– Человек – не Мать-зверь, ему нельзя так долго лежать на земле.
В ноздри мне ударил острый звериный дух. Ийе кыыл оказался совсем рядом: дедушка возлежал на огромном, возвышающемся над остальными, валуне, держа, как говорится, нос по ветру. Огромные ноздри его трепетали. Своим видом он напоминал шкипера огромного парусника, такого, как в романе Жюля Верна. Ийе кыыл прокладывал нам кратчайший и наиболее лёгкий путь в каменных лабиринтах курумника. Путь к излучине реки. Путь к алмазной россыпи. Я показал ему две мои драгоценные крупинки на раскрытой ладони.
– Да, ты действительно нашёл алмазы. Но это так – ерунда, мелочь, – услышал я. – Надо искать в реке. Она там!
Дедушка поднялся и пошёл. Огромное его тело двигалось легко и бесшумно. Прыгая с камня на камень, он ни разу не промахнулся, не оступился, не потерял равновесие. Совсем иное дело я. Первое время я считал свои падения, но, досчитав до пятидесяти, остановился и снова лёг между камней.
Две свои драгоценные песчинки я ухитрился сохранить во рту между десной и щекой. И вот, устроившись на отдых между огромных валунов курумника, я достал их и снова принялся разглядывать, сравнивать с картинками из учебника по минералогии. От этого занятия меня снова потянуло в сон, и я отгонял мысли о Мать-звере, который, наверное, уже ушёл слишком далеко, так далеко, что мне, двуногому, не догнать. Я снова слышал гул двигателя и свист лопастей винтокрылой машины. Обо мне беспокоились. Меня искали. Однако все заботы амакинцев разбивались о моё безразличие. Обхватив себя руками, сжавшись в комок, я лежал в позе эмбриона, совершенно незаметный среди валунов. Туча гнуса висела надо мной, но я спрятал кисти рук под мышки. Насекомые облепили сетку накомарника так плотно, что я не видел дневного света. Их гнусное гудение раздражало, но слабость оказалась сильней. Я не двигался с места.
Вертолёт долго барражировал над курумником, а я досадовал на него, потому что гул и свист мешали мне толком уснуть. Из болезненного полузабытья меня вырвал знакомый уже голос, звучавший, словно издалека:
– Ну где же ты, Бастын’тан бастын’ булчут? Подарил мечту обычной человеческой хвори? Поднимайся!
– Да пошёл ты! – грубо отозвался я.
– А как же мечта? Алмаз? А как же твои страхи и твоя гордость?
Я молчал, всерьёз надеясь, что Мать-зверь отступится и оставит меня в покое.
– А как же совесть, мать и сёстры? Ты решил умереть и их горе ничего для тебя не значит? Выходит, ты предатель?
Я молчал. Если б Мать-зверь знал меня так же хорошо, как Маричка Лотис и её дочери, то, верно, уж не стал бы уговаривать. Меня не уговорить. Если уж я что-то решил, то так тому и быть. Даже ремень со звездатой пряжкой в таком случае не рецепт. Даже угроза ссылки.
– В таком случае мне придётся тебя сожрать. Лёжа так, между камней ты скоро помрёшь, а живого человека жрать приятней, чем падаль, поэтому я возвращаюсь к тебе, но совсем уже с другими намерениями.
Ого! Ийе кыыл перешёл к угрозам! Страх поднял меня на ослабевшие ноги. Оказалось, что, пролежав долго без воды и пищи, между камней, я не утратил остроты восприятия. Солнечный свет делал краски предосенней природы особенно яркими. Усиливающийся ветер разгонял тучи гнуса. Откуда-то тянуло дымком. Я испугался: стать заложником лесного пожара, задохнуться в дыму, погибнуть в огне – нет участи печальней. Надеясь обнаружить источник дыма, я взобрался на тот самый валун, где недавно возлежал Ийе кыыл.
Подо мной по пологому склону сопки топорщились валуны курумника. За ним тонкой полоской серебрилась река. Нет, это не пожар. Кто-то развёл костёр на речной излучине. По воде от моей палатки до этого костерка возможно добраться за час, мы же потратили на дорогу… Стоп! Сколько же времени мы провели в пути? Я уставился на старый хронометр, захваченный мною среди прочих вещей в камералке. Я знал, на обороте корпуса часов изящной вязью выгравирована дарственная надпись от командира такой-то эскадрильи лейтенанту Михаилу Богатых. Бог всю войну провёл в небе, сбрасывая бомбы на вражеские объекты. Дважды был сбит, чудом не погиб, и нынче, скорее всего, он лично пилотирует поисковый вертолёт.
Что такое совесть? Энергетический напиток или горький яд, разливающийся по жилам, отравляющий каждую клетку? Вместе с наградным хронометром в жестяном ящике Бог хранил свои боевые ордена. Их я не взял. На что они пацану? Сбрасывая бомбы, Бог, скорее всего, не думал о смерти, и мне не хотелось думать о ней. Но, если я хочу жить дальше, надо же как-то оправдать и воровство, и небрежение к заботам ближних.
Так я решил отозваться на зов Мать-зверя и двинулся в сторону реки, ориентируясь, как животное, по запаху.
Я снова карабкался и падал, теряя последние силы. Меня снова мучила жажда и терзал озноб. Но муки совести и мечты об алмазе оказались сильнее страха и недомоганий. Моя ничтожная находка – два крохотных камушка, достоинства которых я без посторонней помощи не смог бы определить, не оправдают совершенных мною поступков. Таким образом, пути назад не было, и я шёл вперед.
