Н. ЧухновЗамалчиваемый писатель
Кто из русских политических эмигрантов не знает Бориса Николаевича Ширяева, заполняющего своими блестящими по форме, искренними по настроению, глубокими по содержанию и всегда актуальными статьями многие и многие страницы русской зарубежной печати.
Не менее известен он и своими книгами – «Ди-Пи в Италии», «Светильники Русской Земли» и особенно «Неугасимая лампада», недавно выпущенная издательством им. Чехова. Несколько его рассказов и повестей были напечатаны в толстых журналах.
Тем не менее, несмотря на общее признание читателей, на громадный интерес к творчеству Ширяева всех кругов эмиграции, – он, как говорят французы, «не имеет хорошей прессы». И произошло это по двум простым причинам: 1) неблагодарность и невнимание редакций газет и журналов, в которых Ширяев бескорыстно сотрудничает, и неумение правой общественности выдвигать своих людей; 2) полное молчание левых органов печати, не желающих дать объективный отзыв о произведениях идеологически чуждого им писателя.
Желая хоть несколько заполнить этот пробел и, вместе с тем, выразить таким образом дорогому Борису Николаевичу свою сердечную благодарность за его огромную помощь в деле издания «Знамени России», я хочу сказать о нем несколько слов.
«Видеть зло и показывать его, тыкать в него пальцем намного легче, чем увидеть в человеке порою глубоко сокрытую искру Божию» – говорит Б. Н. Ширяев, – «Великий грех перед русским народом совершил Н. В. Гоголь, затратив свой огромный талант на показ свиных рыл, неизбежных в среде каждой нации. Он положил этим основу школе “обличителей”, затоптавших в грязь русское национальное самосознание, чувство собственного достоинства, справедливую оценку своего народа и своего государства… Пушкин шел иным путем. Он нашел и Татьяну, и ее няню, и капитана Миронова, и Машу, элегантного денди Онегина, милого мечтателя Ленского… Много, много прекрасных образов нашел Пушкин в среде своего народа. Н. С. Лесков расширил и углубил пушкинское начало. Тропинку Пушкина он развернул в широкую дорогу, взяв ее направление от религиозного мироощущения русского народа, которое ускользало от Пушкина. В результате бесконечный ряд праведников и даже в лице уездного городничего, свиного рыла по Гоголю, Н. С. Лесков сумел найти правдолюбца и праведника Однодума».
Ширяев считает Лескова своим учителем и стремится следовать ему как по внутренней творческой линии, так и в ее внешнем оформлении. Следовать, но не подражать, т. е. переносить направленность Лескова в современность, а не повторять созданные им образы в своей «Неугасимой лампаде», крупнейшей его вещи. Ширяев осуществляет тот же завещанный Лесковым поиск праведников в среде русского народа, и, надо сознаться, что ему это, вероятно, значительно труднее, чем было Лескову, т. к. наша эпоха не создает жизненных условий для проявления лучших сторон человеческой души. Но Ширяеву всё же удалось отыскать даже не одного, а многих, многих праведников, встреченных им в самом страшном месте охваченной революционным безумием России – на Соловецкой каторге. Это и убедило его в том, что искра Божия неугасима в человеческих сердцах и что в русских сердцах больше, чем где-либо, места для ее горения. Именно в них – неугасимая лампада, светоч мира. В этом внутренняя линия следования Ширяева по стопам Лескова; внешнее же оформление ее Ширяев воссоздает в языке, которым говорят его персонажи, вернее, в их языках. Костромской лесовик Нилыч рассыпает у него цветистую зернь северо-русской речи; понюхавший фабричного дыма казак, в главе «Звоны Китежа», изъясняется смесью казачьего диалекта с фабричным советских времен; интеллигент Глубоковский ораторствует не хуже любого адвоката, а «утешительный поп» Никодим облекает семинарскую витиеватость в среднерусский говорок, та литературная форма дает произведениям Ширяева правдивость, жизненность, искренность. Главное – жизненность.
Вопреки Бунину, в литературном смысле враждебно относившегося к Ширяеву (о чем сам Ширяев писал не раз), он избегает отвлеченных, мертвенных описаний природы и пользуется ими только тогда, когда окружающая природа созвучна живущему в ней и изображаемому в данный момент писателем человеку.
Живой человек, живая его душа и живое его тело концентрируют на себе всё внимание автора «Неугасимой лампады», и, несмотря на то, что ему пришлось в течение двадцати пяти лет наблюдать этого человека в тягчайшей обстановке торжествующего социализма, т. е. социалистических казарм и каторги, он всё же не утратил веры в него, но, наоборот, укрепил ее.
Трудно сказать, новичок ли Ширяев в литературе или опытный мастер. Он начал писать в ранней юности и в предреволюционные годы выпустил небольшую книжку своих стихов. Потом совершенно отошел от поэзии, но развернуться в прозе в советской России, конечно, не смог и был принужден перейти на газетную работу. Стремясь к наименьшему компромиссу со своей совестью, Б. Ширяев избрал в газете амплуа «культурника», как называют в советах, т. е. писал корреспонденции-очерки популярно-научного типа по всем отраслям знания и искусства, чему помогало его разностороннее образование. В среднеазиатских газетах, где он главным образом работал, им очень дорожили, тем более, что будучи тогда молодым, Б. Ширяев не боялся тяжелых поездок и исколесил то на лошади, то на верблюде, то на аэроплане всю Среднюю Азию, вплоть до пустынь Кульджи и громад Памира, Но сам он считает, что писателем он стал, когда выбрался на свободу – в эмиграцию.
