Бриллианты и булыжники: статьи о русской литературе — страница 5 из 17

(Нью-Йорк)

Александра Львовна Толстая«Отец»

I

Ни об одном из русских писателей не написано столько, сколько о Л. Н. Толстом. Литературоведы, философы, богословы, врачи, друзья, дети и даже случайные знакомые… кто только не писал о нем. Казалось бы, ничего нового уже нельзя добавить к написанному, особенно к биографической его части. Но книга Александры Львовны Толстой, его любимой дочери и ближайшего поверенного последних лет жизни отца, всё же вносит новое в огромный запас накопленного материала и приоткрывает завесу над теми сторонами мышления Л. Н. Толстого, которые другие его биографы, порою неумышленно, но, главным образом, с предвзятой целью, закрывали от глаз русских читателей и почитателей великого писателя. Эта затемненная и еще более неправильно освещенная часть его мышления – политические взгляды графа Толстого. В последнем периоде его долгой творческой жизни, Л. Н. Толстой представлялся русскому обществу, главным образом, молодежи, как протестант против монархии, порою даже как революционер. Прогрессисты всеми силами, развивали это представление о нем, и, надо сознаться, что яростная травля Толстого со стороны реакционных кругов немало способствовала утверждению этого взгляда, т. е. лила воду на мельницу своих врагов «прогрессистов» и революционеров.

Воспоминания А. Л. Толстой, глубоко интимные по своему характеру, возможно более объективные по стремлениям автора и, безусловно, достоверные, как вышедшие из-под пера наиболее близкого к престарелому Л. Н. Толстому лица, решительно опровергают взгляд на Толстого, как на западника-«прогрессиста» и тем более, как на в какой-либо мере революционера. Более того, они показывают Толстого как монархиста, безусловного монархиста в первом периоде его жизни и критического монархиста – в последнем ее периоде.

Рассказывая о внутренней работе Л. Н. Толстого над образами героев «Войны и мира», А. Л. Толстая, вопреки литературоведам-«прогрессистам», утверждает, что большинство личных черт внесено автором не в образ Пьера Безухова, как это принято думать, но в пламенного монархиста, безраздельно служащего царю и отечеству Николая Ростова. «Ростов был влюблен в царя и в славу русского оружия… И не один он испытывал это чувство. Девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя», приводит она дивные строчки «Войны и мира» и на той же странице пишет: «Разве мы не узнаем Толстого в Николае Ростове?».

Рассказывая о дальнейшей внутренней жизни Л. Н. Толстого, его дочь говорит: «Несмотря на свою ненависть к убийству, отрицание войны (Толстой) сохранил до глубокой старости это чувство глубокой любви к своей родине, чувство патриотизма, теоретически и беспощадно им отрицаемое»; читатель видит в этих словах одно из многих глубоких внутренних противоречий Л. Н. Толстого, превративших его, казалось бы, безмерно счастливую жизнь в мучительную трагедию. В 70-х годах «традиции класса, военного круга, преданность государю еще сильны в нем», свидетельствует А. Л. Толстая, а письма Л. Н. Толстого к государю Александру III и государю Николаю II удостоверяют, что и в дальнейшем Л. Н. Толстой не утратил своей веры в высшую, надзаконную справедливость монарха, т. к. в этих письмах он обращается именно к ней, требуя от монархов ее проявления, вопреки неизбежному в нашем грешном мире закону человеческому, во имя закона Христова. В этом отношении чрезвычайно характерно его заступничество пред государем Александром III за духоборов, у которых, на основании существовавшего тогда закона, К. П. Победоносцев отобрал неокрещенных ими детей. Монарх не обманул веры Толстого в его надзаконную милость: Самодержец Александр III личным приказом губернаторам вернул детей их родителям.

Внимание трех государей к мышлению и творчеству Л. Н. Толстого, глубокое уважение к нему с их стороны не раз подчеркнуто на страницах обоих томов воспоминаний: Александр II рыдает над «Севастопольскими рассказами», Александр III не только вопреки постановлению цензуры разрешает постановку «Власти тьмы», но во всеуслышание объявляет ее «прекрасной пьесой». Более того, он, этот монарх, заставивший «подождать Европу», для встречи с выполняющей поручение Толстого его женой сам посещает ее и интимно беседует с ней; государь Николай II принимает даже детей Л. Н. Толстого на личных аудиенциях и так же интимно беседует с ними.

Враждебность Л. Н. Толстого революции также не раз подтверждена на страницах книги его дочери. «Толстой никогда не увлекался революционными течениями», пишет она, «хождение в народ, народничество Михайловского, революционный героизм террористов, организация “Земли и воли” – всё это было ему непонятно и чуждо. Толстой знал, что по существу народовольцы не знали народа и смотрели на него, как на темную массу. Слова “народ”, “народное” в устах этих не понимающих сущности русского народа людей раздражали Толстого». Его дочь свидетельствует и о том, что на склоне своих лет Л. Н. Толстой, протестуя против русско-японской войны, как всякой войны, всякой формы убийства, глубоко переживал ее, как русский патриот, пламенно реагировал на ее ход, и наши неудачи в этой войне потрясали и угнетали его.

Много строчек из книги А. Л. Толстой можно взять для опровержения лживого взгляда на политические воззрения Л. Н. Толстого, утвержденного в русском обществе «прогрессистами». Но размеры рецензии заставляют ограничиться лишь его характеристикой социализма. «Социалисты видят в трестах, синдикатах осуществление или движение к осуществлению социалистического идеала, т. е., что люди работают сообща, а не врозь. Но работают они сообща только под давлением насилия… (социалистические) тресты произведут рабство, от которого, освобождаясь, рабы будут разрушать эти, не ими установленные тресты». Можно ли после этих слов считать Л. Н. Толстого в какой-либо мере даже каким-то «христианским социалистом», которых в природе не существует и существовать не может, т. к. материалистический социализм полностью враждебен всем видам и формам христианского мышления и чувствования.

«Знамя России», Нью-Йорк,

28 февраля 1954 года, № 103. С. 15–16

II

Младшая дочь гр. Л. Толстого Александра Львовна была при его жизни самой пламенной и ортодоксальной последовательницей его идей из всей семьи Толстых. В ходе глубокой драмы, тяготевшей над семьей великого писателя, его разделе с женой Софьей Андреевной, вызвавшем и разделение всей семьи на два враждебных лагеря, она всецело принадлежала к сторонникам отца, одобряя и морально подкрепляя его далеко не всегда справедливое отношение к горячо любившей его, но тоже не всегда тактичной Софье Андреевне. Но почти полвека, прожитых Александрой Львовной со дня кончины ее отца, многое изменили и в ее личном сознании и в ее отношении к пережитому. Житейская мудрость – неизменная спутница старости. В своих воспоминаниях А. Л. Толстая переоценивает многие действия своей молодости, смотрит на прошлое объективно, бесстрастно, умеет понять и простить то, к чему в молодости она относилась непримиримо. В силу этого, ее книга полна любви и теплоты теперь уже не только по отношению к отцу, но и к матери.

Два тома семейной хроники «Отец» не содержат в себе каких-либо сенсационных «разоблачений» о жизни великого писателя, но читатель находит в них ряд мелких подробностей этой жизни и богатырская фигура Льва Толстого оживает в его памяти с предельной ясностью. Но некоторые «новости» в ней все-таки есть. Таковы, например, сообщения Александры Львовны о глубоком уважении, которым пользовался Л. Н. Толстой в царской семье не только со стороны мягкого и деликатного Государя Николая Александровича, но и со стороны твердого, порою сурового Императора Александра III, которому, кстати сказать, Л. Толстой писал безусловно дерзкие письма. Приходится пожалеть, что, на наш взгляд, недостаточно полно обрисована темная роль Черткова в семейной драме Толстых, и вместе с тем порадоваться тому, что Александра Львовна в последних главах книги «Отец» упоминает о замолчанном либеральной прессой того времени стремлении великого писателя к воссоединению с православной Церковью, неясно, но всё же выраженном им в последние часы его жизни, а так же и о шагах, предпринятых православным духовенством (старцами Оптинской пустыни) к возвращению его в лоно Церкви. Книгу «Отец» гр. А. Л. Толстой следует прочесть как почитателям великого писателя Земли Русской, так и тем, кто до сих пор носит в своем сердце враждебное по отношению к нему чувство.

«Часовой», Брюссель,

март 1956 года, № 363. С. 15

Борис Зайцев«Чехов»

Подавляющее большинство биографов А. П. Чехова, порою в силу поверхностности своего анализа, но в большинстве случаев умышленно, вследствие своей «прогрессивной» узколобости, зачисляли покойного писателя в ряды атеистов. Некоторые внешние основания они к этому имели. А. П. Чехов и сам не раз говорил о своем безверии, и, в спорах с Сувориным, становился на общепринятую тогда в либеральной среде материалистическую точку зрения. Эти его слова заставляли бледнеть такие моменты в его жизни, как, например, одинокие часы в Новодевичьем монастыре, проведенные там писателем в начале его болезни, выстроенную им в Мелихове церковь и семейный хор Чеховых, по его инициативе певший там Светлую Христову Заутреню. Но «каждая душа человеческая по природе своей христианка» – писал Тертуллиан, и это его утверждение мог бы смело поставить Борис Константинович Зайцев эпиграфом своей прекрасной, глубокой и полной нежной любви к А. П. Чехову книги.

Воспроизводя в своей литературной биографии человеческий облик покойного писателя, Б. Зайцев не гонится за обилием подробностей, и многие, даже крупные факты его жизни, как, например, встречи с Л. Н. Толстым или близость с Максимом Горьким, он почти обходит молчанием, упоминая о них лишь в добавлениях. Б. Зайцев считает их как бы малозначительными, чуждыми наносами в формировании личности А. П. Чехова и безусловно имеет для этого серьезные основания, рассматривая Чехова-человека через призму Чехова-писателя. Ведь именно для покойного Антона Павловича литература была первой и основной частью его натуры, а всё остальное, даже большая и глубокая любовь к О. Л. Книппер – лишь дополнением, приложением к ней.

И вот, рассматривая жизнь А. П. Чехова, как человека, сквозь эту призму, Б. Зайцев не только нащупывает, но точно улавливает и четко определяет «подземную струю» религиозной, чисто христианской направленности, протекающую в глубинах души писателя и, чем дальше, тем сильнее проявляющую себя в его творчестве.

Исток этой струи Зайцев находит в «Степи» – в первом, действительно крупном произведении А. П. Чехова, создавшем ему литературное имя и приведшем в восторг даже не очень склонного к проявлению этого чувства Л. Н. Толстого. Струя, быть может, даже помимо воли самого писателя, поблескивает там нежным, радостным светом, излучаемым так удавшейся ему фигурой доброго отца Христофора, несущего с собою всюду мир, радость и уверенность в Промысле Господнем. «Степь» написана молодым, здоровым, сильным и жизнерадостным Чеховым, наполовину еще даже весельчаком Антошей Чехонте. Но чем больше растет сам писатель, чем шире раздвигаются границы его кругозора, тем эта струя проявляется всё яснее и яснее. Она видна уже в «Чайке», в религиозном порыве исстрадавшейся души ее героини. Она сливается с евангельским словом в «Студенте», журчит сладкозвучными акафистами монашка-поэта в «Святой ночи», отраженно мерцает в утешительных репликах умной и доброй няньки в «Дяде Ване», единственного, по существу, безоговорочно светлого персонажа в этой мрачной, пессимистичной пьесе и, наконец, ярким, лучистым потоком разливается она же, эта подземная до того струя, но вырвавшаяся, наконец, наружу, в лучшем из рассказов Чехова, в «Архиерее», тему которого писатель носил в себе целых пятнадцать лет и смог воплотить ее в слове, только вступив уже в предсмертное озарение.

Это был неосознанный свет высшего мира, Царства Божия, которое «внутри нас есть». Молодому, здоровому, краснощекому Чехову, – пишет Б. К. Зайцев, – мало оно открывалось. Чехову зрелому было, наконец, приоткрыто. Оттого в молодости он не мог написать “Архиерея” (даже “Студент” написан не в молодости). “Архиерей” же есть свидетельство зрелости и предсмертной, неосознанной просветленности».

Золотые слова! Одними ими Зайцев низводит к нулю все обвинения А. П. Чехова в атеизме, но он не ограничивается ими. Исследуя весь творческий путь Чехова, он останавливает внимание читателя на таких, например, кажущихся многим малозначительными деталями, эпизодах, как ночная встреча Липы с мужиками «В овраге», спасительном для всех крике веселого, смешливого дьякона в «Дуэли», оборонившем одного героя от греха, а другого от смерти. Зайцев отмечает и то, что персонажи, которым надлежало бы стать выразителями безрелигиозного, материалистического оптимизма, решительно не удаются Чехову. Таков, например, студент в «Вишневом саду», зовущий к какой-то новой, светлой жизни, но, вместе с тем, в метком портрете Чехова, только нудный и порою смешной неудачник.

Написанная Б. К. Зайцевым литературная биография Антона Павловича Чехова, безусловно, лучшая из всех работ в этой области. Автор нашел и сумел сказать о великом русском писателе действительно новое, и не только новое, но верное, правдивое слово.

«Знамя России», Нью-Йорк,

31 января 1955 года, № 121. С. 9–10

Луч света в темном царстве

I

В моей личной жизни было несколько глубоких, создавших резкие контрасты переломов и первым из них был переезд в Москву из имения, находившегося в одной из самых «помещичьих» губерний центральной России. Не столь изменился окружавший меня пейзаж, сколь переменились люди, в среде которых я тогда, еще мальчиком, вращался.

В деревне это были помещики средней руки, в большинстве уже разорявшиеся, но всё же свято хранившие традиции барственности и одновременно ненавидевшие, презиравшие и вместе с тем боявшиеся вытеснявшего их с поля жизни купца, «купчины», «купчишки». Переехав же в Москву, я попал в среду именно этого «врага», тех, под несомненным влиянием которых формировалось мое первичное мировоззрение.

В моей, тогда еще юной, душе произошла целая революция: «герои» утратили свои краски, облиняли и измельчали, а «злодеи» наоборот ярко засверкали, выросли в моих глазах и, как теперь я могу уже сказать с полной уверенностью (прошло ведь целых полвека, да какие полвека!), что даже раскрыли, расширили глаза, усилили их зрительные возможности и раздвинули их кругозор.

В Москве я попал в слой среднего и частично высшего купечества того времени. Поколение, к которому принадлежит автор прекрасной, выпущенной издательством им. Чехова книги «Москва купеческая» П. А. Бурышкин[114], было моим поколением, а старшее – отцы – главами тех домов, где я бывал, владельцами тех собраний картин, которыми я любовался, меценатами или частично хозяевами тех издательств и журналов, которые я читал, пайщиками театров, в которых… ну, и так далее, всего не перескажешь. Вот почему, вероятно, теперь, не отрываясь, я прочел книгу Бурышкина, со страниц которой мне улыбнулась и моя собственная молодость…

Но это не значит, что «Москва купеческая» Бурышкина близка мне только субъективно. Наоборот, критически рассматривая эту книгу, я должен прежде всего сказать, что она ценна и должна стать близкой каждому русскому человеку, любящему свою родину, ее людей, ее далекое и недавнее прошлое.

«Москву купеческую» Бурышкина я называю «лучом света в темном царстве», умышленно и без стыда повторяя заголовок известной статьи нигилиста Добролюбова, которая в свое время, к великому прискорбию для нашего поколения, оказала на него глубокое и столь же тлетворное влияние.

П. А. Бурышкин рассказывает в своей прекраснейшей книге преимущественно о московском купечестве и даже не о всех слоях его внутренней иерархии, но главным образом о ведущей группе московских капиталистов-промышленников. Вместе с тем по этому яркому и характерному примеру, вернее ряда приведенных им примеров, современный читатель может составить себе точное и верное представление о всем российском купечестве конца прошлого и начала текущего века, т. к. Москва была основным его фокусом, концентрировавшим в себе все главные силовые линии, выходившей тогда на историческую арену молодой русской буржуазии, той социальной группы, которая, по не раз высказанному И. Л. Солоневичем убеждению, став плотной стеной у трона, смогла бы успешно отразить натиск надвигающейся революции.

Автор «Москвы купеческой» начинает свою книгу историческим экскурсом. Он исследует и подвергает меткой, продуманной критике первые исторические введения о московских купцах, дошедшие до нас в записках Олеария, Майерберга, Гербенштейна, Петрея и других иностранцев, свидетельствовавших о неизвестной тогда западной Европе Московии. Этот экскурс сам по себе заслуживает большого внимания, т. к. автор книги, П. А. Бурышкин глубоко образованный человек, имеющий ученую степень (хотя и коммерсант в прошлом!), и многие его выводы, вполне созвучные, кстати сказать, пониманию русской истории И. Л. Солоневичем, не могут не привлечь к себе внимания специалистов историков.

Вслед за этим, к сожалению, очень кратким обзором, П. А. Бурышкин делает другой, несколько более расширенный по сравнению с первым, но, как мне думается, все-таки расширенный недостаточно. Он рассматривает в нем отражение русского купца русской же литературой и столь же смело сколь и крепко устанавливает ошибочность, даже как вольную, так и невольную лживость подавляющего большинства русских писателей, находившихся, с одной стороны, под влиянием «прогрессивных» тенденций, т. е. смотревших на купца и промышленника, как на врага трудового народа, а с другой стороны – не изживших в себе узко-дворянских традиций пренебрежения, презрения и нередко даже ненависти к «торгашу». Ко второй группе он причисляет большинство писателей дворянской культуры XIX века, а во главе первой совершенно справедливо ставит Н. А. Некрасова с его ненавистью к «купчине толстопузому», а в дальнейшем – М. Горького, подошедшего к изображенному им литературному объекту с партийно-марксистским аршином. Островского, давшего целую галерею типов современного ему купечества. П. А. Бурышкин помещает между этими двумя полюсами, и я позволю себе снова маленькое автобиографическое уклонение от прямой темы.

В те далекие времена я, тогда еще юноша, глубоко любивший литературу и театр… возненавидел комедии Островского, несмотря на то, что они шли в прекрасном по своему составу Императорском Малом театре. Я не ходил на них. Предвзятость, тенденциозность и фальшь сценического действа коробили меня в сопоставлении с тем, что я видел вокруг себя в реальности.

– Где же эти Кит Китычи, Дикие, Кабанихи и прочие? – спрашивал я сам себя и, не находя тогда ответа, зачислил великою мастера комедии Островского в число литературных лжецов.

Я сделал теперь эту вставку потому, что персонажи Островского в наше время могут и должны быть рассматриваемы только в историческом аспекте, но, к сожалению, очень значительная часть наших современников как на порабощенной родине, так и в среде эмиграция до сих пор еще склонна смотреть на русского купца предреволюционного периода, а следовательно, и на того, который неизбежно появится, возродившись в освобожденной России, через гротескную призму Островского. Необходимость борьбы с таким ошибочным взглядом даже и теперь, даже и в среде эмиграции, делает книгу П. А. Бурышкина глубоко современной и столь же нужной русской антикоммунистической общественности.

Даже краткий пересказ всего содержания «Москвы купеческой», конечно, невозможен в газетной статье, но не могу удержаться от упоминания о данных им ярких, художественно выполненных, метких и глубоких характеристик титанических фигур московского купечества прошлого века – Губонина, Кокарева, Хлудова… Богатыри! Вот такими-то подлинно почвенными творцами-созидателями, людьми огромного размаха и такой же смелости мы могли бы блеснуть перед западной Европой и Америкой, которых, кстати сказать, эти люди действительно перегоняли в своей творческой созидательной работе, что подтверждает П. А. Бурышкин выдержками из «Таймса» и других иностранных газет того времени, констатировавших высокий уровень русской промышленности начала XX века, блестящую организацию ее ведущих предприятий и их техническое оснащение, качественно превосходившее даже такую индустриально мощную страну, как тогдашняя Великобритания. Эта часть работы Бурышкина – обзор русской промышленности начала текущего века, снабженный также кратким экскурсом в ее историческое прошлое, ценен не только для специалиста, но и для рядового читателя, которому, благодаря прекрасному языку автора, становятся понятным сложные политико-экономические проблемы.