Примерно через час, неся за щекой два крошечных алмаза, я снова вышел к реке.
Мать-зверь стоял по брюхо в воде. Он плескался и резвился, словно наново обрёл молодость. В воздух взлетали мириады брызг. Огромное тело зверя исчезало в их бриллиантовом сиянии. Мощными передними лапами он рыл дно речки. Галька летела в разные стороны вместе с бриллиантовыми брызгами. Потный, обессиленный от долгого бега, я завороженно наблюдал за ним. Мне доводилось слышать о повадках медведей. Знал я и о том, что они отличные рыболовы. Вот и теперь я ожидал увидеть в зубах у зверя трепещущее, покрытое серебристой чешуёй тело, но из-под лап зверя с грохотом вылетала только разнокалиберная галька.
Чудесным образом супруги Поводырёвы также оказались здесь. Просто и незатейливо занимались своим обычным делом: жгли на берегу костёр, собрав в кучу высохший плавник. Аграфена посмотрела на меня озабоченно, а Осип спросил:
– Доводилось ли тебе видеть настоящий бриллиант?
– Ну. Видел. В камералке Амакинской экспедиции хранятся образцы. Дешёвенькие, мутноватые. Бог трясётся над ними. Хранит в сейфе. Но это так, мусор. Зато я-то знаю, как должны выглядеть настоящие крупные алмазы, из которых получаются по-настоящему чистые бриллианты. Настоящие бриллианты я видел мельком. Эти огромные чистой воды камни нашёл вовсе не Бог. Их находили другие геологи, а Богу самому, лично подобной удачи не выпадало.
Я захлёбывался восторгом, в который уж раз рассказывая о своей мечте, о желании непременно найти самый большой в мире алмаз. Убегая в тайгу, я захватил из кладовой камералки всё необходимое для шлихового поиска. Я действительно надеялся найти не только минералы-спутники, но и настоящие алмазы. А находка крупного алмаза – настоящий подвиг, ничуть не меньший, чем бросание бомб на фашистские окопы.
Осип кивал, слушая мой сбивчивый рассказ. Глаза Аграфены смотрели остро и внимательно.
– Тогда принимайся за дело, – проговорила она наконец. – Ийе кыыл, дедушка, показывает тебе правильное место.
Я взял в руки большое сито в деревянной обечайке и, как говорится, использовал его по назначению. Так я нашёл кроваво-красный пироп, черный ильменит и изумрудно-зеленый пироксен. И не только их.
Усталый, я улегся у костра, заснул, так и не отведав ужина, приготовленного Аграфеной.
Я нашёл сам себя лежащим навзничь и снова на холодном камне. Надо мной в светлеющем после ночи небе, чистом светлеющем предутреннем небе, сверкали, тихо вращаясь, знакомые созвездия. Чья-то рука трясла моё плечо. Знакомый голос уговаривал подняться:
– Вставай, уол[97]. Ты ещё не вполне здоров. Замёрзнешь – совсем разболеешься.
Крепкие руки подняли меня, поставили на ноги. Полуослепший после ночных видений, я узрел перед собой два неясных силуэта.
– Ан дархн тойо́н и Ан дархн хоту́н? – ломающимся языком спросил я.
– Осип и Аграфена Поводырёвы, – был ответ.
– Меня мучает вопрос, – проговорил я. – Дедушка Ийкыл и он же мать зверей? Как можно быть и матерью и дедушкой одновременно? И не только это. Как можно быть просто каким-то Поводырёвым и одновременно совершать чудеса?
Две пары глаз, черные загадочные и фиалковые, пронзительные, уставились на меня.
– Ответы на многие вопросы приходят только с мудростью, а мудрость достаётся не каждому, – произнесла Аграфена.
– Ан дархн тойо́н и Ан дархн хоту́н, – почтительно проговорил я, развязывая тесёмки своего рюкзака. – Вот моя жертва. Примите и будьте милостивы.
И я с поклоном подал им пакет с оставшимися у меня сухарями и патроны – всё, что нашлось у меня ценного кроме добытых камней.
– What happened then?[98]– спросила Анна, когда Георгий умолк.
– Как что! Поводырёвы вернули меня в посёлок, где я в очередной раз огрёб звездатым ремнём.
– Тебя за это отдали в детский дом?
– Не-а. Как раз Мира тяжело заболела и надо было помогать матери ухаживать за ней. Потом я пошёл служить в армию. Отправили под Читу…
– Stop! No need![99] Только не о службе в армии! Если б у меня были дети, то в отместку за это я непременно рассказала бы тебе о родах. А так мне нечем отомстить.
Анна думала, что Георгий вспыхнет, перешагнёт через угасающий костёр и…
– Пока я служил, мама умерла. Надорвалась, ухаживая за Мирой, – с усталым смирением продолжал он. – Сеструхе тогда уже шёл двадцать первый год. Полупарализованной, куда ей податься? Разве что в инвалидный дом – Изольда-то целыми днями на работе. Вот госпожа-бабушка и приняла заботу о ней. И так выходила, что сама видишь. Если б не Аграфена, Мире верная смерть. Ну что? Как? Не замёрзла? Я-то думал, ты уснёшь от моих рассказов…