Первые годы было очень трудно: печататься было почти негде. И здесь я должен с большим удовлетворением повторить признание Бориса Николаевича в том, что поняли, оценили и помогли И. Л. Солоневич и «Знамя России»[189], давшие ему возможность укрепиться и развернуться, а главным образом поверить в самого себя. В очень тяжелых условиях лагерной жизни Б. Н. Ширяев беспрерывно работал, следуя своему призванию, даже без надежды на какой-либо материальный результат этой работы. Именно в лагерях, ранними утрами, когда всё их население еще спит, Ширяев написал уже известную нам свою трилогию «Последний барин», «Ванька-вьюга» и «Овечья лужа». Но по замыслу писателя, это не трилогия, а лишь первые части задуманной им серии романов и повестей, связанных между собой общей темой и некоторыми персонажами. Общая тема: искупление нашей всеобщей русской греховности действенною борьбой со злом, действенной вплоть до подвига самопожертвования. Основной момент этого действия Ширяев предполагает показать в романе «Кудеяров дуб», который в ближайшем будущем начнет печататься в «Возрождении» (жаль, что этот роман не выходит отдельной книгой в изд-ве им. Чехова, но, увы, пробиться туда невозможно через горы макулатуры, которой отдается предпочтение: «Неугасимая лампада» была уступкой общественному мнению, а на вторую уступку рассчитывать не приходится). Частично эта тема Кудеяра мелькает и в «Овечьей луже» и в предшествующем ей «Ваньке-Вьюге». Но Б. Ширяев подходит к этой теме не схематически, не рационально, а чисто эмоционально, развивая ее в современных бытовых условиях. Не история или легенда, а текущая жизнь – вот стихия, в которой он живет.
Свои рассказы и повести Ширяев печатает в журналах совершенно различных направлений, вплоть до солидаристических «Граней», т. к. считает, что в литературе не может быть политической партийности, которая обязательна для публицистики, но существует своя собственная «литературная партийность». И «литературная партия», к которой причисляет себя Ширяев, стремится к преодолению того мусора, которым засорена русская литература предреволюционного периода, в так называемый ее «серебряный век», подчинившего направленность и сущность творчества форме и изуродовавшего форму внесением западной гнили в нашу русскую почву. «Серебряный век» он считает «Февралем русской литературы».
В настоящее время, в далекой от нас Италии Ширяев работает над окончанием романа «Кудеяров дуб» и ведет текущую публицистическую работу в нескольких изданиях национально-русского направления.
Заканчивая эту заметку, я прошу дорогого Бориса Николаевича еще раз принять мою сердечную благодарность за бескорыстное, дружеское и идейное сотрудничество, и желаю ему дальнейших успехов на его боевом участке общерусского фронта борьбы за Россию.
«Знамя России», Нью-Йорк,
10 августа 1955 года, № 128. С. 2–3
В. РудинскийДве крайности
Талантливый, но нередко парадоксальный Н. Ульянов опубликовал недавно в «Новом Журнале» статью «После Бунина», где пришел к выводам весьма мрачным и пессимистическим, прямо заявив, что, якобы, с Буниным прекратила существование русская литература, и за рубежом и на родине. По счастью, аргументация автора убедительна только внешне. Несправедливо, конечно, начисто отметать советскую литературу. Несмотря на гнет социального заказа, в ней есть произведения, которые переживут советский строй. Банальный пример: «Тихий Дон» Шолохова; но, сколько других вещей можно бы назвать даже созданных в самую ортодоксально-коммунистическую эпоху. А во время и непосредственно после войны появилось множество книг (и особенно в сфере исторического романа, казалось бы столь близкой Н. Ульянову), в которых только и есть советского, что надпись «Госиздат» или что-нибудь в этом роде. О многих из них мы уже имели случай упоминать в «Возрождении».
Еще более сомнительны похороны по третьему разряду, устраиваемые Н. Ульяновым далеко еще не скончавшейся зарубежной литературе. По версии Ульянова, все великие писатели должны были «рукоположены» каким-либо гениальным предшественником, как, скажем, Пушкин – Державиным!
Странность безусловного перенесения церковного обихода в литературу не выдерживает даже и поверхностного анализа. Вообразим себе, что Пушкин лично не встретился бы с Державиным, что весьма легко могло бы случиться. Ясно, что не только он, тем не менее, был бы Пушкиным, но и что влияние Державина сказалось бы на нем ничуть не меньше. Духовная преемственность ведь свободно преодолевает во времени дистанции веков, в пространстве – океаны, горные цепи и пустыни.
Во всех великих литературах Европы и Азии бывали периоды упадка, иногда даже без особых внешних причин, которые затем сменялись новым расцветом. Если так бывало в Испании, Англии, Италии, почему этого не может быть в России, где притом обстоятельства гораздо лучше бы объясняли это явление? Но, главное, самое-то наличие упадка надо поставить под знак вопроса.
Если даже не ссылаться на целый ряд оставшихся талантливых писателей старой эмиграции, двух или трех ее поколений, то остается совершенно непонятным, почему Ульянов не видит целого класса в литературе, к которому, в конечном счете, следовало бы отнести и его самого? Новая эмиграция, слава Богу, дала уже очень немало. Имена Сергея Максимова, Л. Ржевского, Н. Нарокова, и в поэзии, например, Олега Ильинского никак нельзя сбрасывать со счета…
Ослепление человека, не увидевшего за деревьями леса, было бы вовсе уж непонятно, если бы кое-что в статье Ульянова не служило известным тому пояснением. Он очень резко нападает на всех, кто вносит в область чистой литературы политические страсти и начинает применять свое творчество как орудие в борьбе с большевизмом. И очень вероятно, что перечисленные выше, да и многие другие писатели новой эмиграции вызывают его раздражение именно «по этой линии», заходящее чересчур далеко.