Интересно отметить и в этой плоскости созвучие утверждений И. А. Бурышкина с мыслями И. Л. Солоневича. Оба они умеют видеть национальные черты исторического развития русской экономики в целом и, в частности, семейственный характер крупнейших русских капиталистических объединений, противоположный по своей внутренней доминанте безличности и анонимности западно-европейских и американских трестов. На Московской Руси и позже в России центром производства становилась личность владельца и в зависимости от качеств этой личности формировалось само производство, устанавливались его взаимоотношения с рабочими, кредиторами, покупателями и т. д., в результате чего вырастала нерушимая традиция и эта традиция подчинялась требованиям христианской морали. Так создавались целые купеческие династии, уходившие своими корнями к временам Грозного и тесно сраставшиеся своими ветвями с такими же династиями своих сотрудников.

Коноваловы, Носовы, Гучковы, Морозовы и еще десятка два именитых родов московского купечества… П. А. Бурышкин кратко повествует об их генеалогии и иллюстрирует ее образами своих современников, представителей этих же родов. Перед читателем проходят Станиславский-Алексеев, исключительная по разнообразию своей талантливости семья Морозовых, московский Лоренцо Великолепный – сочный сгусток самых разнообразных видов творчества – Савва Мамонтов… еще и еще…

И характерная для всех черта: проявляя себя во всех видах культурного и художественного творчества, эти люди не порывали с коммерцией и промышленностью, но умели совместить в себе то и другое, в результате чего белокаменная столица Руси украшалась первоклассными клиниками университета, лучшими в мире театрами, собраниями замечательных произведений искусства, широкими но размаху, действительно служившими потребностям народа книгоиздательствами… Читаешь и помимо воли наполняешься гордостью при воспоминании о том, что и сам был москвичом того времени, воспитывался в московском университете, в московских театрах, читал книги московских издательств, созданных трудом и средствами московского же глубоко и разносторонне культурного купечества, в среде которого формировался сам, как личность. Русская личность.

Я назвал этот очерк «лучом света в темном царстве», потому что и до сих пор, к сожалению, еще для многих общественная и личная жизнь русского купечества, описанная в книге П. А. Бурышкина и проанализированная им, представляется, как «темное царство». Книга Бурышкина, действительно, – яркий луч света, брошенный в эту тьму, созданную ложью «прогрессивных» литераторов и правдиво зарисованные им образцы, – действительно живших и творивших, сильных, здоровых и смелых людей, а не истерички, как идеализируемая Добролюбовым Катерина («Гроза»), осветят потомкам замкнутые особняки купеческих домов, где непреклонные, суровые, а подчас даже жестокие Кабанихи выращивали богатырские фигуры творцов как в области экономики, так и в области русской национальной культуры, творцов и созидателей жизни нации, а не присосавшихся к телу народа «прогрессивных» паразитов.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

3 февраля 1955 года, № 263. С. 4

II

(П. А. Бурышкин. «Москва купеческая»)

Автор этой интереснейшей книги – представитель того молодого купечества, которое в начале века выходило на мировую экономическую и русскую политическую арену, выходило полное сил и воли к созидательному творчеству. П. А. Бурышкин – москвич, член известной в Москве купеческой семьи, но его род сравнительно новый: Бурышкины не принадлежали к именитому московскому купечеству, династии которого восходят ко временам Ивана Грозного, но они были в родстве и свойстве с некоторыми из них. Широкая коммерческая деятельность отца и сына Бурышкиных, их активное участие в интеллектуально-культурной жизни Москвы, вело автора к личному общению с крупнейшими фигурами не только московской, но и всероссийской промышленности, яркие и меткие характеристики которых, совместно с историей их родов, он дает в своей книге.

Интересны в ней не только эти страницы художественно выполненных им бытовых зарисовок. Они – лишь иллюстрации к основной ее теме, а тема эта глубока и обширна.

Русская литература много погрешила перед русским торгово-промышленным классом. Она, в лице своих наиболее ярких и талантливых бытописателей, вывела на первый план полуанекдотическую фигуру «Кит Китича», купца-самодура, широкую, но хаотичную в самой себе натуру, безудержную как в своих порывах к добру (благотворительности), так и в стремлении к наживе, хотя бы и за счет своего ближнего. Так изображали русского купца-промышленника лучшие и наиболее правдивые его описатели Лесков и Островский, а переполненные злобой к нему «прогрессисты» попросту поливали его грязью, на что не скупились, как известно, Щедрин и Некрасов. В результате в представлении русского интеллигента сложился абсолютно неверный образ «купчишки» или «купчины», не имевший ничего общего с тем, что представляло собой на самом деле передовое русское купечество, воспрянувшее морально и материально в эпоху великих реформ императора Александра II, раскрепостивших не только крестьянство, но творческие силы других общественных слоев России.

Характерным образцом такого русского купца-промышленника предреволюционной эпохи может служить сам автор книги П. А. Бурышкин, которого помнят многие старые москвичи. Не достигнув к началу революции даже и среднего возраста, он окончил к этому времени юридический факультет Московского университета и Московский Коммерческий институт, учился также и в Археологическом институте, имел ученую степень, свободно говорил на нескольких иностранных языках, обладал глубокими познаниями в области философии и экономики, имел тонкий литературно-художественный вкус, но всё это вместе взятое не отталкивало его от основной коммерческой деятельности, а наоборот – подводило под нее крепкую базу всесторонних знаний, глубокой эрудиции, что при энергии самого Бурышкина выдвинуло его уже в молодости на видное место в Первопрестольной.

Он не был одиночкой-феноменом. В среде его сверстников и предыдущего поколения мы легко найдем много имен столь же значительных – в развитии русской культуры и общественной деятельности. Назовем хотя бы Алексеева-Станиславского, собирателей ценнейших образцов живописи братьев Третьяковых, Щукина, Морозова, иконописи – Рябушинского, создателя крупнейшего в мире театрального музея Бахрушина и следует отметить, что все они, отдавая значительную часть своих сил культурной работе, не порывали также и с коммерческо-промышленной деятельностью, находя и для нее достаточно сил в своих мощных почвенных русских натурах.

Глубинный процесс выхода на арену русской истории этого общественного слоя, как крупнейшей общественной силы, ярко и полноценно отражен на страницах книги П. А. Бурышкина.

Ценная, интересная книга. Для многих из читателей ее автор «открывает Америку русскую», к сожалению, недооцененную русским обществом.

«Знамя России», Нью-Йорк,

31 января 1955 года, № 121, С. 8–9

Князь Сергей Щербатов«Художник в ушедшей России»[115]

Содержание прекраснейшей книги кн. Сергея Александровича Щербатова далеко выходит за пределы ее скромного заголовка. Это не автобиография, как предупреждает в предисловии сам автор, не описание положения и деятельности художников в дореволюционной России вообще и даже не разбор творчества крупнейших из них.

Автор книги «Художник в ушедшей России» развертывает перед читателем целое полотно всей художественной жизни Российского народа в целом в ту эпоху, когда народ этот мог кистями своих выдающихся художников выражать свое стремление к красоте и намечать ими же чисто национальные формы этой глубоко русской красоты. На фоне пышной, размашистой и полнокровной жизни предреволюционной Москвы – истинного сердца России, – видевший всесторонне эту жизнь, автор рельефно выделяет главные художественные течения того времени, рисует меткие облики их вождей и вдохновителей, но вместе с тем вскрывает перед глазами читателей и корни этих течений, глубоко уходящие в национальное прошлое. Основным источником, питавшим всё русское изобразительное искусство, кн. С. Щербатов считает иконопись XII–XVI вв., претворившую в самой себе зерна, упавшие на русскую почву из далекой Византии.

Наравне с живописью, как таковой, и ее творцами, автор показывает читателю также и подлинных меценатов Москвы, подкреплявших и взращивавших русские таланты. Роли этих меценатов в развитии русского искусства автор придает большое значение и, вместе с тем, совершенно правильно разделяет их на «овец и козлищ», т. е. на истинно преданных красоте и любящих ее, с одной стороны и на кичливых снобов – с другой. К числу первых он относит создателя Третьяковской галереи П. М. Третьякова, председателя ее художественного совета Остроухова и некоторых других видных московских коллекционеров, скромно умалчивая о самом себе. А ведь в этом ряду он занимал одно из первых мест, о чем и доныне свидетельствует дом необычайной красоты, построенный им на Новинском бульваре Москвы, с целью создать в этом доме центр русского искусства, поместить в нем его сердце и мозг, пожертвовав его для организации системы беспрерывно сменяющихся русских художественных выставок, что дало бы возможность многим, очень многим нашим художникам развернуть свое творчество и показать его широким кругам зрителей. Прекрасная идея и высокая цель, осуществление которой не допустила революция. Столь же скромно сообщает автор и о своих собственных художественных работах, которые были очень значительны в ходе развития русского искусства вообще и в особенности тем, что сам автор представлял собою некий феномен, сливая в своей глубокой натуре профессионального художника с аристократом в лучшем и истинном понимании этого слова.

Трудно охарактеризовать жанр книги кн. Сергея Щербатова. Вернее всего было бы назвать его философской трактовкой русского искусства, но боюсь, что этот сухой, отвлеченный термин испугает многих читателей, прочесть же эту книгу среднему читателю русского зарубежья будет очень легко, т. к. она написана простым и прекрасным языком, снабжена рядом увлекательных литературных зарисовок и безусловно увлечет даже далеких от искусства читателей. И нужно ее прочесть тем, кто изверился и недооценивает гигантской творческой мощи нашего народа.

«Знамя России», Нью-Йорк,

6 января 1956 года, № 135. С. 12

Запах трупа

Автор выпущенной издательством им. Чехова книги «Петербургские зимы» Г. Иванов, друг и ученик Н. Гумилева, начавший печататься с 1912 года. В его прошлом – бодрая поэтика, стремление к борьбе. В его настоящем… об этом в конце статьи.

Г. Иванов знает поэтов последних предвоенных лет Петербурга и, несомненно, любит их, любит и всю атмосферу литературно-артистической жизни тех лет. Обвинить его в злословии, подобном бунинскому, ни в какой мере нельзя, а, следовательно, нельзя и заподозрить в утрировке, вымысле, тенденциозности. В своей книге он правдив и объективен. Кроме того, книга написана ярко, талантливо, и читается с неослабевающим жутким интересом. Жутким? Да, жутким. Ведь нельзя без жути смотреть на подающий еще признаки жизни, но вместе с тем уже разлагающийся труп. Именно такими трупами показано в книге Г. Иванова младшее поколение «Серебряного века» русской поэзии и его столпы в последние годы их жизни.

Перед читателем Блок, «мечтавший всю жизнь о революции».

Я сегодня, гражданин, плохо спал,

Душу я на керосин променял…[116]

Страшной, безносой ведьмой обернулась к нему «Прекрасная Дама» его юности, которой он пропел и свою последнюю песню, роковую поэму «Двенадцать». По свидетельству Г. Иванова, в последние часы своей жизни Блок требовал сожжения всех экземпляров этой поэмы. Г. Иванов видит в этом трагический перелом духовной жизни Блока, но так ли это? Был ли действительно распад души поэта результатом роковой ошибки или он вытекал, был следствием всей направленности его творческой жизни?

Автор «Петербургских зим» дает ряд картин из дореволюционной жизни Блока: его тяга к грязным трактирам, к компании пьяных пошляков. Перед читателем невольно встает аналогичный облик Свидригайлова – то же опустошение души, гниение, безысходность…

«Эх, эх, без креста…»

Я сам не видал в эти годы Блока, но часто встречал В. Брюсова и его тогдашнюю подругу поэтессу Адалис[117]. Тем же свидригайловским запахом несло от обоих.

Как должен был чувствовать себя попавший в эту зараженную, тлением атмосферу свежий и к тому же талантливый человек? Мог ли он защититься, устоять, сохранить себя?

Г. Иванов показывает наряженного оперным пейзаном Есенина, выходящего на эстраду с букетом искусственных васильков; показывает тоже ряженого и подрумяненного Клюева. Оба они пришли в литературный Петербург «Серебряного века» целостными русскими мужиками. Один от рязанских полей, другой – из олонецких лесов. Автор гремевшей тогда поэмы «Стенька Разин» Сергей Городецкий загримировал их лица и души. Этого требовали изыски «Серебряного века». Оба поэта погибли.

Необычайно ярки и типичны для той эпохи данные Г. Ивановым портреты М. Кузьмина и Р. Ивнева. Оба они блестящие в своей творческой внешности, но внутренне опустошенные, рафинированные снобы. Первый из них, автор утонченно-порнографических «Крыльев», тогда «владел думами» молодежи. Второй – аристократ, вращавшийся в высшем петербургском обществе, – в дальнейшем цинично продавался большевикам.

Список таких продавшихся поэтов «Серебряного века» я мог бы несколько дополнить. Г. Иванов дает в своей книге верный и выпуклый портрет поэта Владимира Нарбута в его молодости. В 30-х годах тот же Нарбут редактировал мои брошюры о республиках Средней Азии и тщательно вставлял, где только возможно, имя Сталина и славословия ему. Мы часто встречались, и я могу засвидетельствовать, что он, оставаясь беспартийным (в партию его не приняли), был правоверней и подхали-мистей любого партийца.

Куда девался другой наш общий знакомый, прекрасно описанный Г. Ивановым Борис Пронин[118], содержатель ночных богемных кабаков и друг всех поэтов «Серебряного века», я не знаю, но на Соловках я встречал некоторых членов контрреволюционной организации начала двадцатых годов, выданных этим Прониным и почти полностью истребленных. В их числе было несколько молодых поэтов и артистов. Данные Г. Ивановым зарисовки быта пронинского кабака вполне уместны в книге. Они очень характерны, как иллюстрации литературного «феврализма».

Полон интереса и неожиданности для большинства читателей данный Г. Ивановым портрет прозаика Муйжеля[119], писателя «с убеждениями», бойко строчившего революционно зажигательные рассказы «из народной жизни». Этот революционный народник неожиданно для автора книги, а еще более для читателя оказался… генералом, к тому же штабным. В паре с ним дефилирует другой генерал и профессор Военно-Медицинской академии, содержавший и культивировавший «вывернутых наизнанку» футуристов Крученых, Бурлюка и пр., обративших его солидную казенную квартиру в непотребное место.

Непристойные кощунственные радения… кривляния свыше всякой меры… вывихи остатков мозга и души… поклонение дьяволу… пьянство… наркотики… а надо всем безмерная самовлюбленность и, что еще ужаснее, преклонение общества перед подобными «гениями». Таков закат «Серебряного века» русской поэзии. Таково вожделенное утро революционной творческой русской интеллигенции.

«Пальнем-ка пулей в Святую Русь!..»

Кто же отлил эту пулю? Кто вложил ее в патрон?

«Петербургские зимы» Георгия Иванова чрезвычайно ценная, исторически ценная книга. Она точно так же, как и прекрасная книга А. В. Тырковой-Вильямс «На путях к свободе», ярко и правдиво освещает нам «февральскую стадию» развития русской «прогрессивной» интеллигенции, но не в общественно-политической, как у А. В. Тырковой, а в литературно-творческой ее части.

Хор «властителей дум» того времени поет в «Петербургских зимах» в унисон и в полном внутреннем созвучии. Один лишь голос диссонирует ему. Это твердый гордый голос Н. Гумилева, христианина и монархиста. Он единственный, сохранивший свою живую душу в этой дьявольской свистопляске, чего не обходит молчанием правдивый Г. Иванов, без предвзятости и даже любовно повествующий о том веке, пережитки которого еще дают себя чувствовать в Зарубежье.

Кто же они? Каковы они теперь? Быть может, пережитая катастрофа, очистила их, освежила их больную, зараженную кровь?

Ответ на эти вопросы дает тот же Г. Иванов в другой своей книге «Портрет без сходства», сборнике его стихов, насыщенных жутким, безысходным пессимизмом.

«Трубочка есть? Водочка есть?

Всем в кабаке одинакова честь», —

пишет он в ней.

Прочтя эту книгу два года тому назад, я не поверил в искренность автора. Его страшные гойевские маски показались мне умышленным обманом, мистификацией читателя. Но прочтя «Петербургские зимы», я вижу, что Г. Иванов был вполне искренен и в «Портрете без сходства». Запах трупа, исходивший от этой его книги, не был ни мистическим, ни трюком виртуаза. Он был реальностью. Теперь я понял, что иначе не могло быть…

Ценная, очень ценная книга «Петербургские зимы», неоспоримый документ недавних, к счастью, уже минувших лет.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

7 марта 1953 года, № 164. С. 6

Марк Алданов«Живи как хочешь»

Почти у каждого писателя бывали работы, от которых впоследствии ему хотелось бы отречься. Так случалось даже с Л. Толстым и А. Чеховым. Возможно, что в этом скрыта какая-то внутренняя закономерность литературного творчества.

Книга М. Алданова (2 тома) «Живи как хочешь» оставляет как раз такое впечатление. С ее страниц не веет талантливостью этого высокого мастера слова. Читателю не верится, что одна и та же рука писала «Мыслителя», «Истоки» и другие глубинные по содержанию и блестящие по внешней отделке произведения и этот длинный, водянистый и даже… скучный (невероятно для М. Алданова!) роман.

Читатель не видит в нем ни острого, отточенного до предела алдановского скепсиса, ни обычных для него глубинных психологических поисков, ни даже четкой структуры самого романа, его сквозной линии, его направленности.

Фабула «Живи как хочешь» развернута автором на фоне русской эмиграции, влившейся в холливудскую халтуру. Персонажи, вероятно, колоритны для этой среды, но ведь Холливуд – лишь частный случай в многогранной жизни российской эмиграции. В какой мере характерен он для ее среды? Думается, что удельный вес попавших туда «счастливцев» очень незначителен, и их образы ни в какой мере не характерны для лица русской эмиграции, тем более в переживаемое нами время. Литературно артистическое шиберство всегда было и всегда будет.

Книга оставляет тяжелое впечатление. М. А. Алданов, безусловно, один из крупнейших, талантливейших писателей старшего поколения российской эмиграции. Быть может даже и самый талантливый из творящих в наши дни. Неужели и ему нечего сказать о современном русском человеке Зарубежья?

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

1 августа 1953 года, № 185. С. 8

Книга страшной правды

«Я была частицей, хотя и малой, того оппозиционного кипения, которое тогда же стали называть Освободительным движением. Теперь, после всего, что терпит Европа, чем болеет Россия, я иначе отношусь ко многому, что тогда происходило».

Так начинает свою прекрасную книгу «На путях к свободе» (изд. им. Чехова, 1952) Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс.

В этой книге нет жалких слов покаяния прижатого к стенке труса. Кристально светлые, но вместе с тем смелые и гордые души несут свое покаяние лишь к Престолу Господню, но не мечут в грязь нашей повседневности. Такова и душа Ариадны Владимировны. «Я не отрекаюсь от своего прошлого, – пишет она, – от основных идеалов права, свободы, гуманности, уважения к личности, которым я по мере сил служила». В этих словах великая правда. И в них же – великая трагедия. Страшная, космическая трагедия России… Европы… мира…

Искренне, честно и самоотверженно стремились к добру и сотворили невиданное в мире зло. Пошли к обедне, а пришли на шабаш, и сами стали бесами в ангельском образе.

А. В. Тыркова далека от пошлости «обличения». Наоборот, рисуя верные, меткие портреты «вождей» «прогрессивной» интеллигенции предреволюционного времени, она далека от нападок на них. Порой смотрит на этих спутников своей жизни с мягким юмором, порой вспоминает их нежно и любовно. Именно это полное отсутствие полемических черт и возводит книгу А. В. Тырковой на высшую ступень объективной справедливости, из которой, в свою очередь, вырастает ее трагедийность.

Начало – последние годы XIX века – широкий рассев марксизма на ниве русской общественности. А. В. Тыркова показывает двух близко знакомых ей сеятелей: П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановского. В. И. Ленина, женатого на ее близкой подруге Н. К. Крупской, – лишь мельком, но тоже метко и верно.

«И он (Туган-Барановский), и Струве были совершенно уверены, что правильно приведенные изречения из “Капитала”, или даже из переписки Маркса с Энгельсом, разрешают все сомнения. А если еще указать, в каком издании и на какой странице это напечатано, то возражать могут только идиоты». «Русские пионеры марксизма, – говорит дальше А. Б. Тыркова, – купались в этой догматике. Жизнь они не знали и не считали нужным знать. Меньше всего их интересовали те, ради кого все эти теории сочинялись, – живые люди».

