанским бытом, красовались золотые часы фирмы Hamilton Automatic с надписью на ремешке: «Без свободы жизнь страдание». Сейчас их носит Архиереев. О, как же я их ненавижу!