Невозможно не признавать, что в первой части «Дениса Бушуева» (Максимова), или в «Мнимых величинах» (Нарокова) мы встречаемся с подлинно-художественными произведениями, которые только выигрывают от острой актуальности, в них кипящей. Недопустимо стеснять свободу художника, как нельзя требовать от него и писать непременно о нашем времени, или, еще хуже, в определенном политическом направлении или плоскости. Но нельзя и запрещать ему писать о своей эпохе и выражать свои идеи, если ему того хочется. Полной аполитичности не найти ни у Достоевского, ни у Тургенева, ни у Корнеля, Шекспира или Данте.
Признание свободы творчества означает право писателя равно строить себе «башню из слоновой кости» или ввязываться в самый жар политической свалки. И, действительно, хороший критик должен как раз уметь схватить силу и слабости произведения с точки зрения искусства, а отнюдь не с точки зрения собственной идеологической концепции.
Ульянов вправе стоять «au-dessus de la melee», но не требовать того же самого от всех.
Своеобразный «pendant»[190](фр.: парная вещь, пандам) к изложенным выше мыслям представляют высказывания и другого критика, тоже талантливого и вышедшего из рядов новой эмиграции, – Б. Н. Ширяева. Он, наоборот, категорически требует от всех поэтов и писателей эмиграции служения делу антибольшевизма и приходит в раздражение от самой идеи, что можно писать для чего-то иного.
Но не напоминает ли это, в самом деле, большевистского стандарта? Не получается ли это такой же точно социальный заказ, как в СССР, только не левый, а правый?
Ширяев, мы полагаем, абсолютно прав, когда ратует за уничтожение левого засилья в зарубежной литературе, при коем могут быть напечатаны только произведения определенного политического направления и только о них говорит пресса и критика. Но дело ведь совсем не в том, чтобы его заменить правым засильем.
А очень многое в решительных оценках Ширяева показывает, что он к политическим врагам (а это, к сожалению, все те, кто целиком не принимает его, довольно «комплексной» идеологии) не собирается применять художественный критерий, а намерен подвергать их тому экзамену по части политической благонадежности.
Причем этот метод невольно ведет к бессмыслице: нападая на «парижскую школу» поэтов, Ширяев даже не разбирает того, что иные из них по сути дела – ив жизни, и в творчестве – служат тем же идеалам, что и он. В нападках на Бунина он оказался совершенно неспособным понять ни художественное его значение, ни положительно идеологические элементы в это сочинениях. Даже анализ русских классиков «по Ширяеву» таит в себе опасности, и большие.
Еще более неприятное впечатление производят делающиеся попытки Ширяева ввести «духовную цензуру». Слава Богу, что инквизиционные приемы всегда были противны православной иерархии. Угрожающий намек, обращенный лично ко мне, что мои рассказы грешны, ибо в них допускается появление на сцену нечистой силы, на меня производят впечатление, скорее всего, комическое[191]. Ни Гоголь, написавший «Портрет», «Страшную месть», «Вия», ни А. К. Толстой, автор «Упыря» и «Семейства вурдалаков», ни Достоевский, у которого Иван Карамазов беседует с дьяволом, поскольку мне известно, не были отлучены от Церкви. Никакого специального запрета касаться потустороннего мира в литературе также никто на наших пастырей Церкви не издавал. Не будем сомневаться в преданности профессора Ширяева православию, но посоветуем ему не переносить на русскую, хотя бы и эмигрантскую, почву самых отрицательных сторон, какие имеются в католичестве.
Рискованная вещь подменять литературный анализ политическим. Еще худшая, вместо того, чтобы указывать недостатки, давать советы – звучащие вроде военной команды – писать непременно на такие то и такие-то темы (между прочим, автору этих строк Ширяев предписывает писать о Советской России, чего я отнюдь не собираюсь делать).
Тип унтера Пришибеева никогда не считался в России положительным. Меньше всего в людях такого типа нуждается эмиграция, а в ней меньше всего – литературные круги. И поскольку в них живут всё же основные традиция русской интеллигенции, всегда выше всего ценившей свободу мысли, мы думаем, что «тон» Ширяева никого не заставит писать о том и так, как он хочет, а лишь приучит всех к мысли, что его критика носит партийный, предвзятый характер.
В одной из своих статей (в общем, очень удачной), посвященной Грибоедову, Ширяев с большим одобрением отозвался о Скалозубе. Жаль, все-таки, что он не только решил следовать его правилам, но еще и вообразил себя именно тем фельдфебелем, которого не хватает эмигрантской литературе, что греха таить, не выстроенной во «фронт» и не выровненной по ранжиру. Сравнение с Церковью, о котором упомянуто выше, не вполне применимо к литературе; но армейские приемы в ней были бы еще менее на месте. Тем более, что, в конце концов, и произведен-то он в фельдфебеля тем путем, каким поговорка допускает производство только в капралы: «Кто палку взял»…
«Возрождение», Париж,
май 1956 года, № 53. С. 136–138
М. БойковСоловецкая летопись
Писали о Соловках в эмиграции много. Этому первому советскому концлагерю внимание литераторов и не литераторов было уделено больше, чем всем остальным концлагерям.