И вместе с тем, слова этих далеко не глупых и высокообразованных «вождей» жадно воспринимались и усваивались подлинно жертвенной, подлинно пламенной и прекрасной русской молодежью того предреволюционного времени, становились ее знаменем, светочем… Разве это не трагично? Им сочувственно внимали и прекраснодушные деятели политического центра, «мозг страны», как назвал их И. А. Столыпин, те, кто владел мышлением русской интеллигенции, кто морально и материально вел ее по пути прогресса. Поощряли, поддерживали, несмотря на то, что уже тогда, до 1905 года, Ленин грубо-откровенно сказал самой А. В. Тырковой:

– Таких, как вы, мы будем на фонарях вешать.

Ленин сдержал свое обещание. Что же влекло по одному с ним тогда пути, но к собственной виселице, аристократов-помещиков: князей Долгоруких, Шаховских, Набокова? Профессоров, писателей, земцев? Всех, кто теперь погиб или изгнан, но тогда не только морально, но и материально, совместно с врагами России (японцами) субсидировал революционное подполье и террористов, о чем также свидетельствует А. В. Тыркова (с. 57, 194, 195)?

Она дает разгадку этого невероятного по своей нелепости и глубоко трагичного факта: «Мы взваливали все беды на самодержавие, а об его исторических заслугах мы забывали. Вместо того, чтобы изучать Россию и русский народ, мы старались следовать немецким правоведам и экономистам, часто третьестепенным». «Левые готовы были бороться и страдать за «народ», служить ему, но им и в голову не приходило, что для этого надо служить и Российскому Государству, что любовь к народу обязывает любить и беречь наш общий дом – Российскую Державу». Жутким, потрясающим упреком всей «прогрессивной» русской интеллигенции звучат приведенные А. В. Тырковой слова простого русского, может быть, неграмотного мужика:

– Какая была держава, а что вы с ней сделали!

«К началу XX века самодержавие опиралось не столько на дворян, сколько на крестьян. Мало сказать, что они были покорны царской власти. Они просто были с ней органически связаны, – пишет Тыркова. – В этой связи с крестьянской стихией… была сила и цельность самодержавия, может быть, и России. Мужик понимал, какая Россия была великая держава, а мы, интеллигенты, плохо понимали».

Только «плохо понимали»? Общая для всех «прогрессистов» слепая ненависть к самодержавию, о которой честно повествует Тыркова, питалась сложным, глубоким комплексом эмоций и не последнее место занимала в нем злоба ущемленного монархией аристократа, феодала-вотчинника, истоки которой восходят к князю Андрею Курбскому, «конституции верховников» 1729 года (тех же Долгоруких), к князьям-декабристам, и по дворянским же жилам притекает она к сердцам «февральских» князей Долгоруких, Шаховских, Трубецких, Оболенских, Львовых… родовитых бар Набоковых, Родичевых, Милюковых, Мельгуновых… да и самих древних родом Тырковых. Странно до нелепости смотреть теперь, какую «палату пэров» являли собой «Февраль» и «пред-февралье»! Странно и… страшно. А. В. Тыркова рассказывает о рыцаре чести (пишу без кавычек) кн. Шаховском, боярская спесь которого была возмущена окриком министра Плеве.

– Его надо убить, убить! – кричит либеральный вотчинник-рюрикович.

А дальше… Почти сплошь дворянская Первая Дума отказывается вынести моральное осуждение революционному террору (и грабежу) в году, когда по ее же свидетельству убито 2500 городовых, стражников, сидельцев винных лавок (не министров же 2500!), т. е. тех же крестьян, народа…

Вполне понятно, что при таких «вождях» и «властителях дум» священник-депутат оправдывает убийство по Евангелию (свидетельство А. В. Тырковой), и лично и близко знакомый ей нежный, чистый душою (пишу без кавычек) поэт Каляев мечет бомбу в великого князя «по подозрению».

Страшно! Страшно! Подстрекатели убийц со славными гербами на щитах, с Евангелием в руках! Убийцы, слагающие нежные строфы! Бесы в ангельских образах! Много страшнее тех, грязных и уродливых, каких видел Ф. М. Достоевский… Вот, в чем ужас этой правдивой книги написанной тоже чистой и честной рукой…

Наконец, победа! Проклятое самодержавие свергнуто! Парламент! «Избранники народа»!

И что же? Оказывается, что весь этот «мозг страны», знаменитые правоведы, социологи, историки не знают, что им, собственно говоря, делать в парламенте: кроме С. А. Муромцева[120], никто не знаком даже с примитивной техникой парламентской повседневной работы. Но ненависть к призвавшему их к власти Самодержавию, фактически уже ушедшему в прошлое, бурно кипит в их сердцах. Она поглощает всё прочее. Она толкает «избранников народа» на истерический выборгский вопль о поддержке, направленный к этому народу. «Ни одной копейки налогов, ни одного солдата государству», – приказывают они. Народ безмолвствует. Монархия отвечает на эту «революцию» болтунов лишь легким шлепком по мягким частям озорных мальчишек…

Последние главы книги А. В. Тырковой – беглый, далеко не полный обзор экономического и культурного роста России за годы царствования Императора Николая Второго. Несколько слов о том, что было бы, если бы…

Повторяю: замечательная книга Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс – не жалкое покаяние мелкой трусливой душонки. Она написана большим человеком, с большою душой, большим и ясным умом, прожившим большую, прекрасную, яркую, честную жизнь и вынесшим из нее большую правду… Столь же большую, сколь страшную. Ценность этой книги повышается еще тем, что она написана не монархисткой, но активным и пламенным борцом против монархии, знавшим лично, понявшим и оценившим без полемического задора тех, кто владел умами русской интеллигенции в предреволюционную эпоху и чьи последыши пытаются повторить это и теперь.

«Новым» эмигрантам, а позже, даст Бог, и всей русской, пока подсоветской, интеллигенции надо не только прочесть, но сделать эту книгу настольной, чтобы не попасть в положение готтентота, очарованного пустой консервной банкой, подобно М. Корякову[121] при встрече с Бердяевым. Признаемся честно, ведь большинство из нас знает о предоктябрьском периоде революции лишь по «Краткому курсу истории ВКП(б)». Не так ли?

Подлинный русский, подлинно высокий, «прогрессивный» интеллигент XIX века, прямой и честный наследник всех подлинных сокровищ русской дворянской культуры, всей суммы ее от князя Андрея Курбского до Ивана Бунина – А. В. Тыркова – правильно и точно назвала свою книгу «На путях к свободе». Современность с абсолютной ясностью показывает, куда привели эти пути.

Грядущая раскрепощенная творческая трудовая русская интеллигенция, в несвободном состоянии народившаяся «там», пойдет к свободе своим путем. Каким? Это никто сейчас не скажет. Но безусловно не тем, каким шла к «свободам и достижениям Февраля», старая «прогрессивная» русская интеллигенция. Опыт рабства чему-то учит? Не так ли?

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

26 июля 1952 года, № 132. С. 3

«На перевале»

Литературное объединение «Перевал» было очень значительным явлением в первой стадии развития подсоветской русской литературы. «Перевал» зародился в начале НЭПа, когда многие в среде подсоветской русской интеллигенции обольщались надеждами, что в жизни родины действительно наступил какой-то перелом, что брошенная Лениным лживая фраза «всерьез и надолго» станет выполненным им обещанием, что революция уже позади, а впереди, если не возврат к прежней спокойной и обеспеченной жизни, к свободе мысли и слова, то во всяком случае какой-то просвет…

Эти иллюзии разделяли тогда и некоторые из крупных партийцев, большая часть которых в дальнейшем стала уклонистами, оппозиционерами и погибла в концлагерях и подвалах НКВД. Таким был и крупнейший литературный критик того времени, редактор толстого журнала «Красная Новь» А. К. Воронский[122], человек безусловно очень талантливый и высоко культурный, выросший, кстати сказать, в семье священника и происходивший из духовенства, как и многие русские критики, начиная с Белинского и Добролюбова. Под его покровительством и непосредственным его же руководством сплотилась и оформилась группа писателей, избравшая себе имя «Перевал».

Это не были протестанты против советского строя в целом и тем более против революции, неугасшим еще пафосом которой многие из них были насквозь пропитаны. Но перевальцы безусловно протестовали против подчинения литературы политике и против нарождавшегося тогда «социалистического реализма», полного подчинения литератора – партийцу. С первых же шагов «Перевалу» пришлось вступить в ожесточенную борьбу с другими литературными группировками, претендовавшими на монополию «пролетарской литературы», лозунг которой был выброшен тогда партией. Таковыми были в то время РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и ЛЕФ (Левый фронт), куда входило большинство футуристов во главе с Маяковским. Основную массу участников этих организаций составляли выдвинутые революцией «самородки», зачастую попросту малограмотные писаки, но обладавшие «базой пролетарского происхождения».

– Происходить из пролетариата еще не значит стать писателем пролетариата, – бросил этим «литераторам» в лицо редактор крупнейшего журнала А. К. Воронский и, конечно, нажил себе в них непримиримых, злобных, не брезгающих никакими средствами врагов, в результате чего был ими «съеден» вместе с протежируемой им группой «Перевал», основное ядро которой составляли писатели-интеллигенты.

Такова вкратце недолгая, но очень показательная для подсоветской литературной жизни история объединения «Перевал», большинство членов которого в дальнейшем или погибла в советских концлагерях или были приведены к полному молчанию, за исключением, конечно, ренегатов, трусливых крыс, успевших сбежать с тонущего корабля.

Глеб Глинка[123] в прошлом – один из членов «Перевала», из числа тех, кто был приведен к молчанию. Заговорить он смог, лишь став сотрудником газет власовского движения, и теперь мы с удовольствием снова услышали его голос, хотя и звучащий в необычном для него ритме. В прошлом Глеб Глинка был поэтом-лириком. Теперь мы видим его историком литературы, фиксирующим один из трагических этапов, пройденных русскими писателями под гнетом торжествующего социализма.

Сборник «На перевале» – прежде всего очень ценный историко-литературный документ, и с этой точки зрения он глубоко интересен серьезному читателю, внимательно и углубленно следящему за жизнью русской литературы под гнетом социализма. Но и поверхностный, «легкий» читатель прочтет эту книгу с большим удовольствием, т. к. помимо глубоких и серьезных статей самого Глеба Глинки, в ней содержатся много ярких литературных иллюстраций – отрывков из произведений и отдельных рассказов А. К. Воронского, Ник. Зарудина, Ивана Катаева и других, исчезнувших из поля зрения талантливых подсоветских русских писателей.

«Знамя России», Нью-Йорк,

31 января 1955 года, № 121. С. 9

От СССР – к России

Тема перехода «роковой черты», прорыва сквозь Железный занавес – одна из наиболее волнующих сейчас «новых» писателей. Это вполне понятно и указывает правильность избранного ими пути: разработка психологических стимулов «перехода», их обоснование и дальнейшее развитие по «эту» сторону – актуальнейшие вопросы русской современности и ближайшего будущего.

Среди многих повестей, рассказов и очерков, освещающих этот сложный и многообразный комплекс эмоций и мышления, привлекают особое внимание две вещи: «Враг Народа» С. Юрасова (изд. им. Чехова) и «Между двух звезд» Л. Ржевского («Грани», № 13) – они взаимно дополняют друг друга.

С. Юрасов берет в поле своего зрения период, предшествующий роковому решению его героя. Он последовательно проводит обычного советского офицера через ряд психологических и бытовых конфликтов, столь обычных в советской жизни. В результате – тупик, из которого лишь один выход – «за черту». Полное отсутствие ходульности, ложного пафоса, обыденность повести Юрасова делают ее правдивой, доходчивой и близкой читателю.

Л. Ржевский избирает последующий период. Отталкивание от советчины уже в прошлом его героя отчасти показанного в его романе «Девушка из бункера». Теперь, преодолевая в себе советское, он идет к русскому мироощущению, идет тем жутким путем, каким шли жертвы «охоты за черепами». Ржевский – вполне выкристаллизовавшийся, строгий к себе писатель, с большим литературным вкусом. Он осторожен и не позволяет себе ни одного рискованного штриха, ни одного сомнительного эффекта. Вероятно, поэтому он и избирает невыгодную для беллетриста форму дневника, отмечая в сноске его документальность. Его герой – Володя Заботкин – идет к России, к слиянию с ее душой, но еще не пришел, не слился с нею. В этом – большая правда. Переход от советчины к русскости национальное оформление и осознание себя – не так просты. Это – сложный, глубинный, психологический процесс, требующий всестороннего, чуткого и настороженного анализа.

Обе повести принадлежат к разделу «литературы факта», основы которой заложены Лесковым. Это сближает их. Роднит их и то, что оба автора отмечают стимул религиозного сознания: С. Юрасов начинает с формулы «Все люди – братья», Л. Ржевский заканчивает страстным воплем молитвы: «Иисусе Христе, ангелы хранители, помилуйте нас в этот страшный час». Оба автора выпукло рисуют порывы своих героев к свободе духовного и плотского бытия.

Хотелось бы видеть оба произведения переведенными на иностранные языки. Они, быть может, научили бы чему-нибудь пресловутых «знатоков русской души».

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

21 июня 1952 года, № 127. С. 6

Человеческие документы

Заголовок этой статьи принадлежит О. Бальзаку. Именно он первым в литературе понял и оценил непосредственную, порой примитивную запись пережитого самим пережившим, ценность дневника (но не мемуаров!). Н. С. Лесков пошел дальше: он широко ввел в русскую (а теперь и мировую) литературу метод документации, художественного изображения фактически существовавших лиц, с указанием их имен, времени и места действия. Пользуясь им, он создал широчайшее портретное документальное полотно, имя которому – Русь, Россия.

Чисто русское, религиозное мироощущение Лескова, в противоположность европейцу-рационалисту Бальзаку, помогло ему видеть и показать реальное, земное добро там, где западническое «прогрессивное» направление русской литературы видело и показывало лишь зло, тьму, грязь… В этом основная ценность его творчества, великая заслуга перед русским народом.

Все мы, «старые» и «новые» эмигранты в той или иной мере – пострадавшие от современной России, именуемой СССР, и приоритет зла над добром в нашем ощущении ее, в осознании ее вполне понятен. Но тем ценнее те литературные документы, которые показывают нам скрытое, но реальное добро, сохраненное русской народной душой, несмотря на весь ужас пережитого ею за последние 35 лет.

К числу таких документов относятся выпущенные издательством им. Чехова (Нью-Йорк) книги: «Невидимая Россия» В. Алексеева[124], «Враг народа» С. Юрасова и отчасти «Тайга» С. Максимова. Все перечисленные авторы вступили в сознательную жизнь позже 1917 года. Все они прошли сквозь адское горнило «коммунистического воспитания», «большевицкой закалки», и всё же… сохранили живую русскую душу. Более того, они сумели увидеть ее светлые проблески во тьме окружавшего их зла, сумели о них теперь рассказать.

Религиозное чувство, живущее до сих пор в сердцах пореволюционных поколений русского народа, выражено всего ярче и полнее в повести В. Алексеева «Невидимая Россия». Эта повесть – дневник, в котором автор его безыскусственно, порою с литературной точки зрения примитивно, свидетельствует о религиозных устремлениях русской молодежи, не истребленных ни репрессиями, ни пропагандой профессиональных безбожников, ни бесправным и всесторонним вталкиванием в мозги марксизма, материализма и прочих систем «научной мысли».

В связи с документированными фактами, приведенными автором, и выражением его личных переживаний становятся понятными невероятные при поверхностном взгляде явления: заполнение молодежью церквей, возродившихся в период оккупации, ее активное участие в организации приходских общин, бескорыстная, порой экстатическая работа по воссозданию и украшению храмов и, наконец, принимавшее в некоторых местах массовые формы крещение комсомольцев. Религиозное чувство, живущее в душе самого В. Алексеева, неразрывно с его любовью к России и ее народу. Он не одинок. Со страниц его книги, а так же и многих других произведений «новых» авторов смотрят мыслящие и чувствующие созвучно ему его сверстники.

С. Юрасов в романе «Враг народа» показывает современную русскую молодежь с несколько иной стороны. Он последовательно проводит своего героя через ряд социальных, бытовых и психологических конфликтов, обычных и неизбежных в подсоветской жизни. В результате, при сложении их создаётся мертвый круг, выход из которого один – вступление на путь борьбы с угнетателями души и тела. Есть ли это борьба против России, против ее народа, как старается доказать советская пропаганда? Нет! – отвечает автор. Становясь «врагом народа», его герой (не сам ли он?) вступает на путь истинного служения этому народу. Автобиографические штрихи настолько ярки в книге С. Юрасова, что её можно смело причислить к разряду «человеческих документов».

«Тайга» С. Максимова – тоже документ, в котором автор ярко рисует ужасы социалистической концлагерной повседневности: непосильный труд, голод, побои, звериные условия жизни. Всё это лично пережито им. Но внешняя, физическая сторона кошмара подавляет в нём ощущение внутренней психической части пытки – моральные страдания безвинных жертв социалистического переустройства мира. От стяжавшего уже известность автора можно было ожидать большей глубины.

Говоря о «человеческих документах», принесенных «новыми» писателями из советского ада, нельзя обойти молчанием, к сожалению, еще не выпущенные отдельной книгой, шедшие в «Гранях» повести Л. Ржевского «Девушка из бункера» и «Между двух звезд», тесно связанные между собою. В них мы встречаемся не только с автором-документалистом, но с вполне выкристализировавшимся писателем, фиксирующим факты, облекая их в глубоко и ярко художественную форму. Л. Ржевский не только талантлив, но высококультурен в области литературы и, что очень ценно, строг к самому себе. Его первый роман – «Девушка из бункера» – явно автобиографичен, второй – «Между двух звезд» – обоснован, как указывает в сноске автор, подлинными документами. Его внешняя тема – трагедия русской молодежи, преданной на смерть демократами в Ялте, Потсдаме; внутренняя, глубинная – осознание в себе русской души этой молодежью, ее путь от СССР к России. Характерно, что и в романах Л. Ржевского этот психологический процесс связан с развитием религиозного сознания.

Печатая в первую очередь произведения этих авторов, издательство им. Чехова вступает на правильный путь выявления подлинной «русской души» в её современном состоянии. Хотелось бы видеть эти вещи переведенными на другие языки. «Знатокам России» было бы полезно их прочесть.

«Знамя России», Нью-Йорк,

31 июля 1952 года, № 67. С. 9–11

Предсказано – сбылось

«В мире одного только недостает, послушания… Всё к одному знаменателю, полное равенство… У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно».

«Настоящее оно в том, чтобы все 180 миллионов к подчинению привести. Чтобы каждый знал: нет его! Ты пойми, 180 миллионов человек и каждый человек – нет его! Настолько нет, что он сам это знает: его нет, он – пустое место».

Первая цитата мною взята из «Бесов» Ф. М. Достоевского. Вторая – из выпущенного издательством им. Чехова романа Н. Нарокова «Мнимые величины». Оба эти тома я ставлю рядом на мою полку избранных, нужных повседневных книг. Они неразрывны. Они – протокол: «постановили – выполнили». Страшный в своей неоспоримой правдивости протокол жизни России. Только ли России или всего человечества?

Книга Н. Нарокова по внешности, как и «Бесы», кажется бытовым романом со смело, оригинально и увлекательно построенной фабулой.

Его главный персонаж – чекист Любкин – показан автором разом в двух образах, в двух параллельных планах. В первом из них, он – убежденный коммунист, твердокаменный, непоколебимый выполнитель решений партии, залитый кровью робот социалистической системы, именно один из тех, о ком говорил Ставрогину Петр Верховенский: «О, дайте вырасти поколению… Они будут, будут, к этому идет». Во втором – существо, сохранившее в глубинах своей психики крупицы, зерно человека и, на всем протяжении романа, помимо своей личной воли, проращивающее это зерно. Петр Верховенский предугадал и этот процесс, охарактеризовав его словами: «Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам», по «настоящему», как добавил теперь Н. Нароков.

О терроре, неизменно сопутствующем осуществлению каждой социалистической системы в любом ее варианте, написано теперь много, может быть, даже излишне много. Излишне потому, что повторение описаний внешности террора – голода, крови, пыток, насилия над телом – притупили внимание читателя и закрыли от него внутреннюю сущность социалистической системы: насилия над духом, попрания, размельчания, обращения в ничто человеческой личности, уничтожения ее сопротивляемости, без чего осуществление социализма в любой форме невозможно.

