Бриллианты для диктатуры пролетариата — страница 97 из 113

– Ты, как мне показалось, сказал «зачем вам надо было народ подымать»? Ты, как мне послышалось, сказал «вам», а себя оставил в стороне?

– Ты к слову не причепляйся! Но имей в виду, если ты Хабаровск сдашь, как все остальные города посдавал бело-японцу, я в своей бригаде объявлю вас всех тут врагами трудового народа!

– Глянь, у меня руки от страха затряслись.

– Ты чего надо мной глумишься, Павел?

– Ты с мирным населением общаешься?

– А при чем тут мирное население? Судьбу мировой революции решат в конечном счете винтарь и сабля. Тогда уж и займемся мирным населением.

– Понятно. Детишки у тебя есть?

– У меня за спиной тюрьмы есть и каторга.

– Напрасно ты этим кичишься, Громов. Тюрьма – не кудри, каторга – не римский профиль. У меня тюрьмы за спиной побольше, чем у тебя. Это к слову, не думай. А тем не менее дети у меня есть, и этим отменно горд. Посему пошли-ка со мной.

– Куда?

– Увидишь. Значит, главная твоя задача какая, повтори мне? Мировая революция? Штык и винтарь?

– Ты не улыбься, не улыбься. Именно – винтарь и сабля.


Свирепый ветер рвет полы шинелей, душит сухим, колючим снегом, слепит, валит с ног. Рядом с красиво скроенным Громовым в длинной, до пят, шинели, в кожаном картузе с большой звездой, с орденом Красного Знамени на левом отвороте шинели в большой красной розетке Постышев в своем драном картузе и в короткой шинельке до колен кажется оборванцем. Они идут быстро, склонившись вперед – на ветер. Постышев ведет Громова на эвакопункт: там в холодных бараках живут беженцы, которых еще не успели отправить в тыл.

Плач детей, темнота, запах керосина, узлы на полу, корытца, тазы, младенцы, свернувшиеся на матрацах, тифозные, которые стонут за перегородкой, беспризорники, играющие в карты при свете огарка, – вот что встречает Постышева и Громова на эвакопункте.

– Когда эшелон дадут? – спросил Постышев сестру милосердия в накрахмаленной белой косынке с красным крестом.

– Обещали вечером, но что-то случилось с паровозом.

– Людей покормили?

– Да.

– Еще сироты поступали?

– Вчера сняли с эшелона семерых.

– Тех, что в карты режутся?

– Нет, крохотули совсем, они у меня спят, больше их уложить негде.

– Давайте заглянем.

– От ваших никаких весточек нет, Павел Петрович? – спросила сестра.

Постышев молча покачал головой и пошел следом за ней. В медпункте, на полу, свернувшись калачиком, спали малыши. Вымытые лица их были во сне беспокойны и мучительно напряженны. Иногда кто-то из малышей по-стариковски, тревожно стонал.

Постышев сел на стул, снял шапку и показал Громову на табуретку рядом с собой. На тумбочке возле окна Постышев увидел маленькую елочку, установленную в пустой четвертной бутыли.

– Это зачем? – спросил Постышев. – Для дезинфекции, что ль?

Сестра ответила:

– Нет, товарищ комиссар, просто скоро будет Новый год. Надо ж малышам сделать радость…

Постышев внимательно посмотрел на Громова.

– Иди, Громов, – сказал он, – у меня сейчас будут задачи, идущие вразрез с твоими. Я сейчас поеду елочные игрушки доставать…

– Большевик устраивает церковный праздник, – ответил Громов, – лучше б подумал, как детей накормить.

– Ах, накормить?! – изумился Постышев. – Да разве это должно интересовать большевика? Винтарь и сабля! Мировая революция, а дети – черт с ними, пускай гниют, зато потом, когда мы победим окончательно, тем, кто выживет от тифа и голода, будет отменно хорошо! А как им будет хорошо, когда для тебя «масло и молоко» – худшее ругательство?!

– Это ты – мне, при беспартийной-то? – горько сказал Громов.

– Да она в тысячу раз тебя партийней, потому что детишкам елку поставила! Уходи отсюда, Громов! Уходи!

ГИМНАЗИЯ

Той же ночью Постышев вместе с шофером Ухаловым приехал в классическую гимназию и долго стучался к дворнику, устроившемуся спать в подвале. Вылез дворник только после того, как Ухалов, чудом разыскав в кромешной темноте громадный лом, начал стучать им в дверь, обитую железом. В подвале загрохотало, заухало, и дворник жалобно закричал – видимо, перепугался спросонок.

– В чем дело-то? – шмыгая носом, допытывался он, замерев у двери. – У меня тут все казенное, братцы. Не губите зазря.

– Сейчас дверь гранатой фугану, – пообещал Ухалов. – Комиссар фронта тут, чего в штаны ложишь?

– Нынче этих комиссаров тьма, а котел у нас один.

– На кой ляд нам твой котел?

– На нем завод можно поставить – вот на кой. Мне физик объяснял. Не открою. Идите к господину Широких, он во флигеле живет. Если он с вами придет – я вскроюсь.

– Зачем зря беспокоить человека? – сказал Постышев. – Поверьте, мы не грабители.

– Нам у вас только б узнать, где хранятся елочные игрушки, – сказал Ухалов.

– Ты мне зубы-то не заговаривай! – еще жалобнее взвыл дворник. – Ишь, игрушек захотелось! Ты что, блажной – в этакое время в игрушки играть?!