На протяжении тридцати лет изданы десятки книг о монастыре, превращенном в каторгу. Казалось бы, тема избита, освещена со всех сторон и точек зрения, использована на все сто процентов. Но вот выпустил свою новую книгу «Неугасимая лампада» Борис Ширяев (Чеховское издательство) и Соловки в ней выглядят по-новому, иначе, чем у других авторов. Предшественники Б. Ширяева, в большинстве своем, писали мемуары, переполненные их личными переживаниями. Он же о себе пишет очень мало. Его книга посвящена людям, населяющим советскую каторгу в первые годы после гражданской войны, их каторжному быту и невыносимым страданиям, мукам тела и возвышению духа.
Пестрой панорамой проходят перед читателем эти люди – заключенные и чекисты: проходят десятки их, и читатель не устает от напряженного мысленного разглядывания этой панорамы. Наоборот, он как бы «вживается» в книгу, входит в описываемую Ширяевым обстановку, страдает вместе с его героями, касается глубин душ и сердец заключенных и чекистов.
Это происходит оттого, что Б. Ширяев в «Неугасимой лампаде» исключительно талантливо рисует живых людей, живых и внешне и внутренне. Читая ее, их видишь перед собой, представляешь себе ясно и ярко новых мучеников за Русь и веру православную, и их мучителей.
В «Неугасимой лампаде» нет ни одного выдуманного героя. Там живые все: архиепископ Илларион и «утешительный поп» Никодим, мужицкий царь Петр Алексеевич и фрейлина трех императриц, артисты Арманов и Борин, бандит Алексей Чекмаза и проститутка Сонька Глазок, чекисты Ногтев, Эйхмане и Сухов. Нет в книге и выдуманных подробностей каторжного или тюремного бытия. Расстрел и многое не менее трагическое на Соловках Ширяев описывает так, как оно было. Он не творит из «куска жизни» легенду и не превращает в легенду «кусок жизни», а берет подлинные куски жизни и смерти, соединяет их в книге вместе и представляет на суд читателя:
– Вот смотрите! Это жизнь и смерть, падение и возвышение…
Свою книгу автор назвал «записью безвременных лет». Точнее ее, пожалуй, можно назвать соловецкой летописью с 1922 по 1927 год; летописью написанной в литературно-художественной форме с хорошим стилем и образным языком. В ней читатель найдет и повесть («Мужицкое царство»), и рассказы («Сих дней праведники»), и зарисовки, и воспоминания и эпизоды истории Соловецких островов («Святые ушкуйники»). Всё это составляет в общем эпическую, объективную и спокойную, а порой горячую и страстную «запись безвременных лет» Бориса Ширяева.
Главная мысль книги, главная нить ее содержания, которую автор протянул в ней от первых страниц до последней, была внушена ему схимником затворником, единственным из таких подвижников, оставшимся на Соловках при советской власти.
В безлунную сентябрьскую ночь автор возвращался пешком из дальней командировки и в лесу наткнулся на землянку. Он заглянул в ее оконце и увидел то, что уже никогда не забудет:
«Прямо предо мной горела лампада, и бледные блики ее света падали на темный лик древней иконы. Ниже был виден ничем не покрытый аналой, а на нем раскрытая книга… лишь присмотревшись, я смог различить склоненную перед аналоем фигуру стоящего на коленях монаха и рядом, на лавке, очертания раскрытого гроба.
Я стоял у входа в сокровенный затвор последнего схимника Святой Нерушимой Руси… До рассвета стоял я у окна, не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады перед лицом Спаса.
Я думал… нет… верил, знал, что пока светит это бледное пламя Неугасимой, пока озарен хоть одним ее слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и Дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой… кровью омытой, крещенной ею, покаянной, прощенной и грядущей к воскресенью Преображенной Китежной Руси.»
Эта лампада не угасла. Она горит, и слабые блики ее автор видел и на лицах заключенных и советской молодежи, и власовцев, сражавшихся против коммунизма за родину, и казаков, идущих на Голгофу Лиенца.
«Преображение требует искупления; искупление – жертвы, – пишет Б. Ширяев. – Соловки и все рожденные ими, покрывшие Русь Голгофы были жертвенниками искупления, на которые лилась и льется
кровь, на которых сияли и сияют многие лампады. Тогда, в непроглядной тьме, была лишь одна…
Пламя от пламени, свет от света. Тихими тайными светильниками возгорелись иные лампады. Я их видел и сохранил в своей памяти.
Духа не угасить…»
Очень хороша книга Б. Ширяева. Спасибо ему за нее. И побольше бы нам таких книг.
«Наша страна», Буэнос-Айрес,
2 июня 1955 года, № 280. С. 7
[Книгочий]О «Неугасимой лампаде» Бориса Ширяева
Об этой книге трудно (невозможно) написать газетную заметку: о ней надо написать книгу же. Настолько значительно ее содержание и настолько значителен вопрос, поставленный в ней.
«Неугасимая лампада» не только описательный документ, не только материал для историка: она раньше всего и главным образом есть книга проблемы, первостепенно важной для сегодняшнего дня и для завтрашнего. Ее ценность именно в проблеме, которую поставил автор, и которую он разрешил.
Эта проблема – Россия.
Эта проблема – русская душа.
Эта проблема – то, что можно назвать одним словом: «русское».
Именно этот вопрос поставил автор: поставил давно, еще «там», на советской каторге и с внимательной, требовательной настойчивостью глядя вокруг себя, не усумнился: лампада русской души – неугасима.