Н. Нароков не прошел мимо внешности террора, он показал эту сторону строительства социализма достаточно полно, вплоть до шкафов с гвоздями и камеры смертников, показал потрясающе, как никто до него, именно потому, что взял ее, как быт, а не как исключительное феноменальное явление. В этом – его глубокая художественная правда, а, следовательно, и сила, при помощи которой он вводит читателя в сферу владеющих миром «мнимых величин», мифов, в самое нутро гигантского робота, перемалывающего современного человека.

Описывая пытки, избиения, камеру смертников, расстрел в подвале, сам автор, а вслед за ним и читатель, смотрят на физические страдания жертв не как на цель их палачей, но как на средство, способ порабощения, дробления и уничтожения духовной сущности человека, на угашение в нем искры Божией и Его подобия.

– Всякого гения потушим в младенчестве… Уморим Желание…

Повесть «Мнимые величины» рассказывает не о гениях, а о простых, обычных людях, но она иллюстрирует и эти слова Петра Верховенского тем, что показывает, как крупицы духовности, субстанции гениальности, ее потенциал истребляется в душе каждого подчиненного адской системе человека и он, этот человек, всем своим существом переключается в мир мнимых, нереальных величин, мифов, созданных этой системой. Рядовой партиец Варискин – один из персонажей повести – попав в переделку НКВД, настолько теряет ощущение реальности, что начинает верить, непоколебимо верить в несуществующий заговор и свою причастность к нему. Он напряженно разрабатывает в своем мозгу все детали этого заговора и превосходит в этой фантастической нелепице даже истязающего его следователя.

Читатель, незнакомый с советской действительностью, а тем более не побывавший лично в такой «перековке», вряд ли поверит правде Н. Нарокова, но испытавший – знает, что ни в одном штрихе, ни в одном слове своего романа Н. Нароков не отступил от литературной правдивости.

Мнимость, ложность всего окружающего осознается в романе двумя главными его персонажами – закаленными в своей страшной работе энкаведистами, но поняв эту ложность, всестороннюю фальшь всей системы, главное лицо романа Любкин не находит выхода. Где же «настоящее» среди окружающей его лжи?

Этими сильными, целостными натурами руководит в их поиске не рефлексия, не слезливое раскаяние трусов, не утрата жизненной энергии. Трагедия половинчатого, раздавленного совершенным им грехом Раскольникова им абсолютно чужда. «Герой» романа Любкин идет другим путем, не на коленях, не покаянно ползет он к искомому им «настоящему», а ломится, прет к нему, но находит эту «настоящую соль»… там же, где нашел ее Раскольников. В Слове. В Евангелии.

Почему он пришел к тому же, к чему иными путями пришли и Раскольников и Степан Трофимович Верховенский? Ведь у Любкина с ними нет ничего общего?

Потому что иного пути к «настоящей соли», иного выхода из мира «мнимых величин» не существует.

Не боясь обвинений меня в парадоксальности, я утверждаю, что бытовой роман «Мнимые величины» Н. Нарокова глубоко мистичен по своей теме и ее внутреннему оформлению, насыщен мистикой современности, апокалипсической мистикой нашей эпохи, ее глубинным духовным содержанием, ускользающим от нашего взора в повседневности невероятного по своему уродству быта. Убийства, пытки, массовое истребление, беспримерное порабощение всей сущности чело века – всё это, приводившее в ужас наших отцов и дедов, стало для нас столь обычным, что мы уже не ощущаем окружающего нас многоликого зла. На душах наросли мозоли.

Но под этими мозолями нарастает неизбежный процесс устремления к утраченной духовности, воссоздания целостности духа из осколков, на которые он раздроблен. Проявления этого процесса ощутимы и в творчестве созвучных Н. Нарокову поэта Кленовского, прозаика Л. Ржевского, Г. Климова, бесхитростного мемуариста В. Алексеева и в ряде других, наиболее ярких «человеческих документов» новой эмиграции. Это искры, пока только искры, в окружающей нас тьме. Из них возгорится пламя. Они – зарницы, вспышки частиц, отражающих внутреннюю, духовную (мистическую) жизнь целого, от которого эти частицы физически оторваны, но с которым они подсознательно связаны. «Мнимые величины» Н. Нарокова самая яркая из этих вспышек. Жизненный процесс целого развивается путем, показанным им в «Мнимых величинах». Иного пути нет и не может быть,

Нужно ли заканчивать эту статью банальными словами о «талантливости многообещающего автора», выступающего со своей первой большой вещью, достойной зачисления в «большую» литературу? Не стоит. Ограничусь, сообщив о своем субъективном впечатлении от «Мнимых величин». Они потрясли меня, мою жену и всех, кто прочел, хотя бы отдельные сцены этой книги, стоящей много выше всего (переиздание классиков – не в счет), выпущенного до сих пор издательством им. Чехова. Прочитанного в ней не забудешь. «Мнимые величины» рассказывают и протокольно подтверждают выполнение пророчества «Бесов». Они не подражание и не повторение, но продолжение гениального творения Ф. М. Достоевского в нашей современности – второй том «Бесов» и выход из плена «Мнимых величин» также указан тем же провидцем.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

10 января 1953 года, № 156. С. 6

Окно в Россию(откровенные строки)

Получив пакет книг Издательства им. Чехова, я схватил прежде всего «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина. Гипноз имени единственного русского Нобелевского лауреата еще силен. Кроме того, я родился и провел юность в описываемом Буниным Ефремовском уезде Тульской губернии, вращался в той же помещичьей среде, приблизительно в то же время – мне 63 года – и даже знал лично некоторых упоминаемых автором лиц (Каменева, Трухачевых и др.), бывал в тех же деревнях, имена Ростовцевых, Арсеньевых, Батуриных вплетены и в мою жизнь. Казалось бы, всё это должно было сделать повесть близкой и родной мне… тем более, при блестящем мастерстве ее автора… Но… после двадцатой страницы мне стало скучно, далее я читал «по долгу службы». На сотой странице я отложил книгу и больше не буду ее читать – нет времени, да нет и желания бродить по лопухам обнищавших помещичьих усадеб, погружаться в ароматы бабушкиных сундуков. Двадцать два года (1921–1943) жизни в России вырыли непроходимый ров между мной современным и описываемым И. Буниным – и моим также — прошлым. Плохо ли, хорошо ли это – не знаю, но это реальность, факт, и если я, человек того же поколения, отложил «Жизнь Арсеньева» на сотой странице, то на какой же заскучают читатели последовавших поколений, современные русские читатели.

Потом я взял книгу «Земная Радуга» Тэффи. О милая, игристо веселая, по доброму острая Тэффи. Сколько радостных минут дарила мне прежде она! С тем же поиском радости я раскрыл и теперь ее книгу, прочел наугад два рассказа, и мне стало грустно и… больно. Так же больно, как было, когда я в 30-х годах слушал потерявшего голос Собинова, или смотрел на мертвенную улыбку выходившего еще на арену Дурова. За них ли больно или за свою ушедшую молодость – не знаю. Должно быть – за то и за другое. Немногим дано быть прекрасно старыми, подобно А. В. Тырковой, увы!

* * *

Большинство «прогрессивной» эмиграции склонно думать, что «культурный и умственный уровень современной русской (подсоветской) молодежи очень низок» (г. Лавда и проф. Сперанский[125] в «Русской мысли»), что ей «нечего сказать и она не может сказать», даже и вырвавшись из плена (Аргус, Галич и др. в «Новом русском слове»), т. е., иначе говоря, что с отбытием их, аргусов, галичей и пр. подобных с территории временно подсоветской России 180 миллионов ее населения разом поглупело и рождаться стали только дегенераты. Коряков и ему подобные им подпевают. Почему? Думается, что ради обеспечения гонорара в «Новом журнале» и «Новом русском слове», ибо Коряков то не может не знать правды о современной русской подсоветской молодежи.

Б. Башилов им веско возражал. Возражал и я в «Русской мысли», пока там печатали мои письма. Потом приведенные мною фактические данные спустили в корзину, оберегая репутации г. Лавды и проф. Сперанского.

Но много сильнее нас с Б. Башиловым им возражали и возражают сами факты появления в жизни такого журнала, как «Грани» с рядом талантливых, глубоких, отражающих современность, прозаиков – Л. Ржевским, Г. Андреевым, С. Юрасовым, незаурядным поэтом Кленовским; книга «Письма к неизвестному другу» Р. Александрова и теперь (наконец-то!) выпуск издательством им. Чехова целого ряда книг «новых» авторов различной политической настроенности. Возражает им и… сам М. Коряков, бытием своей собственной персоны, культурный и умственный уровень которой назвать низким нельзя ни в какой мере.

* * *

Было трудно, очень трудно писать, когда охотились за нашими черепами, но всё же писали В. Рудинский, Б. Башилов[126], первые «посевляне», я (по-итальянски). Не многим легче и теперь: Б. Башилов пишет в трамвае по пути на работу, я – в ослиной закуте доброго соседа, Л. Норд – Бог ее знает, где и когда: днем у нее работа на фабрике, а вечером, дома – больной муж, дети и сама больна… Но все-таки пишет, и неплохо пишет! Умеет сказать нужное.

Вряд ли приходилось так бороться за право творчества в эмиграции не только «именам» – Мережковскому, Бальмонту, Бунину, но и рангом пониже – Краснову, Брешко-Брешковскому, Бебутовой, даже и совсем «безымянным». Тогда было множество издательств, изданий, субсидий, кредита, стипендий… у нас, «новых», ничего этого нет.

Но главная трудность еще не в этом. Основной препоной к выявлению себя в творчестве является для «новых» «вторая цензура», усвоенная господами-«прогрессистами», со времен Писарева запрещавшего во имя «прогресса» всем редакциям печатать Лескова. Эта «вторая» в Российской Империи цензура стала «первой» в эмиграции и много более кастовой, чем «первая» во времена Уварова и Гончарова. Обострение политиканской непримиримости – неизбежное свойство всех эмиграций. Я говорю только о беллетристике, как о внепартийном литературном жанре, не касаясь имеющей право на партийность публицистики.

Сделаем беглый обзор нашей периодической прессы. Г-н Мельгунов сделал из «Возрождения» узко политический орган своей незначительной даже в эмиграции группы, что я могу доказать документально. В результате ему приходится редактировать анекдоты об умных собачках и охотничьи рассказы. По той же дороге пошла и рекламирующая свою «внепартийность» «Русская мысль», и с тем же результатом: ее литературный отдел обеднел, вплоть до тех же «охотничьих рассказов». «Новое русское слово» упорно печатает какую-то псевдо-историческую халтуру, думается, из соображений разумной экономии – «числом поболе, ценою подешевле». «Новый журнал» – даже не партийный, а узко-групповой. Возродившаяся в Сан-Франциско «Жар-Птица» не имеет средств перейти на типографский способ печатания и это подрезает ей крылья. «Наша страна» явно не имеет места для беллетристики на своих страницах. Куда же деваться автору-беллетристу, не могущему или не хотящему замкнуться в политиканских рамках?

Я умышленно выделяю «Грани», как единственный из наших толстых журналов, сумевший подняться над партийной узостью в своем беллетристическом отделе. В этом залог его успеха, подтверждение его крепкой связи с российской подсоветской современностью, его ценность.

* * *

Подбор авторов «новой» эмиграции случаен. Л. Ржевскому, Б. Башилову, Р. Александрову, Нерусскому, мне, Карпо Линейцу[127] и пр. удалось лишь случайно выскользнуть из советского мира и спастись от пули репатриации. Но не можем же все мы, столь различные, быть одиночками в своем мышлении и мироощущении? Какие-то близкие нам по духу, но пока закамуфлированные группы населения подсоветско-русской terra incognita мы собой представляем и, следовательно, в целом набрасываем контур психического строя подсоветских масс. Я не утверждаю, что этот контур точен и ясен, но всё же он – лучшее, что может получить сейчас русский и иностранный читатель по эту сторону железной завесы. Он – неполная информация о современной жизни, но и не дезинформация о ней.

Мелкопоместного, хотя и родовитого, дворянства (И. Бунин) в современной подсоветской России не существует. Вымерла там благодушная либеральная фрондирующая интеллигенция (Тэффи). Косноязычные кривляки типа А. Ремизова самоупразднились за полной их непригодностью к употреблению. Охотничьи воспоминания и им подобные всплывают лишь в рассказах по пьяному делу от избытка чувств…

Но в сравнительно более легких условиях жизни эмиграции эти литературные анахронизмы еще сохранились. Однако судить по ним о пресловутой «русской душе» в ее современном состоянии – явная нелепость и в этом разрезе они – дезинформация о России и ее народе.

* * *

Издательство им. Чехова безусловно не ставит себе коммерческих целей. Его задача, насколько я понимаю ее, познание современной России и отражение ее в зеркале художественной литературы, всестороннее, а не субъективно-однобокое отражение.

Эта задача не только актуальна, но возвышена и благородна. Однако она обязывает ее выполнителей к безусловному отказу от своей личной партийной субъективности в рамках этой их работы.

Первые шаги издательства дают возможность надеяться на честное выполнение ими своей задачи. Появление в каталоге Издательства им. Чехова С. Юрасова, С. Малахова[128], Ю. Елагина и, особенно, искреннего дневника В. Алексеева указывают на некоторую ширину подхода к задаче. Хотелось бы и дальнейшего его расширения.

Перепечатка удушенных советчиной авторов (очень нужная сама по себе) имеет существенные дефекты: в сборник А. Ахматовой не вошли многие ее стихи 1918–1922 гг., очень ценные для характеристики ее резко отрицательного отношения к революции, а в сборнике рассказов М. Булгакова, при очень ценных и характерных для него «Роковых яйцах», бледны и мало понятны теперь «Дьяволиада», «Похождения Чичикова». Хотелось бы видеть вместо них «Белую гвардию» или «Дни Турбиных». Хотелось бы и «Красного дерева» Б. Пильняка, стихов М. Волошина, стихов и статей Гумилева.

Безусловно нужны и ценны переиздания Н. Лескова и Ф. Тютчева. Хотелось бы продолжение выпуска Н. Лескова. Интерес к нему очень велик, а достать его книги трудно.

Предисловия редакции даны дельно, четко и объективно.

Состав редакции Издательства им. Чехова полностью «прогрессивен». Представителей национального русского мышления в нем не имеется. Это заставляет опасаться и здесь засилья «второй цензуры».

Но во главе редакции стоит В. Александрова[129] – литературный критик, показавший даже на страницах партийного органа РСДРП, «Социалистического вестника», свое умение стать в оценке художественной литературы выше партийных рамок, подняться до возможного предела объективности, преодолеть многие кастовые пережитки, критик, которого можно смело назвать наиболее свободомыслящим в своей среде. Это дает надежды на успех в выполнении издательством им. Чехова своей задачи.

От всей души пожелаем ему этого успеха. Будем все вместе – и писатели, и издатели, и читатели – помнить, что политическая тенденциозность и односторонность несут смерть художественной литературе, превращая ее в пошлую пропаганду. За подтверждением этого ходить недалеко. Не забудем, что тенденциозность выражается не столь сверхмерным утверждением своей идеи, сколь заглушением голоса инакомыслящих, их «лишенством».

Издательству им. Чехова предстоит прорубить окно в психический мир современной плененной России. Помоги ему Бог прорубить его шире, светлее, без тюремных решеток «второй цензуры».

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

7 июня 1952 года, № 125. С. 6

Леонид Ржевский.

«Между двух звезд»

Одна из этих звезд – кроваво-красная, горящая над одной шестой мира и бросающая свои зловещие отблески на остальные пять шестых. Ее лучи несут смерть. Для многих, многих смерть от этих лучей – неизбежна.

Другая – белая, из тех, что красуется над развевающимся за океаном полосатом флагом. Что сулят ее лучи тем, кого лучи красные обрекают на смерть? Свободу? Раскрепощение от оков страха пред красной? Или, быть может, хотя бы лишь возможность сохранить свою маленькую индивидуальную жизнь? Хотя бы лишь это?..

Между звездами – тяжелый тернистый путь. Путь к неизвестности. Этим путем пошли миллионы израненных, измученных, порою наполовину сожженных красными лучами русских людей.

Многие ли из них дошли до желанной цели?

Пошли миллионы, дошли тысячи. Дошли ли? Дала ли им белая звезда то, к чему они стремились, преодолевая возникавшие на их пути препятствия?

Этой теме, отражению пути, вернее множества внешне различных путей, по которым растекалась волна русской эмиграции 1942–1945 гг., посвящена большая повесть Л. Ржевского «Между двух звезд». Терминологическое различие между повестью и романом очень неясно. Романом принято называть литературное произведение с широко развитой фабулой. С этой точки зрения «Между двух звезд» – роман. Его фабула четко разработана автором, но вместе с тем она тонет в глубине фона, на котором она развернута. Фон вовлекает ее в себя и выступает сам на первое место. Кажется, что он поглощает и самого автора, по крайней мере большую часть его внимания. Этот фон состоит из множества персонажей, дающих в целом обильную портретами галерею русского беженства 1942–1945 гг., их индивидуального для каждого внутреннего отношения к уходу из-под лучей красной звезды и к самой красной звезде.

Л. Ржевский показывает и перебежчиков по воле, и – поневоле. Последних даже, пожалуй, больше, чем первых, т. к., будучи глубоко правдивым в своем литературном творчестве, автор наносит на широкое полотно своей картины лишь то, что он сам ясно видел, проанализировал и распознал. А видел он, как мы можем судить по его произведению, ту струю беженской волны, которая текла по руслу лагерей военнопленных. Но были и другие. Во-первых, шедшая по руслу остарбейтеров и, во-вторых, небольшая по своему объему, но ярко окрашенная струя тех, кто вступал на тернистый путь исключительно по своей воле, стремясь во что бы то ни стало и куда бы то ни было уйти от ненавистной ему кровавой звезды торжествующего социализма.

Были и такие. Л. Ржевский зарисовывает их образы вскользь, несколько поверхностно. Но не будем ставить этого ему в вину, т. к. к тому имеется очень веская причина. Если бы какой-либо русский беженский автор посмел бы и в настоящее еще время показать полностью тех, русских, глубоко русских людей, которые видели в гитлеризме единственную силу, способную переломить хребет поработившему Россию тоталитарному социализму, то он, этот автор, был бы неминуемо оплеван, охаян, а быть может претерпел бы и что-нибудь худшее со стороны наших местных зарубежных социалистов и их «прогрессивных» прихвостней. Во всяком случае клейма коллаборанта он избежать не смог бы. А это означало бы для него смертный приговор, как литератору, а может быть даже… и как «физической личности». Множество доносов, погубивших значительное число русских военных беженцев в 1946–1947 гг., дают право это утверждать.

Поэтому извиним автору «Между двух звезд» некоторую однотонность фона его повести и воздадим должное правдивости и талантливости, с которой он разработал возможные для освещения тона, т. к. даже и в их суженной по сравнению с оригиналом всей волны гамме он всё же показал большую смелость и полную объективность при обрисовке немецких концлагерей для военнопленных, которой он отдал первую часть своего произведения.

И в русских военнопленных, и в их немецком начальстве Л. Ржевский видит прежде всего людей, а не установленные политической традицией трафаретные схемы. Он отвергает навязанную французами русской эмигрантской литературе обязанность видеть в каждом немце только «боша», какое-то звероподобное, лишенное человеческих качеств существо. Он показывает тех людей, которых он действительно видел, следовательно, различных между собою, порой действительно снижающихся до звериного облика (как в немецкой, так и в русской среде), а в других случаях поднимающихся к уровню истинного гуманизма, в подлинном, а не в полемическом понимании этого термина.

Он кладет черные мазки туда, где их видел, а не разбрасывает их сплеча или по чужой указке. Порою они попадают и на русскую часть населения лагерей для военнопленных, как например, на характерную фигуру ловкача и стопроцентного мерзавца Аристова, умеющего при всех обстоятельствах, не брезгуя ничем, всплывать на поверхность. С этим типом нам, к сожалению, приходится нередко сталкиваться и по сей день. Столь же правдив Ржевский и в своих белых мазках. Он умеет, пользуясь ими, сделать яркими почти незаметные для поверхностного наблюдателя фигуры светлых людей. Они тоже имеются в нашей среде, и в показанном Ржевским образе священника-санитара, отдающего последние куски своего скудного пайка изголодавшемуся больному офицеру, спасающему его жизнь ценою своей собственной, нет ни лжи, ни приукрашивания. Такие тоже были и есть среди нас.