– Ладно. Не кричи. Где живет Широких?

– Говорю – во флигеле.

КВАРТИРА ШИРОКИХ

– Что это, арест? – спросил Широких, запахнув на груди халат.

– Нет, – сказал Постышев. – Мы к вам с просьбой.

– Сейчас несколько неурочное время для просьб, мне кажется.

Он зажег керосиновую лампу, надел пенсне, оглядел вошедших и, узнав Постышева, даже сделал шаг к стене – от неожиданности.

– Комиссар? – спросил он. – Гражданин Постышев?

– Да.

– Присаживайтесь.

– Спасибо. У вас прекрасная библиотека.

– Конфискуете?

– Перестаньте. Вы плохой юморист.

– Какой тут юмор… А библиотека действительно прекрасная. Я копил ее всю жизнь. Из-за нее даже остался холостяком.

– Вам еще не поздно обзавестись дамой сердца. В общем, это все другой разговор. Мне нужно найти елочные украшения.

– Зачем?

– Хотим устроить елку для сирот.

– Елку?!

– Э, послушайте, хватит разыгрывать эти наивные удивления. Я готов раздеться, чтобы вы раз и навсегда убедились – нет у меня хвоста и вообще ничего общего с чертом.

– Но ведь совсем рядом с городом наши…

– Кто?

– Белые…

– Именно. Ваши.

– Я отдаю вам свои елочные украшения, комиссар, в гимназии их нет теперь, они пропиты завхозом, назначенным вашим Советом.

– Собираетесь эвакуироваться?

– Нет.

– Маяковского по-прежнему от гимназистов прячете?

– Прячу.

Широких принес стремянку, залез по ней на антресоли, там долго громыхал ящиками, а потом попросил:

– Прошу вас, помогите мне снять этот ящик, он весьма тяжел.

Когда ящик опустили на пол, Широких сказал:

– К сожалению, у меня нет бумажных гирлянд.

– А зачем они?

– О, это так красиво…

– Да?

– Конечно. Дети любят их клеить сами, это воспоминание у них потом остается надолго.

– Послушайте, Широких, сделайте божеское дело, а? Научите детишек клеить эту самую гирлянду. Неважно, что они наши дети, они ведь еще просто дети. Мы вам за это часть пайка дадим.

– Только, пожалуйста, без приманок. Я педагог, а не торгаш. Подождите, сейчас я оденусь.

– Да нет, что вы, что вы, – обрадовался Постышев, – вы сейчас спите, я завтра пришлю за вами машину.

– В котором часу?

– Когда вам будет угодно.

– Часам к девяти. И пусть приготовят разноцветной бумаги, клей и ножницы.

– Откуда ж у нас разноцветная бумага?

– В штабе должна быть, – ответил Широких. – Вы ведь клеите флажки, которыми обозначаете линию фронта?

Постышев быстро глянул на Широких. Тот стоял расставив ноги – бороденка торчит воинственно, пенсне поблескивает, а на губах играет сардоническая ухмылочка. Все российские интеллигенты в преддверии политических перемен начинают так посмеиваться: здесь и скепсис, и затаенная радость, а пуще всего – насквозь видение собеседника.

Постышев тоже улыбнулся. Вздохнул. Сказал Ухалову:

– Едем. Надо на эвакопункте пол вымыть и блеск навести. До свиданья, гражданин Широких. Большое вам спасибо.

ХАБАРОВСК. ШТАБ ФРОНТА. РАННЕЕ УТРО

После того как Постышев закончил разговор по прямому проводу с Дальбюро ЦК РКП (б), к нему вошел адъютант и доложил:

– Товарищ комиссар, вас ожидают представители японской и китайской миссий.

– С утра пораньше? С чего бы это? Просите.

Дипломаты входят в кабинет, кланяясь на каждом шагу. Они словно не слышат канонады. Их лица выражают крайнюю степень любезности и доброты. Они идут к столу, прикладывая к груди руки, и часто закрывают глаза, будто сдерживая слезы радости.

– Вице-консул Шивура, представляющий интересы Японии в замечательном городе революционеров Хабаровске, – сказал человек в очках и почтительно пожал руку Постышеву.

– Пресс-атташе китайского консульства Су Ши-вэй, представляющий в замечательном городе русских храбрецов интересы китайских граждан.

– Садитесь, господа.

– Какая чудесная сегодня погода! – начал японец.

– Солнышко совсем весеннее, – поддержал его пресс-атташе.

– Не кажется ли вам, господин Постышев, что природа лучший союзник вашего великого народа? – продолжал Шивура.

– По льду Амура скользят лучи солнца, это красиво, как на гравюрах ранних мастеров школы Жен Сяо-пыня, – поддержал его китаец.

– Что вас привело ко мне, господа? – спросил Постышев.

– О, мы решили забрать немного вашего драгоценного времени только потому, что этого требуют интересы китайских граждан, проживающих в Хабаровске.

– И, конечно, японских.

– Ясно. В чем ущемлены интересы ваших граждан?

– У вас обычно, когда меняется власть, – сказал вице-консул, – несколько обостряются страсти у мирных жителей.

– Даже при столкновении двух белых цветов рождается огненная вспышка, – заметил пресс-атташе, – это утверждают наши поэты, а если сталкиваются не два белых цвета, а несколько разных, то вспышка получается особенно страшной.

– Каковы ваши просьбы, господа?