Огонек в землянке схимника (был и такой в Соловках) еле заметно мерцал в густой заросле чащи, скрытый еловыми ветвями. Но было несомненно: «Пока светит это бледное пламя Неугасимой, жив и дух Руси».
Автор непоколебимо верит в бессмертие духа и показывает в своей книге носителей его: мужики с Уреней, «утешительный поп», бывший присяжный поверенный Василий Иванович («Василек – Святая душа»), престарелая фрейлина трех императриц, мало известный на каторге человек, инвалид Силин, «душу свою за други положивший», несогбенный владыка Илларион – сотни и тысячи людей проходили мимо Ширяева и в каждом он видел сияние духа. И он отразил его в своей книге: «Умрем мы, но воскреснет Русь».
Так верит он, такой верой заражает и нас и эта вера безмерно нужна, нужна, нужна нам.
«Но ведь то, что видел автор, было тридцать лет тому назад», не без основания скажет скептик, «а за эти годы ушли из жизни все носители старого духа, и на смену им пришло совсем новое поколение. Умер в современном колхознике кондовый мужик, умер в вузовце студент-идеалист, умерли в “девчатах” тургеневские девушки и умер в советском интеллигенте мятущийся, скорбный интеллигент прошлого. Не угасла ли за эти тридцать лет неугасимая лампада?»
Сомнение значительное. И есть очень много оснований для него. Но словно предугадывая его, Ширяев переносит свои воспоминания на предвоенные годы, когда он был уже «на воле» и наблюдал «вольных». Есть в его книге важная глава – «Лампада теплится». В ней автор показывает советского, но по духу антисоветского молодого студента, который хочет «дышать» и которому нечем дышать: показывает советскую молодежь, которая скрыто, но жадно стремится приобщиться именно к скрытому, замкнутому, запретному для нее; показывает юношей, которые страстно доискивались, что видел в небе невидящими очами князь Андрей на Аустерлицком поле; показывает девушек, которые в тоске спрашивали – «Почему утопилась Офелия? Неужели из-за роста торгового капитала и из-за гибели натурального хозяйства? Почему ушла в монастырь Лиза Калитина?» Он описывает советскую молодежь, какой она стала во время войны, когда пришли немцы, то есть, когда исчез гнет и мрак коммунистической власти над порабощенным человеком. И, наконец, до трагических дней Платтлинга, Дахау и Лиенца. От Соловков до Платтлинга – вот скорбный путь последних тридцати лет. Но на каждом повороте своем этот путь освещен мерцающим светом все той же неугасимой лампады.
На пароходе, который привез каторжан с материка на остров, была яркая надпись над колесами. «Глеб Бокий», имя палача и чекиста. Но сквозь свежую окраску просвечивало прежнее имя парохода: «Святой Савватий», имя одного из основателей монастыря. «Глеб Бокий» скрыл «Святого Савватия», но уничтожить его не смог.
Это исходная точка и безукоризненная цель книги: сгниет все наносное, насильственное, навязанное и искусственно привитое, но сокровища души, мысли, чувства и воли русского человека останутся нетленными.
Нужная и ценная значимость книги именно в поставленной и разрешенной автором проблеме: вере в русский народ, вере в русское начало, вере в Россию. И надо всем – вера в торжество духа.
Но помимо ценности проблемы, книга обладает и другой ценностью – художественной.
«Я не художник и не писатель», – скромно утверждает автор. Читатель думает иначе: если образы книги без усилия и напряжения входят в представление читателя, если отдельные страницы заставляют биться сердце и затаивать взволнованное дыхание, если внимание мучительно напрягается, если язык всей книги блестящ, то она написана художником. Но в конце концов не в этом дело! Для измерения «художественности» произведения эталона ведь нет. Важно то, что эту книгу хочется перечитывать, чтобы глубже войти «в нутро» бесхитростного, но почти величественного «мужицкого царя», чтобы постигнуть источник силы «утешительного попа» или разгадать мрачную тайну души изувера, в каталептическом экстазе слушающего заупокойные напевы через час после того, как он «шлепнул» приговоренного.
От страниц книги не оторвешься!
Она нужна высшей нужностью: по ней наши потомки поймут, почему не погибла Русь в злые годы лихолетья, почему остался собой русский человек, почему не угасла «Неугасимая лампада».
«Русская Жизнь», Сан-Франциско,
23 марта 1955.
Перепечатано:
«Наша страна», Буэнос-Айрес,
28 апреля 1955 года, № 275, С. 5–6
Л. НордО «Неугасимой лампаде» Бориса Ширяева
Новая книга Б. Н. Ширяева – «Неугасимая Лампада», – недавно выпущенная Издательством имени Чехова, является не только ярким художественным произведением, но и очень ценным историческим документом.
Она отражает две эпохи. Одна начинается с пятнадцатого века, когда тремя святителями – Зосимой, Савватием и Германом – была основана Соловецкая обитель. Основание этой обители совпадает с образованием Великорусского Государства, во времена княжения Великого Князя Ивана Третьего сына Василия Темного.
И когда пал Великий Новгород и вечевой колокол был увезен в Москву, то к святому острову стали приплывать ушкуи с новогородцами, искавшими в монастыре мира и покоя, а также и с бежавшими от гнева Государя Московского.
Своими трудами построили иноки Преображенский собор и возвели стены Соловецкого кремля – стены нерушимые сложены «из непомерных валунов и длиною округ верста три четверти».