Между этими двумя полюсами – длинный ряд промежуточных персонажей, в которых темное причудливо и порою неожиданно для читателя смешивается со светлым. На правдивом сочетании и соотношении этих двух тонов автор строит диалектическое развертывание своей повести, развитие ее темы. Стержень темы – сам путь, пройденный русскими беженцами второй волны, путь их внутреннего переустройства самих себя при движении от одной звезды к другой. Этот процесс наиболее ярко показан автором в последней части его повести, дневнике Володи Заботина. На страницах этого дневника – глубокого человеческого документа – читатель видит, как постепенно, по мере осознания своей внутренней сущности, личность смывает с себя наброшенные лучами красной звезды темные пятна и под ними проступает свойственная его душе, сохраненная ею в своих глубинах белизна.

Но заатлантическая ли, белая ли звезда полосатого флага пробуждает к жизни эту белизну? Автор как будто бы предлагает читателю самому разрешить этот вопрос, обрывая повесть на трагичнейшей странице дневника, но на самом деле не оставляет его без ответа. Этот ответ он дает в предсмертной молитве Володи Заботина, обреченного на смерть, в вопле, вырвавшемся из его души в момент выдачи его на погибель…

Нет, не белая заатлантическая звезда смывает темные пятна с наших душ, а иная. Та, что светила волхвам и пастухам в Вифлееме.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

5 сентября 1953 года, № 190. С. 9–10

Василий Тёркин

С легкой руки В. Белинского «прогрессивная» часть русской художественной литературы привыкла именовать продукцию своего творчества «энциклопедией русской жизни». Это утверждение явно однобоко. Несомненно, что наши «прогрессивные» литераторы не только показали, но и раздули в пределах своих творческих возможностей все отрицательные стороны русской жизни, но столь же несомненно, что они прошли мимо большинства ее положительных, созидательных типов из среды русского народа. В частности, русский солдат абсолютно ускользнул из поля их зрения. Его образа не отразил ни один из «прогрессивных» литераторов. Надо сознаться, что и «непрогрессивные» коснулись его лишь вскользь, отдельными штрихами, как это сделал, например, Лев Толстой, давший действительно энциклопедию типов русского офицера, воина-интеллигента, но зарисовавший солдата лишь в отдельных фрагментах его исторического бытия.

Грамотная Россия не выполнила своего долга по отношению к русскому солдату, но он сам, ставши грамотным, пополнил этот пробел и рассказал о себе. Этот рассказчик носил имя Василия Теркина, подсоветского русского солдата, который никогда не значился ни в одном полковом списке, но тем не менее жил и живет в каждой роте, батарее, взводе, команде… Сведения о нем вкратце таковы.

Во время войны СССР с Финляндией на фронт выехала бригада журналистов и литераторов, в составе которой был поэт А. Твардовский. Присмотревшись там к фронтовым бойцам, он написал и напечатал в военной газете несколько очерков в стихах, героем которых был русский подсоветский солдат Василий Теркин – бодрый, неунывающий балагур, верный товарищ, храбрый, не теряющийся ни в каких случаях боец и кроме того… беззаветно преданный своей родной русской земле.

После появления этих очерков в печати в редакцию начали поступать письма от фронтовиков. Они узнали верно зарисованный А. Твардовским тип русского солдата, почувствовали нутром его правдивость и то засыпали Твардовского вопросами о нем, как о реальной личности, то сообщали новые сведения о похожих на Теркина солдатах, реально существовавших в их полках и ротах. Твардовский обрабатывал эти сведения и снова погружал их в глубину народно-солдатского моря, туда, откуда они к нему приходили. Так создался образ русского подсоветского солдата Василия Теркина, который не перестал жить и по окончании войны.

Но мог ли тогда отражать его в своей творческой работе подсоветский поэт? Пока шла война и социалистические воры прятались за украденные ими тени Пожарского и Суворова, А. Твардовский был в значительной мере свободен. Но как только этот камуфляж был сброшен и партия провозгласила победительницей себя, а не русскую народную массу, на уста поэта был навешен замок. Твардовский замолчал.

Но Теркин продолжает жить и рассказывать о себе, о своих разбитых чаяниях и надеждах, о том, что он увидел, вернувшись в родное село, о том, чего он ждет, чего он хочет, к чему стремится. Среди демобилизованных стихийно возникла самородная и самобытная форма фольклора – стихов, частушек и рассказов о Василии Теркине.

Подполковник советской армии С. Юрасов собрал множество этих рассказов и стихов, бережно сохранил их в своей памяти и, перебежав на нашу сторону в 1950 году, обработал их и теперь обнародовал в своей книге «Василий Теркин после войны».

В предисловии к ней он не только рассказывает о том, как создалась эта книга, но указывает даже, не называя, конечно, имен, некоторых авторов отдельных ее глав. Так, например, замечательную главу «Про солдата-сироту» он услышал в доме для приезжающих города Асбеста от однорукого инвалида, бывшего гвардии сержанта и кавалера солдатского ордена Славы всех степеней.

Как же относится демобилизованный Василий Теркин к окружающей его подсоветской современности?

Не для этого сражался.

В обороне загорал,

Не для этого старался

И Берлин далекий брал,

с полною ясностью отвечает сам Теркин.

Что дала ему достигнутая величайшим напряжением 30-ти миллионов «Теркиных» победа?

День Победы это дата

Разделения труда:

Жизнь-жестянка для солдата,

А победа, как награда,

Снова Сталиным взята.

Перечислять все достоинства замечательной книги С. Юрасова значило бы пересказать ее всю полностью, потому что каждая строчка в ней ценность, каждая буква в ней дышит правдой. Но что же в ней самое главное?

Самое главное в ней то, что она ярко, выпукло и неопровержимо показывает, что русский солдат, даже и в советской армии, остался самим собою, тем же русским солдатом, каким он был на бастионах Севастополя и Бородинском поле. Изменилась лишь внешность, форма выражения, но сущность, нутро осталось то же.

Горе всякое сносили —

Завещал терпеть Исус…

Не один же я в России

Верен Богу остаюсь.

Скоро день. Уже недолго.

Будет день и на Руси.

Ночь еще крадется волком,

Только свет не погасить!

С. Юрасов уже показал нам себя ярким и сильным прозаиком в романе «Враг народа». Теперь он выступил, как поэт, как глубокий и тонкий фольклорист, сумевший не только собрать ценнейший материал, но обработать его, и блестяще оформить. Всё это очень ценно, но в книге есть нечто еще более ценное, принадлежащее его соавтору. Об этом соавторе говорит сам С. Юрасов в заключительных строках «Василия Теркина»:

Что ж еще? И все, пожалуй.

Скажут – книга без конца.

Но она и без начала,

Как и жизнь ее творца,

Как и жизнь ее героя:

Позабудут – перетрет,

Перетерпит – вновь откроют,

Потому что он – НАРОД.

Народ русский, народ Российский писал эту книгу рукою С. Юрасова. Спасибо Юрасову, что он точно выполнил задание, данное ему, русскому офицеру, его подлинным и единственным «генералиссимусом» – подъяремным, подсоветским Российским народом.

«Наша страна», Буэнос Айрес,

9 мая 1953 года, № 173. С. 6

Сумевший понять

Когда читаешь повести или рассказы Е. Гагарина[130], то ясно ощущаешь струящийся с их страниц аромат чего-то близкого, родного, глубиннодорогого. Быть может, пахнет воском свечей перед ликом Угодника, быть может, свежевыпеченным ржаным хлебом или просто ушедшим на дно души, но не забытым детством. Пахнет Русью.

Поэтому повести Е. Гагарина воспринимаются читателем легко. Изложенное в них действует на него непосредственно, без нужды в расшифровке того, что хотел сказать писатель, как это случается, к сожалению, со многими современными авторами.

Живому восприятию написанного Гагариным способствует и его прекрасный, чистый и ясный русский язык, без претенциозных вывертов, не засоренный нарочито выдуманными неживыми словами (лишь бы было ново!), как это тоже, к сожалению, нередко встречается у профессионалов стилизации русской речи. Но всё это не главное, а главное в его творчестве то, что он искренне, всей глубиной своей души любит (вернее, любил) Россию. Не мечту о ней, не образ, созданный в зарубежной оторванности от нее, а подлинную, сущую, настоящую, живую. Любит, видя ее язвы, порою уродства, порою даже бесовскую одержимость…

Такова и выпущенная издательством им. Чехова его повесть «Возвращение корнета». Он раскрывает в ней внутренний мир эмигранта двадцатого года, попавшего на родину вместе с немецкой оккупационной армией. То ли нашел в ней его герой, что рисовал в своем воображении издалека?

Не то и вместе с тем то самое.

Е. Гагарин не старый и не новый эмигрант. Он выехал из России в 1933 году и, следовательно, знает подлинную современную Россию, а не руководствуется лишь своим субъективным, выработанным в эмиграции представлением о ней. В силу этого он верно и правдиво рисует разнохарактерные образы современных русских колхозников, солдат, партизан, молодых интеллигентов. Он не подходит к ним предвзято, с уже созданным о них представлением, но черпает это представление непосредственно от них самих, из первоисточника. Наблюдательность и чуткость помогают ему найти то, что скрыто от близорукого наблюдателя под выработанной советским бытом внешностью, найти подлинное русское.

Я пишу о Е. Гагарине в настоящем времени, но следовало бы писать в прошедшем, т. к. этот талантливый и глубокий прозаик задавлен грузовиком в 1948 году. Это большая потеря для русской литературы Зарубежья, т. к. она утратила писателя, понявшего ошибку многих эмигрантов 1920 года, от последствий которой они не освободились до сих пор. Сам он писал о ней так в конце книги «Возвращение корнета»:

«Здесь, на чужбине, он (герой повести – старый эмигрант) весь ушел в любование прошлым, в личную судьбу. Россия стала для него придатком к ней, к пейзажам Нестерова и Левитана. Живое тело России он обратил в ландшафт. В этом и заключается его основной грех, тягчайший грех его поколения».

Е. Гагарин свободен от этого греха.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

9 мая 1953 года, № 173. С. 6

«На западе»

Выпущенная издательством им. Чехова антология русской зарубежной поэзии задумана широко. Автор предисловия и ее конструктор Ю. Иваск[131] пытался охватить всю гамму поэтического зарубежья, начиная от признанных еще до революции поэтов эмиграции, как-то: Бальмонт, В. Иванов. С. Маковский и кончая поэтами, выдвинувшимися лишь за последнее десятилетие в среде самой эмиграции, поэтов «новой» волны, как, например, Д. Кленовский, А. Шишкова[132] и др.

О том, удалась ли конструктору задуманная им работа или нет, конечно, можно спорить. Я, например, думаю, что его постигла неудача: ему не удалось показать многих авторов достаточно яркими и характерными для них образцами их творчества, как это произошло, на мой взгляд, с несомненно крупным поэтом Д. Кленовским. Но во всяком случае, выпуск сборника нужно приветствовать и отметить его выход среди книг издательства им. Чехова, к сожалению, за последнее время резко удаляющегося от русской тематики и выпуска произведений русских авторов, заменяя их мало интересными для нас, читателей, переводами.

Ю. Иваск в своем кратком (быть может, излишне кратком) предисловии отмечает три темы, господствующие среди поэтов эмиграции: Россию, чужбину и одиночество. Умышленно или неумышленно, но им забыта четвертая и, пожалуй, самая главная тема – Бог, устремление к нему человеческого духа, пробуждение религиозного чувства даже в тех сердцах, где оно до эмигрантских скитаний было приглушено.

Именно эта тема наиболее характерна для четвертого раздела сборника, иллюстрирующего творчество «новых» поэтов. Она ярко видна в стихах того же Д. Кленовского, который идет к постижению Творца мира чисто тютчевским путем – сквозь преодоление хаоса. К Богу стремится и душа Аглаи Шишковой, но ее путь иной, чисто интуитивный, женственный, в лучшем понимании этого слова. У В. Маркова[133] читатель тоже встретит те же религиозные мотивы, но если искать здесь того, кто научил им Маркова, то придется назвать имя властителя дум современной русской молодежи – Николая Гумилева. Считаем, что этот раздел представлен Ю. Иваском незаслуженно слабо. Так, например, С. Юрасов экспонирован в нем лишь одним, далеко не характерным дли этого интересного поэта-фольклориста подражательным, банальным стихотворением.

Гораздо больше внимания составитель сборника уделил поэтам и поэтикам эмиграции первой волны. Здесь он выделил в особый раздел даже специальную группу «парижских» поэтов, и рифмоплетов-версификаторов, позволим мы добавить от себя. Стоило ли делать это? Проживание в Латинском квартале и посещение кафе «Ротонда» еще не дает права на высокое звание поэта.

«Знамя России», Нью-Йорк,

18 марта 1954 года, № 104, С. 12–13

Нина Федорова«Семья»

Читаешь эту книгу и с каждой страницей всё больше и больше очаровываешься ею…

В чем же дело? Необычайно высок талант автора? Увлекательная фабула? Прекрасен язык? Ни то, ни другое, ни третье. Во всех этих разделах литературного творчества автор не превышает среднего уровня, но он одарен поистине искрой Божией, данной Творцом очень немногим литераторам: он умеет находить, видеть и показывать добро в человеческой душе, быть может, приглушенную, неяркую и почти незаметную со стороны искру Божию, которая в том или ином состоянии, но имеется, заложена Творцом в каждое человеческое сердце. Уметь видеть и показывать ее – поистине высокий дар для литератора, и Н. Федорову[134], скромно шагающую но литературной ниве зарубежья, можно смело назвать «законной дочерью» Н. С. Лескова в противовес тем, кто, подобно, например, А. Ремизову, прикрывает этим великим для русского сердца именем свое духовное и творческое убожество.

Чудная книга «Семья» Н. Федоровой! И каждому из нас следовало бы не только прочесть, но и перечитать ее. Трудно поставить ее автору каком-либо упрек, но если таковой упрек со стороны критика требуется во имя «обличительной традиции», то упрекнем Н. Федорову в никому ненужном введении политических мотивов в ее прекрасную книгу. Политика не ее сфера. Подтверждение нашему упреку видим в том, что ни один из политических «прогнозов» этой написанной 20 лет тому назад книги к настоящему времени не оправдался.

«Знамя России», Нью-Йорк,

18 марта 1954 года, № 104. С. 13

Две книги

Выпущенный в текущем году издательством им. Чехова двухтомник отца Георгия Шавельского «Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота» написан им в начале двадцатых годов, когда его автор находился еще всецело под свежим впечатлением виденного и пережитого им во время Первой мировой войны и в непосредственно предшествовавшие ей годы. Именно это, как нам кажется, придало воспоминаниям отца Георгия Шавельского специфическую окраску, значительно снижающую качество его книги, как исторического документа. Его воспоминания не беспристрастны, как это требуется от историка, но проникнуто духом борьбы со своими недавними противниками, насыщены полемическими выпадами против них, значительная часть которых может и должна быть оспариваемой.

Так, например, характеризуя Государя Императора Николая II, как человека, отец Шавельский несколько раз повторяет свое личное убеждение в безволии Государя, в его склонности подпадать под чуждые, нередко противоречивые влияния и в зависимости от этих влияний принимать важнейшие государственные решения. Но вместе с тем факты, приведенные тем же автором на страницах его воспоминаний, говорят обратное. Отец Георгий Шавельский ими подтверждает то, что Государь неуклонно держался раз принятых им решений и не изменял их без особых, весьма основательных причин. Не изменял даже вопреки настояниям Императрицы Александры Феодоровны, влияние которой на него было, как это вполне понятно при его безграничной любви к супруге, особенно сильным и глубоким. Полемические страсти, владевшие автором книги, не позволили ему, к сожалению, глубинно проникнуть в характер последнего Всероссийского Венценосца и рассмотреть в нем черты волевой твердости, скрытые под никогда не покидавшей его деликатностью и мягкостью в отношении к окружающим.

Но сам автор книги был всё же, несомненно, высоко одаренной личностью и достойным священнослужителем, обладавшим к тому же большими организаторскими способностями, о чем свидетельствует его чрезвычайно быстрое продвижение по иерархической лестнице. В сорок лет он был возведен в сан протопресвитера армии и флота, т. е. возглавлял всё армейское, гвардейское и флотское духовенство, управляя в годы войны духовною деятельностью более чем пяти тысяч священнослужителей. Нельзя не отметить (по его же собственным сообщениям), что этот высокий сан был получен им исключительно по воле Государя Императора, вопреки целому ряду противостоящих протекционных влияний, между прочим настоятельным требованием Императрицы Марии Федоровны, желавшей назначения на место протопресвитера епископа Владимира.

Высокий сан и сам характер его служения ставили отца Георгия Шавельского в непосредственную близость не только к высшему командованию армии и флота, но также ко Двору и к самому Государю. Но одновременно они же вовлекали его в борьбу различных придворных группировок, кипевшую тогда вокруг трона, в которой личные интересы боровшихся далеко не всегда соответствовали историческим целям России, династии и самого Государя. Центральным узлом, фокусом этой борьбы в те годы был Распутин, значение которого и его влияние на Царскую Семью неимоверно преувеличивалось его врагами, к которым принадлежал и автор книги. Именно это обстоятельство и придало воспоминаниям о. Шавельского полемический характер, повлекший ряд уклонений от исторической правды, которая к нашему времени уже достаточно выяснена другими авторами его современниками, столь же близко, как он, стоявшими к трону.

Но при умении отсеять эту вредную шелуху, книга воспоминаний о. Шавельского представляет собой в наши дни значительную историческую ценность, особенно для читателей из среды новой эмиграции, мало знакомых с той судьбоносной для России эпохой, т. к. приведенный в ней фактический материал ярко и ясно свидетельствует о том трагическом одиночестве, в котором находился Царь-Мученик и о котором он сам не раз писал в своем дневнике полные боли и горечи слова. В этом – ценность книги о. Георгия Шавельского, которую издательству им. Чехова следовало бы глубже и шире разъяснить в предисловии к ней.

Совершенно по-иному выглядит другая, выпущенная тем же издательством, книга воспоминаний Великого Князя Гаврила Константиновича «В Мраморном дворце». В ней мы не найдем не только полемической, но даже субъективной фразы. Если о. Георгий Шавельский, обладая, безусловно, несомненными литературными способностями, широко пользуется ими для воздействия на читателя, то Великий Князь Гавриил Константинович совершенно отбрасывает всю «литературщину». Он пишет свои воспоминания просто: не для современного читателя, не для потомства, но только правдиво записывает то, что видел, то, что пережил, то, в чем он сам участвовал.

Эта непосредственность и искренность его изложения, несмотря на отсутствие в нем каких-либо литературных потуг, создают в целом в представлении читателей яркую картину внутренней жизни высокой по роду и положению Великокняжеской семьи Константиновичей, давшей России три поколения неутомимых и самоотверженных тружеников не только на военном и государственно-административном поприщах, но и в области великой русской культуры. Напомним вкратце: дед, Великий Князь Константин Николаевич – ближайший сотрудник своего Августейшего брата Императора Александра II по проведению им великих реформ; его сын, Великий Князь Константин Константинович – крупный поэт, широко известный под псевдонимом «К. Р.», автор замечательной, проникнутой глубоким религиозным духом пьесы «Царь Иудейский», блестящий переводчик с иностранных языков (давший, между прочим, принятый даже теперь в СССР лучший перевод «Гамлета»), долголетний председатель Академии Наук, в самый блестящий ее период, создатель русского Музыкального общества (друг Чайковского), главный начальник и преобразователь всей системы военного образования, создатель комитета трезвости, программы введения всеобщей грамотности в России, основатель женского педагогического института… всех видов его культурной деятельности не перечесть даже вкратце. Автор воспоминаний, Великий Князь Гавриил Константинович вместе со своими братьями составлял уже третье поколение семьи Константиновичей и вместе со своим братом Олегом Константиновичем был первым из русских Великих Князей, окончивших гражданское высшее учебное заведение и не только сдавших при нем государственные экзамены, но обучавшихся наравне с прочими студентами.

Книга «В Мраморном дворце», несмотря на свой, казалось бы, пышный заголовок, дает исчерпывающее представление о простоте и даже «демократичности» (в лучшем понимании этого термина) внутренней жизни этого дворца. Перед читателем встает, во-первых, семья неутомимых тружеников, неуклонно направлявших все свои силы на служение России и ее народу. Стремление не только жить для родины, но и умереть за нее господствовало во всем психическом укладе молодых Константиновичей и проявилось с особенной силой в смертном подвиге на поле брани младшего из них – князя Олега. Несмотря на слабое здоровье, при объявлении войны молодые князья немедленно же вступают в строй и, категорически отвергая все достойные их высокого рождения привилегии, несут тяжелую службу наравне с прочими офицерами в качестве всего лишь командиров взводов лейб-гвардии гусарского полка.