…«Четыре века со всей Руси притекали трудники к стенам Соловецкой обители. Земные, отягченные злобой, грехом, изъязвленные, смрадные, покрытые гноем и струпьями в душах своих, сбрасывали они тяготу своих грехов у гробниц Святителей Соловецких, омывались покаянными слезами и, многие, в жажде светлого преображения, трудились во имя Божие, кто год, кто три, пять. Иные оставались тут на век и погребены на острове».
И память о тех веках и о Соловецких праведниках оставалась в хранившихся в монастыре летописях и сказках.
Перестала существовать благочестивая Россия и большинство иноков ушло на Валаам. Но некоторые, особенно больные и старые остались. Вскоре на остров прибыли чекисты, а затем на Соловки стали стекать «последние капли крови из рассеченных революцией жил России». В 1922 году чекисты подожгли Преображенский собор, чтобы скрыть расхищение ценностей, которых в нем было не мало. Во время пожара сгорело и много летописей, хранившихся в соборе, но часть уцелела. Вот по ним и по рассказам оставшихся на острове монахов написал автор книги историю возникновения Соловецкой обители. Мы не знаем, что сталось потом с остатками летописей и уцелеют ли они в будущем, и поэтому книга Б. Н. Ширяева приобретает особую ценность.
Ширяев попал на Соловки в 1922 году. Он был каплей из той российской крови, которую выжали на Соловецкий остров большевики. Каплей полноценной, не разжиженной ни испытаниями, ни страданиями. Поэтому он смог, поразительно сильно и жизненно верно, описать и другую эпоху создания первой советской каторги запланированной советской властью братской могилы для цвета российской нации и подонков общества. Умышленно соединяя под одним лагерным кровом остатки аристократии, интеллигенцию и духовенство с отпетой разбойной и воровской шатией, чекисты надеялись, что лагерная атмосфера дополнит каторжный труд и быстрее сведет «бывших людей» в могилу.
Но одного не учли Советы, – что зажженная Соловецкими Святителями неугасимая лампада продолжала гореть в келье-землянке схимника-молчальника, и после его смерти огонек ее поддерживали другие, что от нее зажигались другие огни – «негасимые огни Святого Духа в душах людей».
Преображенский собор сгорел – «сотворенное человеком – видимое – сгорело, Сотворенное Богом – невидимое – жило». Светлый Дух Преображения оставался на Святом острове, ибо «там Христос близко»…
Дух Божий соединяет Рождественскую Ночь в общей молитве священника о. Никодима, турка Решад-Седада, барона Иоганна-Ульриха Риттер фон Рикнерт дер Гельбензанд, Б. Н. Ширяева, шляхтича Стася Свида-Свидерского, бывшего купца Василия Овчинникова, «атеиста-эпикурейца» Мишу Егорова и дежурного охранника ГПУ Шапиро.
Сотни людей, обитавших в то время на Соловках, ярко описаны Ширяевым в этой книге и автор не приклеивает им своих ярлыков, относящих их к категории хороших или плохих людей, – с редкой объективностью он повествует о заключенных и лагерном начальстве. Перед нами проходит длинная вереница живых до осязаемости, людей-праведников, совершивших подвиг, раскаявшихся грешников, ставших на путь покаяния, и закоренелых преступников. Близость Христа заставляет и закоренелых осознать тяжесть своих грехов… Они богохульствуют, зверствуют, но повсеместно чувствуют силу Бога. Дух Его, нисходящий на страждущих, – непоборимый Дух.
Содержание «Неугасимой лампады» пересказать нельзя. Каждая ее глава – это целая эпопея. У автора есть еще одна ценная черта – он никогда не показывает себя в позе героя, не описывает всей тяжести своих переживаний. Казалось невозможно бы найти на советской каторге элемента юмора. Но Ширяев, вкрапливая его во многие главы своей книги, убеждает нас в стойкости русской души, которая имеет силу и в муке находить для себя радость и щедро наделяет ею других страдальцев, как это делает «утешительный поп» – отец Никодим.
Замечательно передана автором «Летопись мужицкого царства», где описывается трагическая эпопея создания крестьянами Костромской губернии, уже при советской власти, «Уренского царства» с выбранным народом царем Петром Алексеевичем, погибшим потом в Соловецком лагере.
Чрезвычайно интересны главы, повествующие, как потомок французского эмигранта, аристократа де Рибаса, – в честь которого была названа Дерибасовская улица в Одессе, – Вальтер де Рибае – превратился после революции в одного из свирепейших чекистов – Терентия Дерибаса, и о карьере главного «конструктора» системы советских концентрационных лагерей, Натана Френкеля.
Описание жизни на Соловецкой каторге показывает неискоренимое стремление человеческих душ к Богу, к подвигу, добру и красоте. Поэтому русский народ и пронес через все годы существования коммунистической диктатуры – годы нечеловеческих страданий и дьявольских соблазнов – неугасимый огонь веры в своей душе и сохранил ее не изъеденной ржавчиной коммунизма.
Может быть, в конце концов, чекистам удалось погасить пламень той лампады, которая горела со дня основания Соловецкой обители и до наших дней, но разве сейчас не зажглись в СССР, несмотря на все гонения со стороны власти, сотни тысяч других неугасимых лампад, огонь которых поддерживается верующими? И сколько миллионов таких лампад теплятся незримо в душах русских людей? И разве без света «неугасимой лампады» в душе мог бы автор написать такую замечательную книгу, разрывающую покров того мрака неизвестности, которым окутывают Советы все свои злодеяния и показывающую миру страдания, силы и чаяния нашего народа?
«Бюллетень Русского Общества помощи беженцам в Великобритании», 10 марта 1955 года.
Перепечатано:
«Наша страна», Буэнос-Айрес, 28 апреля 1955 года, № 275. С. 4–5
Л. НордЦенные вклады в русскую литературу
Небольшая, скромно изданная книга. Всего 276 страниц. А эта книжка войдет не только в русскую литературу, но по ней историки напишут те главы русской истории, где будет описываться страшная трагедия миллионов русских людей основавших племя Ди-Пи.
«Ди-Пи в Италии» Б. Н. Ширяева отражает, как в зеркале страшные круговороты судеб людей, отказавшихся влачить цепи коммунистического рабства.
Грядущая революция духа русского народа будет самая страшная из всех бывших доныне революций. И она одна сможет смести начисто коммунизм, не только в СССР, но и в его колыбели – на Западе. Первые, вырвавшиеся со шквалами войны из СССР, люди рассказывали, кричали миру о преступной сущности коммунизма, о ненависти к нему всего народа.
Тут были люди различных возрастов, полов. Стоявшие на разных ступенях советской жизненной лестницы. Люди с высшим образованием и колхозники. Умудренные жизненным опытом и только что оторванные войной от студенческих скамей и школьных парт. И всех их коммунистическая тирания была бессильна покорить духовно, «перековать» или воспитать советскими.
Капитуляция. Капитулировали перед победителями побежденные народы и только горсточка людей удивила весь мир своим нежеланием сдаться «на милость Советам». Предпочитая смерть возвращению в прежнее рабство.
Книгу Б. Ширяева можно назвать и «Охотой за душами» и «Торговлей душами». И всё описываемое им происходило не только в Италии, но и во всех западных странах, куда забежали, спасающиеся от кремлевских ищеек люди.
Никого не «бичуя», автор повествует (даже с завидным юмором), о тех, кому надлежало спасти этих людей, помочь им, поддержать хотя бы морально.
И тут вскрывается самое страшное: во главе «благотворительных» организаций, «помогающих» Ди-Пи, стоят сознательные или несознательные помощники Красного дьявола, ловящего убежавшие от него русские души. То там, то тут мелькают сталинские рожки и души мечутся в ужасе и ищут убежища в глухих итальянских монастырях, африканских пустынях…
Несколькими характерными штрихами Ширяев показывает Иуд и Иудушек нашего «просвещенного и гуманного» века, перещеголявших своей торговлей человеческими душами, наживой за счет отнятия скудных граммов продуктов питания у бесправных Ди-Пи, и персонажей «Мертвых душ» Гоголя и героев Салтыкова-Щедрина.
На фоне клятвопреступничества, жестокой тупости, мелкой жадности и больших моральных преступлений, еще ярче вырисовывается отчаянная стойкость гонимых и предаваемых Ди-Пи, самоотверженная человечность падре Бутенелли, порядочность британского капитана Хилса, благородство и добрая воля четы Паллукини и ряд других примеров, укрепляющих веру в то, что не во всех душах погас Божий огонь, не все сердца поросли шерстью и что дьявол еще не выскреб всю совесть у людей. А что и самого дьявола можно еще обуздать, обложив «продналогом», заставить кормить обездоленных.
Но увы, люди забывшие заветы Бога, стали страшней самого сатаны. Вырвав из рук доброй Парки нити судеб Ди-Пи, они крутят их с тупой садистической жестокостью. И вот, в эпоху деклараций о правах человека, широкого похода против рабского труда и водопадов гуманных речей в ООН, зубы, выбитые чекистами, съеденные цингой в концлагерях, во время повальных голодовок в СССР или утерянные за время пребывания в германских лагерях военнопленных, стали непроходимым препятствием для въезда в Чили, Венесуэлу, Перу, Бразилию, Канаду, САСШ, Австралию…
«Хождения по мукам» бесчисленных комиссий, тюремные условия жизни в лагерях «спасения», полная бесперспективность тех, кто не выиграл на трамвайный билет визу за океан, поставили перед ослабевшими за восемь лет жизни в лагерях УНРА-ИРО душами дилемму – что хуже – высшая мера наказания в СССР или высшая степень издевательств со стороны бюрократов ПРО? И мы видим взятую измором душу Никиты Сорина… Душа совсем не пропащая. Дай ей помощь сейчас – она воспрянет. Предчувствуя гибель, она бьется, кровоточит… Но нет больше сил верить в чудо. Всему есть свой предел. Никита возвращается в лапы к дьяволу… Уже навсегда… Прокляв всех и вся…
Эта книга, на всех страницах которой нет вымысла, страшна своей жизненной правдой, но очень нужна. Нужнее многих изданных за последнее время книг.
Пока мы можем говорить о Ширяеве, как об авторе небольших по размеру, очень значительных по содержанию, богатых и выразительных по языку, произведений. Ширяев знает советскую действительность очень глубоко и разносторонне. Он исколесил Россию вдоль и поперек и все персонажи его произведений – живые люди, с которыми он соприкасался в своей пестрой встречами жизни. Его живопись словом так ярка и запечатлительна потому, что она проникнута чуткой любовью к людям, помогшей увидеть под наносным – советским и под грубой жизненной корой – русскую душу, уповающую на Бога или смутно тоскующую о Нем.
Повесть «Овечья лужа» (из цикла «Птань»), напечатанная в 16 номере журнала «Грани», охватывает сравнительно небольшой отрезок времени, но это не только один из эпизодов минувшей войны. В ней очень глубоко и верно показано отношение колхозников к чужой – немецкой, и советской, но не менее чужой, власти. Разрыв между советской городской интеллигенцией и крестьянством. Шаткость советских устоев. И осознанная у старших и неосознанная у молодых, но глубокая почвенная любовь к России.