Некоторые приведенные автором эпизоды этой службы буквально вызывают слезы у читателя. Вот перед нами эскадрон, завязший в болоте под ураганным огнем немцев. Князь Игорь Константинович затянут топью до самого подбородка. Его удается извлечь, но лошадь погибла и князю дают другую, на которую он тотчас же сажает перед собой также потерявшего коня простого гусара. Дальше чисто боевой подвиг князя Олега, устремившегося со своим разъездом в рукопашный бой с немецкими уланами и смертельно раненого в этой стычке. Приведенный автором Великим Князем Гавриилом Константиновичем дневник его брата, особенно его последние, написанные уже мертвевшей рукой строки, потрясают душу…

Книга «В Мраморном дворце» в целом представляет собой «человеческий документ», свидетельствующий о подлинно высокой человечности, проникнутой глубоким религиозным чувством, о стремлении к жертвенному служению родине – чертах, присущих без исключения всем членам Царственной Семьи.

«Знамя России», Нью-Йорк,

23 декабря 1955 года, № 134. С. 11–13

Ирина Одоевцева«Оставь надежду навсегда»

Проблема «избрания свободы», проблема перебежчика из мира социализма на простор широкой и разнохарактерной жизни всего несоциалистического человечества стала центральной в литературе русского зарубежья. Разрешению ее отданы крупнейшие из появившихся в печати произведений новых эмигрантских писателей: «Мнимые величины» Н. Нарокова, «Между двух звезд» Л. Ржевского, «Враг народа» С. Юрасова, исключительно сильные по силе и глубине очерки и рассказы Г. Климова и много менее значительных, как беллетристических, так и публицистических, работ. Это вполне понятно и глубоко обосновано. Проблема актуальна не только для русской эмиграции, не только для самой России и ее народа, но именно в ней сокрыт ключ к разрешению нависшего над миром всеобщего и всестороннего кризиса, – угрозы, страшащей всё человечество, Третьей мировой, невиданной по силе средств истребления войны. В какую сторону повернет свой штык русский подсоветский солдат, изберет ли он свободу или будет продолжать строить коммунизм – это решит всё.

Ирина Одоевцева в своем романе «Оставь надежду навсегда» подошла к разрешению этого вопроса, кажется, раньше всех других писателей зарубежья. Библиографическая справка издательства сообщает, что роман написан в промежутке меж сентябрем 1945 года и ноябрем 1946 года, а в 1948 года был уже издан на французском языке, теперь же впервые выходит по-русски. Следовательно мы ни в какой мере не можем заподозрить автора романа в подчинении какому-либо постороннему влиянию, в частности, влиянию самого крупного и значительного произведения на эту тему «Мнимых величин» Н. Нарокова, хотя подозрительный взгляд мог бы отметить сходство в структуре фабулы и некоторые, почти совпадающие сцены. Наоборот, мы должны отдать Ирине Одоевцевой должное, отметить ее исключительную чуткость к вибрациям психики русского человека в целом; она первая из писателей старой эмиграции усвоила черты огромного факта и пока единственная в этой среде попыталась отразить его в литературно-художественном произведении, хотя перед ней, как перед реалистической писательницей стояли большие затруднения. Ведь Ирина Одоевцева покинула подсоветскую Россию в начале 20-х годов. За то время там произошли очень большие, как внутренно-психологические, так и внешне-бытовые изменения, которых сама писательница лично не видела. Следовательно, ей приходилось работать с чужих слов, в большинстве субъективных, порою ошибочных и даже просто лживых, что не могло не отразиться в ее романе.

Действующих лиц в «Оставь надежду навсегда» немного, всего трое. Идейный коммунист из интеллигентов, «лучший русский писатель», как называет его сама Одоевцева, лояльный, равнодушный к политике, высокоодаренный поэт и беллетрист, ни в какой мере не славословящий Сталина, и жена этого писателя, тоже выдающаяся, знаменитая балерина. Остальные лица мелькают лишь в отдельных эпизодах, как подсобные персонажи.

Вот тут, уже во внешнем выражении писательницей главных персонажей романа, она сталкивается с непреодолимыми для нее препятствиями и делает ошибки. Беспартийный, аполитичный писатель, ни в какой мере не славословящий Сталина, не мог стать в 1939 году (точно указанное время действия) общепризнанным «лучшим русским писателем», оцененным самим Сталиным и близким ему. Алексей Толстой не был членом партии, но он выполнял ее заказ и, безусловно, славословил Сталина как в повести «Хлеб», так даже и в «Петре I», не говоря уже о его публицистических статьях, общественных выступлениях и личных отношениях. Подавляющее большинство других писателей подсоветской России – члены партии или во всяком случае «беспартийные большевики», «с энтузиазмом» выполняющие партийный заказ. Иначе быть не может.

Множество явных для бывшего подсоветского человека несуразностей можно отметить в описании быта тюрьмы, в которую попадает этот писатель. Такой тюрьмой могла быть «внутренняя» на самой Лубянке или «особый корпус» Бутырок, т. к. дело происходит в Москве. Друг-чекист доставляет ему туда Библию на английском языке. Ничего подобного быть не могло. Передача книг с воли в советские тюрьмы вообще, а в эти в особенности, строжайше запрещена и ни один начальник тюрьмы не может допустить подобной передачи. Он ответил бы за нее головой, даже если бы книгу давал крупный чекист, за которыми, как мы знаем, тоже идет слежка. А тем более Библию, да еще на английском языке. Чушь! Пищу в одиночные камеры передают через окошечко в двери, а не открывая всю дверь, как описывает Одоевцева. Ее герой-писатель выбрасывается из окна этой тюрьмы, что абсолютно невозможно, так все окна закрыты решетками и щитами. Самоубийцы прибегали раньше к другому способу – бросались с висячих галерей, заменяющих в «особом корпусе» Бутырок и в Ленинградском ДПЗ коридоры. Но теперь и там установлены высокие решетки (в тридцатых годах). Савинков выбросился из окна кабинета следователя, но не тюрьмы.

Но всё это в конце концов мелочи, хотя, конечно, беллетристу реалистического, даже бытового направления не стоит браться за описания незнакомой ему обстановки. Много важнее другое – вывод, который делает Ирина Одоевцева, разрешая поставленную перед собой проблему. Друг детства писателя, ставший крупным чекистом, предугадывая вторжение немцев, предлагает писателю, находящемуся в ссылке (тоже неувязка – в пограничную полосу не ссылают), перебежать к врагу, а через Германию – в свободный мир. Тут снова неувязка: этот разговор ведется в служебном помещении НКВД, где, как не может не знать крупный чекист, повсюду установлены тайные микрофоны. Писатель отказывается по недостаточно объясненным автором причинам. Не то это живущая в нем патриотическая традиция, не то просто маниловская мягкотелость. Последнее вернее, и свободы он не выбирает. Не в силах принять ее. Не хватает воли. Это сомнительно, но всё же допустимо для мягкотелого, поэтического интеллигента. Однако, в дальнейшем и сам его друг, «железный», безусловно волевой чекист и даже к концу книги маршал Советского Союза, награжденный всеми орденами, вполне сознавая свою обреченность, негласный смертный приговор, вынесенный ему Сталиным, тоже оказывается безвольным, расслабленным, всецело отдающимся течению. Он тоже думает о самоубийстве, не видя иного выхода, но не в состоянии переступить порог смерти, с которой играл всю свою жизнь.

Что же это? В ныне и пока подсоветской России воля сохранилась лишь у одного Сталина, а теперь, после его смерти, если верить Одоевцевой, окончательно испарилась? Действительность нам говорит обратное на каждом шагу, как в политической, общественной, так и в частной жизни. Ирина Одоевцева разрешила поставленную перед собой проблему по линии сторонников теории «кроликов» и «унтерменшей» – неполноценных личностей, в которые якобы превратились все русские люди. Ее отличие от кричащих это во весь голос публицистов лишь в том, что она облекла свои утверждения в беллетристическую форму. Сколь права она? В какой мере ее вывод совпадает с фактической правдой?

Самоубийства массовые Платтлинга, Дахау и Римини[135] – реальный факт. Это были избравшие свободу сильные, волевые люди. Предшествовавшие им три миллиона заявлений, поданных в штаб генерала Власова – тоже факт. Их подали сильные, волевые люди, не только избравшие свободу для себя, но и стремившиеся к борьбе, к подвигу за освобождение родины. Миллион новых эмигрантов, путем невероятных усилий прорвавшихся сквозь все заграждения, все сети репатриаций – тоже факт. Отказать этим людям в упорстве и воле нельзя, как нельзя отказать им в стремлении к свободе. Непрекращающийся поток перебежчиков, рискующих жизнью при очень малом шансе на выигрыш, порою приносящих в жертву свободе своих близких, прыгающих в неизвестность, т. к. отношение Запада к ним далеко еще не ясно – тоже реальный факт, и об отсутствии воли к свободе у этих людей спорить не приходится. Можно было бы привести еще много доводов против вывода Ирины Одоевцевой, но, пожалуй, хватит и этих.

«Знамя России», Нью-Йорк,

июль 1954 года, № 111. С. 10–12

О двух книгах

Передо мною две новых книги. Одна – роман «Оставь надежду навсегда» И. Одоевцевой (Издат. им. Чехова, 1953), другая – сборник рассказов Михаила Бойкова[136] «Сокровище сердец» (издание Фордгамского университета Русского Центра, тоже в Нью-Йорке). Содержание этих книг различно, как и их авторы, но есть в них и сходные черты, как это нередко бывает.

Сначала несколько слов об авторах. Ирина Одоевцева выехала из России в самом начале двадцатых годов, в эмиграции стяжала себе некоторую литературную известность (даже от «самого» Бунина похвалы удостоилась!), литературный труд для нее, насколько это известно автору данной статьи, приятное заполнение досуга. Михаил Бойков – новый эмигрант, не выехавший, но прорвавшийся с боем из советской России, литературного имени в широких кругах эмиграции пока еще не завоевавший, литературный труд, как это хорошо известно автору данной статьи, для него не только основная жизненная профессия, но глубоко владеющее им призвание.

Общее в их книгах то, что оба они пишут о современной подсоветской России, ее людях и, конечно, тюрьмах (которые М. Бойков имел возможность основательно изучить, как хорошо известно автору данной статьи), их переживаниях, как в тюрьме, так и на воле, их стремлениях, их моральном кредо и т. д. Кроме того, оба автора пишут по известному, принятому ими «рецепту».

Но тут-то и начинается их глубокое различие. «Рецепт» Ирины Одоевцевой очень сложен, вернее, у нее не один, а множество «рецептов», твердо установленных для каждого ее персонажа. Так, например, образ героини составлен из внешней красоты, темперамента, некоторой доли демонизма и щедро украшен костюмерными атрибутами. При составлении своих «рецептов», Одоевцева пользуется обычно широко известными и многократно испытанными в бульварных романах составными элементами.

«Рецепт» Михаила Бойкова прост, как формула дистиллированной воды: правда, одна голая правда, почерпнутая непосредственно из самой жизни. Больше ничего. Личный опыт, личные наблюдения и переживания – единственный материал, которым он пользуется. Всевозможных примесей он не только избегает, но решительно не допускает на написанные им страницы, тщательно фильтруя чистую воду жизненной правды подсоветского русского человека.

Вследствие этой «рецептуры» получается очень резкая разница и в их описаниях современного подсоветского русского человека, которого Одоевцева в глаза не видала, но в среде которого Бойков прожил всю свою жизнь. В дальнейшем между обоими авторами возникает резкий разнобой, явные противоречия. Так, например, герой Одоевцевой, попав в советскую тюрьму под явную угрозу расстрела, впадает в какой-то эстетический нирванизм, ведет сам с собой заумные, очень мудреные разговоры, а находящиеся в том же положении персонажи Бойкова попросту страдают, глубоко страдают и морально и физически. Герои Одоевцевой ни в какой мере не стремятся вырваться из советского рая, очевидно, прижившись в нем, несмотря на свой утонченный эстетизм, высокий культурный уровень, глубину и прочее; простые люди же, изображенные Бойковым, не только рвутся прочь от советчины, всей советчины в целом, но борются против нее всеми доступными им способами, погибают, но внутренне не сдаются в этой борьбе, и все проявления нирванизма им абсолютно чужды. Это волевые, упорные люди, идущие своими, хотя и различными путями, но к одной единой для всех цели.

Что же освещает им их мучительный путь к этой противостоящей большевизму цели? Светоч, на который указывает, подтверждая свои слова множеством примеров, М. Бойков так же прост и ясен, как его литературный «рецепт». Имя этого светоча – Бог.

Господни пути неисповедимы, учит нас Писание. Неисповедимость, необычайность путей, ведущих к Богу современного подсоветского русского человека, показывает в своих рассказах Михаил Бойков. Они подлинно необычайны, порою, кажется, до невероятия, и только проварившийся в адском советском котле читатель полностью поймет правдивость показанного Бойковым, оценит ее и подтвердит рядом своих личных наблюдений. Не прошедший этого «советского закала» поверит с трудом, может быть даже и не поверит…

Трудно ему понять и представить, например, священника, идущего во имя христианского подвига, во имя любви к ближнему своему… на службу НКВД в качестве конвоира отправляемых на расстрел. А между тем М. Бойков ясно видит этот подвиг и разъясняет его читателям. Сопровождая смертников, конвоир-священник шепотом дает им послед нее слово утешения, великое обетование Воскресения и Жизни Вечной. В конце концов он, конечно, разоблачен и сам попадает под пулю. Подвиг несомненен, он явен, он реален и он вполне возможен в современной советской действительности. Такие слуги Христовы там были, живут теперь и будут жить, потому что на смену погибшим приходят новые.

Как приходят они к Христу, эти новые Его слуги? Михаил Бойков показывает и это. Он кратко очерчивает целый ряд таких извилистых, сложных и снова почти невероятных путей, как, например, уверовавший в тюрьме яростный активист-безбожник, марксистский робот и комсомолец. Безусловно, многие читатели из не варившихся в советском котле скажут, что Бойков выдумал. А вот я этого не скажу, потому что я видел людей, шедших таким же путем, как Фома, вкладывая пальцы свои в их глубокие сердечные раны.

Ничего подобного, конечно, нельзя найти на страницах романа Ирины Одоевцевой. Это вполне понятно. Трудно, ой как трудно писать о том, чего не видел и не знаешь. Не только трудно, но и опасно для писателя. Еще блаженной памяти Аркадий Аверченко писал очень остроумные сатирические рассказы о подобных попытках и их трагикомических финалах… Некоторые страницы романа Ирины Одоевцевой послужили бы ему хорошим материалом для новелл на ту же тему.

Восемь рассказов, помещенных М. Бойковым в его сборнике, датированы и помечены теми географическими точками, в которых они у него зародились и быть может получили даже первоначальное литературное оформление. Эти точки в целом намечают пройденный автором путь. И не только самим автором, но многими, очень многими из пребывающих теперь в зарубежье бывших подсоветских русских людей. Каждый из этих рассказов может быть проверен такими читателями по обрывкам, сохранившимся в его памяти, и эти обрывки подтвердят ему правдивость М. Бойкова. Географически этот путь намечается так: Ставрополь-Кавказский, Берлин, Рим, Буэнос-Айрес. Кроме последнего пункта, все прочие мною проверены и с чистою совестью свидетельствую почти точную фотографичность рассказанного М. Бойковым и показанного им типажа. Для примера беру рассказ «По-настоящему», герой которого действительно без кавычек герой: бывший советский летчик, еще ранее бывший беспризорник, разудалый силач, говорящий только на специфическом (тоже верно переданном М. Бойковым) советском жаргоне. Герои, конечно, разные бывают.

От иных лучше держаться подальше. Многие с такой же опаской взглянут и на бойковского героя с его кулачищами, непосредственностью, действенностью и особым способом выражать свои чувства, порою не совсем удобным для окружающих. Но так же, как некогда Н. С. Лесков сумел рассмотреть голубиное сердце в тоже мало удобном для общежития дьяконе Ахилле, так и М. Бойков сумел увидеть такое же человеческое сокровище в широкой груди этого детины.

В заключение еще пара слов о сходстве и разнице в книгах Одоевцевой и Бойкова. Сходство в том, что оба эти автора показывают или стремятся показать нечто необычное в нашей серой будничной жизни, выходящее из рамок ее повседневности.

Ирина Одоевцева тужится, выдавливает эту необычайность из грязных тряпок банальных и пошлых романов своих предшественников и предшественниц. В результате получается более чем сомнительное снадобье для пользования низших слоев читательской массы, а сама ее необычайность – только повторение пройденного, обычного и очень затасканного.

Михаил Бойков тоже дает необычайное, но ищет его без потуг, без напряжения лишь отбирая нужное из богатых запасов своей памяти и опыта пройденного им пути. Такой свободный творческий отбор безошибочно ведет его к поставленной цели. М. Бойкову не нужно рядить, костюмировать свои персонажи. Они уже одеты. Сама жизнь дала им эти наряды. Рубище? Лохмотья? Да, верно, жалкие, порою даже смрадные и страшные лохмотья. Пусть так. Но в этих лохмотьях настоящие люди идут настоящими реальными дорогами к Светлому, Прекрасному и Чистому, к тому, что заповедовал нам Христос. У этих людей есть Вера и с ней ее сестры Любовь и Надежда. Они не говорят и не скажут, как И. Одоевцева, – «Оставь надежду навсегда!».

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

24 июля 1954 года, № 236. С. 6

Простая правда

Спор об идейном содержании Русского освободительного движения 1942–1945 гг. до сих пор еще не утратил в зарубежье своей остроты. Часть эмиграции, хотя и небольшая, возглавляемая группою нью-йоркских марксистов, не потеряла еще надежды утвердить свою концепцию «тарелки супа», как основного стимула, побудившего миллионы русских людей блокироваться с нацистской Германией ради нанесения решительного удара марксистской тирании в России. Теперь этот спор даже расширил свои рамки, перейдя в плоскость оценки современного русского подсоветского человека вообще, его идеологии, его морального уровня, его интеллектуального кругозора и т. д. Группировка дискуссирующих остается в общем та же: во главе отрицателей положительных качеств в современном русском человеке – те же сторонники «тарелки супа», подкрепленные теми псевдопрогрессивными элементами, которые видят в нарождении на территории подсоветской России новой интеллигенции личное себе оскорбление, а в шеренге их противников стоят все виды и подвиды национально-почвенной мысли старой эмиграции совместно со многими, созвучными им, интеллигентами «новых» и «новейших».

Таким образом, вопрос, стоявший в чисто политической плоскости, перенесен теперь в области интеллектуальной, духовной и даже религиозной жизни современной подсоветской России. Разрешить его, находясь по сю сторону Железного занавеса и пользуясь лишь обрывками доходящих к нам через него веяний, задача нелегкая, пожалуй, даже невыполнимая, поэтому каждое свидетельство заслуживающего доверия очевидца имеет для всей Российской эмиграции в целом исключительную ценность. К числу таких свидетельств следует отнести обе книги В. Алексеева[137], выпущенные издательством им. Чехова, «Невидимую Россию» и «Россию солдатскую».

Первую из них русский зарубежный читатель хорошо знает. Ее выход был встречен им сочувственно, хотя и не без споров литературных критиков, часть которых выразила сомнение в правдивости этой книги. Интересно отметить, что к этой части принадлежали именно отрицатели наличия моральных качеств в современном русском человеке, свое представление о котором они берут, очевидно, из показателей кофейной гущи, т. к. других данных у них, оторванных от русской жизни в течение более чем трех десятилетий, нет и быть не может.

В своей первой книге В. Алексеев описывал подпольные кружки подсоветской русской молодежи довоенного периода, их неясные, неопределенные политические устремления, их религиозные порывы и, главное, их отношение к коммунистическому режиму. В этом последнем неясности нет. Оно может быть выражено одним коротким словом – протест, протест против религиозного, интеллектуального, психологического, экономического и политического гнета марксизма, протест личности, лишенной даже тени, даже иллюзии свободы, но неудержимо рвущейся к этой свободе.

Вторая книга В. Алексеева «Россия солдатская» может быть сочтена продолжением первой. В ней им показаны некоторые из действующих лиц «Невидимой России», но уже в ином аспекте, в обстановке начавшейся войны, когда многое невидимое, скрытое до того прорвалось наружу, стало видимым, ясным, нашло ясное выражение в действии и этим действием явилось как раз Русское освободительное движение 1942–1945 гг., оформившееся на территории нацистской Германии, но уходящее своими корнями в глубины подсоветской России.

«Россия солдатская» не имеет твердого, четкого фабульного костяка. Ее «сквозное действие» проходит сквозь целый ряд персонажей, связанных между собой лишь единством общей темы. Внешне в этом недостаток книги. Внутренне же – ее ценность, т. к. автор устанавливает осью своего повествования саму идею протеста в целом, не отвлекаясь ради фабульности каким-либо одним частным случаем реализации этой идеи. Алексеев производит как бы опрос многих, различных между собою подсоветских русских людей об их отношении к войне. Основной смысл этого опроса: где враг и кто он? Коммунистический ли режим, территориально обобщенный с Россией, или вторгшиеся на эту территорию вооруженные иноплеменники, наносящие сокрушительные удары этому режиму и подневольно связанному с ним российскому народу?

Почти все «опрошенные» автором дают единогласный ответ: первый и основной враг – коммунистический режим. Победив этого врага любой ценой, будет легче избавиться и от других, несомненно слабейших врагов. В этом ответе звучит, вернее звучала подлинная вера в бытие и силу исторической России и ее великого народа. Выражением этого ответа и было Русское освободительное движение, ядро которого составляли военные формирования генерала А. А. Власова. Протест против гнета ортодоксального марксизма, против реального осуществления социалистической доктрины, а не «тарелка супа» был основным стимулом, побудившим миллионы русских людей вступить в той или иной форме в германскую армию, а в дальнейшем немногим уцелевшим из этих миллионов счастливцам – избрать свободу и добиться ее, преодолев множество препятствий.

В. Алексеев в своей книге свидетельствует эти настроения русского народа, господствовавшие в нем в первый период Второй мировой войны. Именно свидетельствует, как очевидец, а не рассказывает, как писатель. Языку книг В. Алексеева совершенно чуждо стремление к литературным украшениям. Автор словно игнорирует их, отметает от себя, как нечто ненужное ему и даже вредящее его повествованию. Многие ставят это ему в вину, отказывая его произведениям в литературности. Но вспомним – великий мастер русского языка Н. С. Лесков, владевший не только местными, этнографическими формами русской речи, но и диалектами большинства социальных групп России, блестяще выражавший себя во множестве литературных жанров, начиная с уголовного романа («На ножах») и кончая народным лубком и апокрифом, в некоторых случаях также отбрасывал все литературные украшения, доходя до элементарной простоты речи, как например в «Кадетском монастыре». Несомненно, что Лесков упрощался умышленно, сознавая, что в данном его произведении должен превалировать сам описываемый документальный факт, а не речевое искусство описателя этого факта. Повествование от этого лишь выигрывало, укрепляло свою убедительность и становилось более доходчивым до читателя.

То же самое, вероятно, инстинктивно понял В. Алексеев. Обе его книги можно рассматривать, как личные воспоминания о столь недалеком еще прошлом, но вместе с тем, как эти его воспоминания далеки от многих воспоминаний, заполняющих страницы наших журналов, авторы которых рассказывают прежде всего и главным образом о самих себе, вплоть до повседневных мелочей, а всё окружавшее их или совсем не замечают или рассматривают, как собственный свой антураж, а порой еще хуже того, берут на себя роль непогрешимых судей своих современников. Алексеев никого не судит в своих повестях. Он как бы устраняет из них самого себя, свой личный аспект, стремясь рассказать о виденном им, минуя призму своего собственного отношения к этому видимому. В этой беспристрастности большая ценность книг В. Алексеева, и читатель русского зарубежья найдет в них ответы на многие волнующие его вопросы не только недавнего прошлого, но и текущей современности. Ведь никто, даже из недавно прибывших «оттуда», не может взять на себя смелости утверждения, что он знает все глубины современного русского подсоветского человека, вынужденного замкнуться в самом себе, принять окраску и даже обрасти вовне «черепаховой костью» ради сохранения того, что он затаил и бережно хранит в своей душе.

Вспышки, проблески этой сокровенной глубинности показывает нам В. Алексеев. Обе его книги написаны простым человеком о простом человеке.

«Возрождение», Париж,

март-апрель 1954 года, № 32. С. 146–149

Ближе к читателю

Много, очень много упреков слышится со всех сторон по отношению к созданному на средства Фордовского комитета Издательству им. Чехова в Нью-Йорке.

Надо признать, что значительная часть этих упреков имеет достаточное основание. Справедливо обвиняют его «новейшие» эмигранты в своем журнале в недостаточном внимании к русской современности, справедливо критикует его профессор Глеб Петрович Струве в своей статье, помещенной в «Русской мысли». Действительно, выборки лирики Тютчева произведены редакцией издательства недостаточно продуманно и совершенно не представляют собой всей мощи этого исключительного поэта. Много дефектов содержит в себе и выпущенная им «Русская лирика». Том стихов Анны Ахматовой далеко не полноценен, т. к. не содержит в себе целого ряда ее стихотворений, созданных в первые годы революции и ярко отражающих настроение русской интеллигенции того времени. Выпуск стихов Николая Гумилева ни в какой мере не соответствует масштабу этого крупнейшего в первой четверти XX века русского поэта: нельзя же считать характерными для его огромного и яркого творчества восемнадцать помещенных в сборнике стихотворений, случайно залежавшихся в его чемодане, и недоработанную им драматическую поэму.

Можно поставить и еще целый ряд упреков издательству, на этот раз уже не редакционной, а руководящей его части. Например, зачем было выпускать повести Гоголя, которые можно купить в каждом русском книжном магазине в советском издании значительно дешевле и полнее? Почему творчество Лескова показано «Соборянами», точно так же очень распространенной книгой, находящейся в каждой русской библиотеке зарубежья, а не его мало известными, но высокими по уровню художественности рассказами? К чему вытаскивать из книжной пыли третьеразрядного автора исторических романов Мордовцева и, наконец, пожалуй, самый веский упрек – склонность к тенденциозной пропаганде идей американской государственности, явное стремление «воспитывать» русского читателя в чуждом ему духе современного американизма, что диаметрально противоречит тем лозунгам, которые провозгласило издательство при своем основании.

Ведь весь смысл работы издательства им. Чехова именно в том, чтобы содействовать сохранению и развитию русской литературы, чтобы облегчить писателям возможность творческой работы, с одной стороны, и довести их продукцию до читателя – с другой. Выполняет ли Чеховское издательство эти принятые на себя обязательства? По имеющимся у меня частным сведениям, целый ряд современных талантливых писателей русского зарубежья имеет готовые работы, о которых известно Чеховскому издательству. Но не хочу быть голословным и подтверждаю: глубочайший и талантливый Н. Нароков имеет большой законченный роман и этот роман лежит в портфеле Чеховского издательства; Лидия Норд имеет законченную элегическую повесть и готовую интереснейшую книгу о маршале Тухачевском; талантливый представитель второго поколения старой эмиграции Е. М. Яконовский[138] также предлагал Чеховскому издательству несколько своих законченных работ. Кроме того, мы имеем уже целый ряд значительных в нашем зарубежном масштабе писателей, абсолютно не показанных читателю издательством им. Чехова, например. Б. Башилова, Свена, Г. Андреева, Г. Климова, М. Бойкова и др., поэтов Кленовского, Моршена[139], Шишкову, Алексееву, Е. Коваленко, Н. Бернера[140]… Все они чрезвычайно ценны и интересны для читателя зарубежья и не только зарубежья, но самой России, т. к., по имеющимся у нас и не раз подтвержденным сведениям, книги Чеховского издательства в каком-то количестве всё же проникают через берлинскую дверь в закабаленную Россию. Это одна сторона – нужда писателя в предоставлении ему возможности сказать свое слово.

Теперь другая – желание читателя услышать это слово. Почти трехгодичная моя работа в качестве представителя и распространителя книг Издательства им. Чехова в Италии дает мне возможность в достаточной мере охарактеризовать эти требования читателя к писателю и издателю. Приведу несколько примеров, сопровождая их краткими статистическими показателями. Выпущенная издательством книга С. Шварца «Антисемитизм в советской России» не имела никакого успеха даже среди евреев, едущих в Палестину и сконцентрированных в лагере Сант-Антонио. Многие из этих евреев испытали на себе фактические проявления антисемитизма со стороны советской администрации и с негодованием отбрасывали книгу, как ложь.

Из произведений Бунина мною был продан только один экземпляр «Жизни Арсеньева» и то не русскому, а итальянцу. Следовательно, Бунин ни в какой мере не интересует современного русского читателя, особенно же переиздание общеизвестных его произведений («Митина любовь») или черновые наброски из записной книжки о его путешествии в Святую Землю. Вместе с тем тут же слышались вопросы: «А нет ли Шмелева? А нет ли Краснова?» и добавлю от себя, как от книготорговца, что за истрепанные томики произведений Краснова новый русский читатель готов был платить большие деньги. Он хочет их, он ищет их. В частности, мой сын купил Краснова и некоторые вещи Лескова, переведенные на итальянский язык; по-русски он приобрести их не мог. Книги, пропагандирующие идеи американской государственности и американского социального устройства, не имели никакого сбыта. Не имели также сбыта и прекрасные романы из американской жизни, выпущенные издательством им. Чехова. Они очень неплохи сами по себе, но ни в какой мере не отвечают запросу русского читателя[141][142].

По сообщению «Нового русского слова», в Издательстве им. Чехова образовался огромный завал – около двухсот тысяч непроданных книг. Это объясняется тем, что современный русский читатель якобы не имеет интереса к собственной русской литературе. Пробую отыскать причину этого завала на основе собственного опыта книгоноши. Балласт этого печатного материала Издательство им. Чехова пытается ликвидировать, рассылая его бесплатно по лагерям ПРО, домам старости и прочим благотворительным учреждениям. Результат получается обратный. Я имею целый ряд писем из этих учреждений, выражающих протест читателя против посылки ему книг вроде «Портативного бессмертия» Яновского[141][141] и подобных ей, к сожалению, выпущенных издательством. Возмущение подобной литературой со стороны читателя доходит иногда буквально до неприличия.

Переходим к итогам. Чем же объяснить всё это? Ведь по целям, поставленным перед собой издательством, читатель русского зарубежья, а в известной мере даже и читатель современной России должен был бы принести глубочайшую благодарность Издательству им. Чехова и финансирующему его Фордовскому комитету за поддержку национальной русской культуры в ее зарубежных проявлениях.

Мы не можем также упрекнуть редакторскую часть издательства в отсутствии у нее литературного вкуса. Главный редактор Вера Александровна Александрова, судя по ее глубоким литературно-критическим статьям в «Социалистическом вестнике», стоит наряду с Н. Нароковым («Книгочий») в первом ряду литературных критиков русского зарубежья: следовательно, причина дефектов издательства кроется не в отсутствии литературного вкуса редакции. Ходят слухи, что личный состав русских работников издательства заполнен исключительно социалистами и что они пытаются проводить там пропаганду собственных идей, однако, напечатали же они мою «Неугасимую лампаду», произведение насквозь монархическое, и еще две-три книги правых авторов. Вернее было бы искать причин неудач издательства в самом характере американского им руководства.

По имеющимся в нашем распоряжении сведениям, руководительница издательства мисс Диллон не знает русского языка и, следовательно, не может быть фундаментально знакома с русской литературой. Отсюда и вытекает ошибочное направление ею всей линии издательства, которое не хочет считаться с потребностями и запросами современного русского читателя. Вот здесь и зарыта собака.

Критиковать и даже охаивать работу Издательства им. Чехова было бы очень легко. Но не забудем того, что это издательство всё же делает огромное культурное дело и что оно может быть более чем ценным для русского дела в целом. Нам нужно не рыть ему яму, но помочь ему выйти на правильный путь, выйти из того тупика, в который вообще склонны впадать американцы, поверхностно судящие о России, ее народе и пресловутом русском сфинксе. Путь к выходу из тупика нам кажется ясным: непосредственное общение с читателем, с потребителем литературных произведений. Практический метод к осуществлению этой связи издательства с читателем совсем нетруден: достаточно объявить анкету среди читателей наиболее распространенных русских газет с вопросами о том, какого бы писателя из числа классиков, а также, главным образом, из числа новых русских антикоммунистических писателей, они хотели бы иметь на своей книжной полке.

Я глубоко уверен в том, что все ведущие газеты русского антикоммунистического зарубежья, без различия их политических направлений, охотно поддержали бы эту анкету и таким образом прекрасное по своему замыслу дело Издательства им. Чехова получило бы достаточный материал для организации своей дальнейшей работы.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

15 сентября 1955 года, № 295. С. 7

Евгений Замятин«Лица»

Автор книги Евгений Замятин[143] – коммунист, принадлежавший к партии еще с царского времени, привлекавшийся к суду за антимилитаристическую повесть, выпущенную во время Первой мировой войны, до того двукратно высланный из столиц, посидевший в тюрьме, одним словом, обладающий полным «революционных заслуг» послужным списком русский революционный интеллигент, каких, к сожалению, было немало. В годы первого десятилетия советской власти он пользовался большим почетом в рядах партии, много писал в чисто большевицком духе и был неизменным членом редакций различных издательств, возникавших тогда по инициативе М. Горького. Но в тридцатых годах его литературные соперники, также, конечно, партийцы, начали усиленную травлю Замятина. Тогда он написал личное письмо Сталину с просьбой разрешить ему выезд с семьей заграницу и это разрешение получил при помощи Максима Горького.

Но став политическим эмигрантом, Замятин не перестал быть большевиком или во всяком случае рьяным революционным интеллигентом. Об этом свидетельствует его книга, выпущенная издательством им. Чехова. Почти все помещенные в ней очерки написаны Е. Замятиным еще в советской России и носят явный характер выполнения «социального заказа». Так, например, в своем литературном портрете Леонида Андреева он рассказывает лишь о выступлении этого писателя на революционном митинге в 1905 году и цитирует его призывы к цареубийству. О покаянных воплях Л. Андреева, увидевшего истинное лицо революции, Замятин не говорит ни слова. В том же стиле даны и другие, помещенные в его книге, литературные характеристики. Говоря о Блоке, он выпячивает революционные порывы этой сложной и часто противоречивой натуры, замалчивая несомненную любовь поэта к его родине, столь ясно выраженную им в цикле «На Куликовом поле» и некоторых других стихах. Даже Чехова он пытается подогнать под революционный ранжир, хотя к этому, как известно, нет решительно никаких оснований, а талантливого английского фантаста Герберта Уэльса, пришедшего под конец своей жизни к богоискательству, изображает полностью социалистом, а заодно кощунственно зачисляет в марксисты и самого… Бога в той форме, как воспринял Его бытие в конце своей жизни Уэльс.

Невольно встает вопрос: почему и зачем издательство им. Чехова выпустило эту книгу? Советский Союз и без того имеет достаточно авторов, выполняющих заказы его разбойничьего правительства, и бумаги для печатания их хватает.

«Часовой», Брюссель,

май 1956 года, № 365. С. 13

Анри Труайя«В горах»

Регламентируя поставленные перед собой цели, Издательство им. Чехова в свое время утверждало, что стремится к поддержке и помощи развитию русской литературы в зарубежье. Русской литературы, повторим еще раз.

Но в какой мере можно считать причастным к русской литературе зарубежья французского писателя Анри Труайя[144], пишущего на французском языке, на французские темы, описывающего, главным образом, французскую жизнь, а если и халтурящего иногда русскими темами, то сдабривающего эту свою бульварщину такою дозой сиропа «развесистой клюквы», что русского читателя начинает тошнить.

Французский писатель Анри Труайя происходит из русско-армянской семьи московских купцов Тарасовых, и один из его родственников по восходящей линии был действительно очень талантливым, чутким, отзывчивым купцом-интеллигентом своего, времени, много помогшим в те годы художественному театру и театру Балиева «Летучая мышь». Этим родством и ограничивается вся русскость А. Труайя. Читатели его произведений на русские темы (печатавшихся в газете «Русская мысль») имеют полное право сомневаться даже в знании французом Анри Труайя русского языка, т. к. ни один уважающий себя автор, знающий русский язык, не допустил бы появления в печати столь отвратительного перевода своего романа, какой мы могли видеть на страницах «Русской мысли».

Французский писатель Анри Труайя удостоен нескольких, французских же, очень почетных премий. Дай ему Бог и дальше преуспевать на ниве французской литературы. Но нам-то какое до этого дело? И на каком основании издательство, принявшее славное для России имя Антона Павловича Чехова, включает этого француза, не умеющего говорить по-русски, в число русских писателей?

Родиться русским слишком мало.

Им надо быть, им надо стать!

– писал Игорь Северянин, и эти, думается, лучшие его строчки, как нельзя более применимы к Труайя-Тарасову, являющему собой яркий и полноценный пример денационализации, скорбного и печального явления, к сожалению, имеющего место в среде второго поколения русской эмиграции. Наша русская литература борется с этим явлением, но Издательство им. Чехова, как мы можем утверждать на примере выпуска книги Анри Труайя, поощряет его.

Кроме того, что повесть «В горах» ни с какой стороны не причастна к русской литературе, ее вряд ли можно назвать удачным произведением этого автора. Он развертывает действие на фоне среды французских крестьян и, очевидно, имеет об этой среде очень маленькое представление. Так, например, герой его повести – крепкий, дельный труженик-крестьянин, гордится тем, что получил от двенадцати овец приплод в три ягненка. Любой русский крестьянин горевал бы о такой неудаче. Ведь три четверти маток остались яловыми. Это очень большой убыток для крестьянского хозяйства, как русского, так, безусловно, и французского. Кроме того, эти матки ягнились в ноябре, т. е. под зиму, что обрекает приплод на гибель или слабое развитие. Радоваться изображенному Анри Труайя французскому крестьянину нечего.

Неприятно писать об этой книге и, пожалуй, не стоило бы, если бы само Издательство им. Чехова не показывало за последний год явной тенденции к денационализации русской эмиграции. Им уже выпущено десять чисто американских книг того же направления. Пусть так. Материальная помощь Фордовского Комитета обязывает к выполнению его требований, т. е. к воспитанию проживающих в США русских эмигрантов в американском духе. Но зачем же совать нам еще посредственные повестушки французского жанра?

«Знамя России», Нью-Йорк,

25 августа 1955 года, № 129. С. 13–14

Юлия Сазонова«История древнерусской литературы»

«Слово о полку Игореве», «Завещание Владимира Мономаха», «Моление Даниила Заточника», «Хождение за три моря Афанасия Никитина», «Жития», «Патерики», «Духовные стихи»… Какой огромный мир мысли и чувства открывает нам древнейший период нашей национальной литературы… И как мало, как позорно мало знаем мы этот мир!

Курс древней русской литературы отрывочно и поверхностно проходился в дореволюционной гимназии. Приблизительно так же знакомят с ним и в классах современной советской школы. Разбор нескольких отрывков былин, «Слова о полку Игореве»… вот и всё. Ученик не выносил прежде, не выносит и теперь из класса целостного представления о литературной сокровищнице, заполненной до верха его предками, и в результате принимает на веру выклики невежественных шарлатанов, утверждающих, что русская интеллигенция пошла «от Радищева», зародилась под иноземным влиянием и развивалось, как плохая копия Запада.

Выпушенная Издательством им. Чехова «История древнерусской литературы» Ю. Сазоновой[145] блестяще разбивает этот пошлый миф. Два полновесных тома ее ценного труда охватывают период от истоков – устной поэзии и первых памятников письменности – до времени Иоанна Грозного. Автор глубоко и продуманно до мельчайших деталей подошел к поставленной перед ним трудной задаче. Ю. Сазонова освещает и анализирует первый период развития русской словесности не как ряд отдельных, оторванных друг от друга эпизодов, но как органически слитный, единый процесс развития национального русского мышления и миропонимания. Она дает не только характеристики и аналитические разборы дошедших до нас памятников, но широко пользуется цитатами из них и нередко связывает их содержание с дальнейшими этапами развития русской литературы, показывая этим огромное влияние нашего прошлого на нашу же современность.

Автор «Истории древенерусской литературы» не ограничивается основными вехами пройденного пути, но показывает читателю весь этот путь в целом. Летописи и былины сливаются в едином миропонимании с учительной литературой, апокрифами, житиями просиявших в земле русской святых, духовными стихами, патриотическими и моральнонаставительными повестями, философией Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Главы «Апокрифы», «Духовные стихи», «Жития» и «Патерики» заслуживают особого внимания.

«Русская литература», пишет Ю. Сазонова, «родилась в монашеской кельи, в младенчестве носила рясу черноризца, в отрочестве облачилась в латы воина. Этим объясняются ее судьбы». Как глубока и как правдива эта характеристика.

Многим, к сожалению, очень многим, называющим себя русскими, нужно прочесть и не только прочесть, но изучить прекрасную книгу Ю. Сазоновой, прочесть для того, чтобы осознать себя русскими, чтобы русскими стать.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

17 марта 1955 года, № 269. С. 8

Георгий Адамович«Одиночество и свобода»

«Если Блок неразделим с траурным великолепием Петербурга, то Адамович – скелет, вывезенный на Монпарнасе из Петербургского паноптикума… и приставил его к русской эмигрантской литературе многодумный профессор Павел Николаевич Милюков», пишет об авторе книги «Одиночество и свобода» Н. В. Станюкович («Возрождение», тетрадь 48).

Несомненно, что столь резкая характеристика – пристрастна и не заслужена престарелым критиком, но известная доля истины в ней содержится: Георгий Адамович как поэт и как критик полностью уходит своими корнями в предреволюционный «серебряный век» русской литературы, мыслит его формулировками и, хотя сам отрицает это, не в силах выскочить из узких псевдоэстетических рамок отошедшего в прошлое поэтического течения, именуемого в просторечии «декадентством». В его критических работах это сказывается в подходе к разбираемым им авторам.

Г. Адамович ценит прежде всего форму их творчества и лишь сквозь нее и в зависимости от нее подходит к содержанию их трудов, к заложенным в них идеям. Подобный метод характерен как для ушедшего «серебряного века», так и для его современных пережитков, «русских монпарнассцев», группирующихся в Париже поэтов и поэтиков русского зарубежья. В отношении к прозаикам метод Адамовича еще более порочен. Только этим можно объяснить его явную недооценку Шмелева и даже некоторую враждебность к нему – крупнейшему в эмиграции, подлинно национальному писателю. За «потненьким графинчиком водки» Адамович не заметил глубокой русскости Шмелева и насыщенности всех его произведений подлинно русским христианским миропониманием, хотя и признал его огромный талант, «больной талант», как он пишет. Абсолютная нелепость! Именно Шмелев-то и пышет полнокровным цветущим здоровьем в литературном саду русской эмиграции.

Зато перед Буниным Адамович готов не только стать на колени, но и класть сотни земных поклонов. Блеск и отточенность внешней формы бунинских произведений порабощают его и заставляют не только закрывать глаза, но всеми правдами и не правдами обелять темные места бунинского литературного наследства.

Но было бы большой несправедливостью отказать Адамовичу в возможности проникновения к тайнам, скрытым в сердцах писателей. Иногда эти лучи озаряют написанные им страницы. Его отзыв о творчестве Д. Мережковского, безусловно, глубок и справедлив: Адамович не считает Мережковского истинным христианином, и в этом он прав.

Много правды и в оценке Адамовичем всей литературы русского зарубежья в целом. Дописывая предисловие к ней уже в 1954 году, Адамович обвиняет писателей старшего поколения в недоброжелательстве и отчужденности от новых поэтов и прозаиков, выросших в эмиграции, от второго ее поколения.

«Часовой», Брюссель,

май 1956 года, № 365. С. 12

Сквозь призму болотного пузыря

Выпуском книги профессора Г. П. Струве[146] «Русская литература в изгнании» издательство им. Чехова, безусловно, ответило на один из главнейших запросов читателя русского Зарубежья. Да и не только Зарубежья. Несомненно, что эта книга послужит и грядущим поколениям российских людей в те, быть может, уже не столь далекие времена, когда обе ветви русской литературы – зарубежная и подсоветская – сольются в единстве своего дальнейшего развития. Надежду, что это время наступит, высказывает автор труда, в чем полностью с ним согласимся.

Удачен и выбор автора, которому был поручен издательством этот первый в истории российской эмиграции обзор ее литературы. Профессор Глеб Петрович Струве несомненно наиболее глубокий, эрудированный и, главное, наиболее беспристрастный, а следовательно и свободный от «литературной партийности» из работающих в настоящее время в зарубежье литературоведов и критиков литературы. Но всё же… об этом «всё же» мы скажем потом.

Труд проф. Г. П. Струве надлежит рассматривать в двух аспектах: литературно-историческом и критическом. Сам он не разделяет этих двух точек своего зрения, но пытается установить между ними гармоничное единство, что, пожалуй, ему не всегда удается. Тем не менее, историческая часть его труда не вызывает особых возражений. Проф. Г. П. Струве последовательно и подробно излагает все этапы работы писателей Зарубежья, начиная с 1920 года. Он рассматривает их в связи со всею жизнью российской эмиграции, политическими и экономическими условиями разбираемых периодов, возникавшими в узловых моментах течениями общественно-политического мышления, издательской работой и т. д. На этих главных, узловых моментах останавливается, усиливая светосилу своего прожектора. Это очень ценно. Читатель получает ясное представление о сменовеховстве, евразийстве и всем ходе самоопределения зарубежной русской литературы. Зарубежной или эмигрантской – ставит очень глубокий и насущный вопрос автор? «Эмиграция (русская) есть явление огромное и в мировой истории беспримерное, – отвечает он сам на него, – я предпочитаю ему такие термины, как русское Зарубежье или Зарубежная Россия, более отвечающие смыслу вещей… Зарубежная русская литература есть временно отведенный в сторону поток общерусской литературы, который – придет время – вольется в общее русло этой литературы».

Эта глубоко обоснованная концепция вряд ли встретит возражения с чьей-либо стороны, но, как ни странно, на нее де-факто возражает сам автор труда. Уделяя много внимания различным группировкам и мелким течениям зарубежной русской литературы, даже столь незначительным, как недолговечное варшавское или рижское объединения поэтов и поэтиков, писателям новой эмиграции, как прозаикам, так и поэтам, проф. Г. П. Струве отдает лишь несколько страничек, называя в них небольшое количество имен, но не анализируя и не рассматривая в целом всего этого течения. А между тем именно в нем-то и содержатся первые признаки, первые симптомы того самого объединения обеих ветвей всероссийской литературы, на которое надеется и которого ждет сам автор.

Но он не хочет заметить и отметить в глазах читателя того нового и свежего, что внесли эти, работающие уже десять с лишним лет в Зарубежье, авторы: ни новой направленности тематики, нашедшей уже отражение и созвучия в среде второго и даже первого поколения писателей старой эмиграции (например, явного поворота в тематике Сургучева, обратившегося теперь к современным русским темам), ни нового жанра «документальной повести» (как придется его назвать), нового в зарубежной русской литературе, но вместе с тем уходящего своими корнями к творчеству Н. С. Лескова («Кадетский монастырь», «Инженеры-бессребренники» и т. п.). А этот жанр определился в творчестве писателей новой эмиграции уже достаточно ярко. Можно ли, например, причислить к мемуарной, исторической или какой-либо другой литературной форме такие произведения, как «Мы приходим с Востока» Б. Ольшанского[147], «Враг народа» С. Юрасова, «Невидимая Россия» В. Алексеева и другие, сходные с ними.

Этот литературный жанр, несомненно, представляет собою литературное явление в Зарубежье, явление крупное, которого историк литературы не смог, а вернее, что не пожелал отметить.

«Много ли может советская русская литература противопоставить “Жизни Арсеньева” Бунина, зарубежному творчеству Ремизова… поэзии Ходасевича и Цветаевой… оригинальнейшим романам Набокова» – пишет проф. Г. П. Струве в предисловии к своей ценной книге. В этом, несколько сокращенном мною, перечне содержится основной тезис Г. П. Струве, как литературного критика: главное светило, солнце всей русской зарубежной литературы – И. Бунин. Ближайший к нему и крупнейший спутник – А. Ремизов; ярчайшие кометы поэзии – те, которые следуют орбитам «серебряного века». Такова литературная космография критика Г. П. Струве. Иначе говоря – всё в прошлом, всё в предреволюционном десятилетии литературной жизни России, в безвременье, манерности, изломах и блужданиях, охвативших как прозу, так и поэзию России в годы, последовавшие за смертью А. П. Чехова.

Мы не будем спорить с искренне уважаемым профессором Г. И. Струве о том, можно ли противопоставить, например, роман «Канава» или другой какой-нибудь обезьяньего царя Асыки, сиречь писателя Ремизова, колоссальному полотну «Тихого Дона» Шолохова или хотя бы одной из ароматных повестей Паустовского. Нельзя сравнивать несравнимое. Но позволим себе высказать полную уверенность в что читатель грядущей свободной России, придя в библиотеку и (допустим) увидев там рядом тот же «Тихий Дон» и «Жизнь Арсеньева» И. Бунина, безусловно возьмет и прочтет первую из них, отложив в сторону вторую.

Эта моя уверенность основана на опыте долгой литературнопедагогической работы с современной русской подсоветской молодежью, на моих разговорах с нею о литературе, на показателях читаемости различных авторов по статистике библиотек в СССР. Бунин, многие произведения которого легко получить в большинстве советских библиотек, отталкивает от себя современного русского читателя холодным высокомерием, которым пропитана каждая его вещь, явным предпочтением с его стороны форме перед содержанием и, главное, полным отсутствием внутреннего созвучия между его, Бунина, духовным строем и строем современного читателя. Много, ох как много пережил этот читатель, хотя ему, быть может, всего двадцать-двадцать пять лет! Много вопросов к русскому же писателю возникло в его душе и ни на один из них Бунин не отвечает с высоты того пьедестала, на который он взгромоздился и с которого явно презирает вот этого-то самого современного русского молодого читателя. А те из этих читателей, которые брали Ремизова, почти всегда подходили ко мне с вопросом:

– На каком языке, собственно говоря, писал этот Ремизов? Говорили тогда так, что ли? И что он писал? И для чего он писал?

Читатели грядущей России не будут задавать этих вопросов, потому что… они не будут читать словоблудия Алексея Ремизова, которого зарубежный критик профессор Г. П. Струве безоговорочно ставит на второе (после Бунина) место в истории не только зарубежной, но и общерусской литературы переживаемого нами периода.

Несчастье литературного критика Г. П. Струве – всё же самого глубокого и самого свободомыслящего в компании Адамовича, Терапиано и им подобных – в том, что он не может смотреть на современную русскую зарубежную литературу открытыми глазами, без вспомогательных приборов. А вспомогательными приборами служат для него пузыри потонувшего мира последнего предреволюционного десятилетия русской публицистики и литературной критики, их «февральский» период, время распада и гниения всей русской интеллигенции в целом. Туман этих пузырей при взгляде Г. П. Струве на творчество, новых русских писателей, проявивших, сколь они мог ли сделать это, скрытое лицо подспудной, подсоветской, но всё же современной русской литературы, не дал ему возможности увидеть ни колоритного, бредущего своими тропами с посошком М. Пришвина Свена, ни глубоко проникающую в психику подсоветского русского человека Тарасову, ни интереснейшего и очень созвучного современным настроениям подсоветских русских людей поэта-фольклориста С. Юрасова.

В своем кратком критическом обзоре творчества новых эмигрантов проф. Г. II. Струве ограничивается перечислением четырех-пяти имен: С. Максимова, Л. Ржевского, меня, Н. Нарокова, мимоходом снисходительно поглаживает нас по головкам, но не уделяет никакого внимания всему этому проявлению русской подспудной литературы, получившей в лице новых литераторов, возможность сказать несколько своих собственных слов о своих живых, живущих братьях и сестрах, об их духовном мире, об их реальном бытии, о борьбе, которую они ведут беспрерывно за право сказать свое слово – слово о современном русском человеке.

Всё в прошлом, и сквозь призму пузырей этого потонувшего прошлого литературный критик проф. Г. П. Струве, несмотря на всю свою огромную эрудицию, глубокий аналитический ум и любовь к зарубежной русской литературе, не может узреть ни ее современности, ни ее будущности.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

26 июля 1956 года, № 340. С. 4

Шулерский вольт «либералишки»

Заканчивающим свою работу Издательством им. Чехова с подзаголовком «Избранное» выпущен сборник отрывков из произведений одного из крупнейших русских писателей-националистов, религиозного мыслителя, политического публициста, бесспорного почвенника и народника в истинном понимании этого термина Василия Васильевича Розанова. Этим выпуском издательство, очевидно, стремилось сделать последний взнос по неоплаченному им векселю, в котором оно обещало читателю зарубежья отразить в своем каталоге все оттенки спектра русской общественной и литературной мысли. Имя В. В. Розанова в этом спектре более чем уместно. Обзор русской общественной мысли конца XIX и начала XX веков немыслим без освещения творчества этого замечательного писателя, признанного многими авторитетами даже гениальным.

Составление этого сборника и вступительной статьи к нему было поручено Ю. П. Иваску, уже выпустившему в том же издательстве сборник «На Западе», апологию русской зарубежной поэзии, встреченный далеко не доброжелательно не только критикою правого крыла российской эмиграции, но даже и авторитетами, не принадлежащими к этому лагерю, как, например, профессором Г. Струве. Составитель апологии, Иваск, был справедливо и основательно обвинен не только в субъективности, но в явной пристрастности к определенным течениям зарубежной поэзии и, если можно так выразиться, в «использовании своего служебного положения в личных целях».

Вступительная статья к «Избранному» очень обширна, в чем сознается сам ее автор, да, пожалуй, столь же, если не в большей еще мере, пристрастна, – в чем он, конечно, не сознается. Ведь задачей каждого предисловия является, прежде всего, сближение читателя с предваряемым этим предисловием автором, разъяснение читателю основных мыслей автора, подчас не вполне ему понятных вне общего контекста и углубленного ознакомления с автором. Кроме того, предисловие к книге традиционно ставит себе целью возбуждение в читателе симпатий, уважения, доверия к автору.

Цели, поставленные Ю. П. Иваском в его вступительной статье к обрывкам творений В. В. Розанова, были, очевидно, диаметрально противоположными. Автор начинает с того, что рекомендует читателям Розанова, как «мало известного писателя», но тут же сам опровергает собственные слова, правильно указывая, что Розанов был в течение десятилетий одним из основных, ведущих сотрудников крупнейшей русской газеты «Нового времени» в самую блестящую эпоху этой газеты. Невольно возникает вопрос: каким же образом этот сотрудник самой распространенной в предреволюционной России газеты мог быть «мало известен широкому читателю». Остается предполагать лишь, что под именем «широкого читателя» Иваск подразумевает действительно широкие слои уездной полуинтеллигенции, питавшейся дешевыми либеральными брошюрками, но не круги национально мыслившей интеллигенции, составлявшей основной кадр читателей «Нового времени». В дальнейшем же из слов того же Иваска следует, что круг читателей и даже почитателей Розанова включал в себя также инакомыслящих, но крупных по тому времени лиц, как, например, М. Горького, Л. Троцкого, Н. Бердяева, Мережковского, Блока, Белого, Гиппиус и т. д.

Вслед за этим идет, быть может, и яркое, но вряд ли объективное сравнение православного мыслителя с горьковским «ужом», который, будучи рожденным ползать, летать, как известно, не смог и из поднебесья угодил прямо в лужу. Эта «лужа» исследована и описана Ю. П. Иваском с особым вниманием и, пожалуй, даже любовью. Автор предисловия рассказывает не только о самом В. В. Розанове, но даже о сексуальном поведении и женских болезнях его мамаши, подводя этим базу под дальнейшее исследование психики Розанова на основе не то заскоков фрейдо-юнговского психоанализа, не то общеизвестной «клубнички». Мы узнаем о тайных сексуальных пороках православного русского мыслителя, доказанных, по мнению Иваска, не любившими своего строгого учителя елецкими гимназистами, о безобразной внешности этого учителя (В. В. Розанова), о его склонности к однополой любви (не доказанной даже гимназистами), о его подхалимстве, проявленном в литературно-публицистической работе, о его продажности, как журналиста, служившего у А. С. Суворина вопреки своим убеждениям, но потому лишь, что Суворин якобы дороже всех платил, о его неискренности, как идеолога русской монархии и даже о склонности этого глубочайшего христианина… к отрицанию Христа с точки зрения юдаизма.

Мало приглядный портрет В. В. Розанова, набросанный столь яркими мазками, вряд ли вызовет доверие к нему у читателя. Не это ли и было главною целью вступительной статьи Ю. П. Иваска? Создав подобную предпосылку для недоверия, Иваск переходит к разбору самого творчества Розанова, начинал, конечно, с религиозного его мышления. Ловкость рук – и ничего более! Религиозный мыслитель, признанный православным христианином не только рядом крупных церковных авторитетов, но даже и суровой цензурой Победоносцева, выглядит со страниц вступительной статьи Иваска не только противником Православной Церкви, но даже и врагом Христа. Одну из статей В. В. Розанова, критикующей устарелые консисторские формы развода, Иваск разъясняет читателю, как отрицание самого таинства брака Розановым; любовь и уважение к патриархальности, которую Розанов кладет в основу не только русского быта, но и русской государственности, Иваск трактует, как «связь пола с Богом», как «наследие семито-хамитического востока». Оказывается, что даже само бытие Божие для Розанова лишь «мое настроение» и Бог у него «очень личный и случайный»…

Литературный стиль Розанова, красочный, насыщенный народными образами, допускающий недоговоренности, недомолвки и чисто субъективную терминологию, много облегчает в данном случае Иваску его задачу. Прибегая к широко применяемому советской литературной критикой приему «цитатничества», Иваск выхватывает из творений Розанова разного рода недоговоренности, неясности и оперирует ими вне общего контекста, с основными доминантами мышления этого национальнорусского философа. Там же, где даже подобной манипуляции сделать нельзя, как, например, в разборе политических статей Розанова, Иваск попросту объявляет его концепции «лицемерными», «черносотенными», «погромными» и с высоты своего «прогрессивного» пьедестала безапелляционно заявляет, что об этих его статьях даже и говорить не стоит. Таким образом, политическое лицо одного из крупнейших идеологов русского самодержавия полностью скрыто от читателя.

Характеризуя литературное наследие Розанова в целом, Иваск не скупится на доходчивые до рядового читателя сравнения. По его словам, Розанов вмещал в себе и сладострастного старика Карамазова, и мелкого врунишку капитана Лебядкина и даже ханжу и лицемера Иудушку Головлева… Что ж тут говорить, горьковский «уж» обрисован с полной точностью во всей своей зловонной прелести. Постарался Ю. П. Иваск! Невольно приходит на мысль то, что он сам принадлежал и принадлежит до сих пор к тому поколению и умственному направлению псевдорусской интеллигенции, которое В. В. Розанов при своей жизни клеймил презрительными кличками «либералишек», «декадентишек» и т. д. Тогда, при жизни этого льва национальной русской мысли, сосчитаться с ним «декадентишкам» не пришлось. Это было опасно. Слишком тяжела была лапа этого льва. А теперь, когда он спит вечным сном в безвестной на русской земле могиле, осененный перед своей кончиной благодатью скуфейки величайшего из на Руси просиявших святителей – святого Сергия Радонежского, это стало доступным и вполне возможным при помощи Издательства им. Чехова. На удар копыта лев не ответит взмахом своей лапы.

О содержании самого сборника «Избранное», в котором не утративший наивности читатель попытается найти хотя бы сжатое отражение всей ширины и глубины мышления Розанова, говорить много не приходится. Отрывки, а вернее обрывки включенных в него статей служат не к пониманию его религиозно-философской системы, но подтверждением характеристики, данной ему Ю. П. Иваском. В этом случае отдадим справедливость редактору «Избранного». Подбор сделан умело. «Темно и не всегда понятно пишет Розанов», говорил о нем К. П. Победоносцев. Именно такого «темного» рода места, содержащие в себе недописки и недомолвки, ловко вырванные из отдельных произведений В. В. Розанова, и включены в его сборник, а остальное, главное, огульно обозванное черносотенством, погромничеством и даже страшнейшим грехом антисемитизма, даже не вычеркнуто, а просто выброшено.

Куда? В мусорный ящик? Нет. Туда эта часть наследия В. В. Розанова не попадет, а будет храниться в сокровищнице русского, почвенного, истинного, национального мышления, сколь бы ни старались охаять ее пузыри потонувшего мира – экс-российские «либералишки».

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

28 июня 1956 года, № 336. С. 4

По страницам периодики русского зарубежья