«Приспособились мы с Вами, ваше благородие, к новой жизни» – говорит Аким Акимович «бывшему персику» – «потому, что мы с Вами глубоко в землю корнями ушли. Кто наверху был – тех ветром сдуло, а мы вросли и зацепились»…
Но Аким Акимович «приспособившись», не поступился своей большой русской душой, он сохранил в ней ту же незыблемую любовь к Матери-Руси, к людям. Верой в Бога и любовью к ближним сохранился в СССР и священник отец Иван. Вместе с вспыльчивостью унаследовала от деда любовь к отечеству и Нина. Поэтому и бывший помещик Анопов, бывший священник отец Иван, старая народоволка учительница тетя Клодя, бывший конокрад Ванька-Вьюга, и советский капитан – партизан Груздев, и студентка литфака – комсомолка Нина в лихую для отчизны годину сходятся на одном русском пути.
Крещение Нины – наиболее сильное место в повести: – «Священник подошел к стоящей на коленях девушке, осенил ее крестом, потом отер жестким пальцем большую слезу, катящуюся по ее щеке, и начертал этой слезой крест на лбу Нины:
Крещается раба Божья Нина, во имя Отца и Сына и Святого Духа».
Слезой чистой Веры, слезой раскаяния, слезой страдания – окрестится вся Россия.
И еще. В «Тихом Доне» Шолохова есть незабываемое описание смерти Наталии Мелиховой. С не меньшей силой показывает и Ширяев кончину убитой партизаном Линем Анеты.
Чувствуется, сам Ширяев глубоко верующий человек. Но он – жизненно правдив, не сглаживает острых углов. Узнав, что убийца Нины – Василий Зимин, Аким Акимович Анопов, увидев бегущего по откосу, ищущего прикрытия от снарядов Василия, поднял винтовку к плечу.
«– Аким Акимович. Что вы делаете? – не своим голосом закричал Федор Зимин, хватаясь за ствол винтовки. – Аким Акимович. Сын он ведь мне…
Прости, – прошептал отец Иван – прости…
Твое дело прощать, поп, а мы люди грешные…
Василий увидел его. Метнулся в сторону, повернул назад, к откосу, но старик повел мушкой.
По бекасам промаху не давал, а тут-то… Благослови, Господи»…
Когда Василий ткнулся в землю и замер, точно влипнув в нее, Анопов бросил винтовку и повернулся к стоящему на коленах священнику.
…Ну, мне теперь и помирать можно. А ты, поп, молись, молись… за всех и за вся молись…»
В замечательных очерках, собранных в книгу под названием «Светильники земли русской» Ширяев с большой теплотой рассказывает о чуде Преподобного Сергия Радонежского, о Николае Чудотворце, пришедшем незримыми путями в Россию, ставшем наиболее чтимым святым на Руси – спасителем погибающих, заступником и утешителем.
И, вот, перед нами встает Соловецкая обитель. О ней, к нашему стыду, мы знали очень мало. И не предполагали Советы, выбирая святой остров местом ссылки для «перековки» сознания людей, что «там Христос совсем, совсем близко». Что оставшиеся на Соловецком острове подвижники силой Духа свершат новые чудеса, подобные тем, что записаны в Соловецких летописях и что Незримая Рука приведет на помощь изнемогающим в ссылке людям «утешительного попа» – отца Никодима, щедро делящимся с обездоленными богатством души своей неиссякаемой, веселой радостью.
…И «от выполнения своего служения отец Никодим никогда не отказывался. Служил шепотком в уголках молебны, панихиды, исповедывал, приобщал Св. Таин с деревянной лжицы… Его под видом плотника проводили в театр к пожелавшим говеть женщинам. Шпана ухитрялась протаскивать его через окно в лазарет к умирающим, что было трудно и опасно».
Мы видим его живого, осязаемого, «с бегущими к глазам лучистыми морщинками», окруженного отпетой шпаной, слушающей, затаив дыхание такие же живые и радостные, как он сам, «Священные сказки». Раздувающего в остывших душах Божий огонь, превращающий его в пламя Веры…
А владыка Илларион, которого даже «охранники, как бы невзначай называли владыкой», свершивший во славу Божию чудесный подвиг спасения погибающих на море чекистов, спасший комиссара Сухова не только телесно, но и духовно.
Да один ли Сухов был обращен к Богу, – ведь «все, кто был на пристани, каторжники, охранники», увидев возвращающуюся со спасенными лодку, «все без различия, крестясь опустились на колени: – Истинное чудо! Спас Господь!»
Ширяев пришел на Соловки крестным путем. О собственных страданиях он не пишет, но мы знаем, что ему довелось перенести. Но не на этом ли Святом острове он обогатился той силой Духа, что поддерживает его и ныне, – больного, в тяжелых условиях. И не брызги ли той радости «утешительного Никодима», дают такую бодрую теплоту всему им написанному.
И только горько становится, когда подумаешь, что до сих пор Б. Н. Ширяев живет в лагере Ди-Пи. Что не нашлись люди, которые перевели бы его книги на иностранные языки, что издательство им. Чехова все еще маринует его книгу «Неугасимая Лампада» и «Голос Америки», так часто упрекающий советское правительство за гонение и бойкот «несозвучных» писателей, до сих пор не передал по радио русскому народу ни одного отрывка из произведений самого талантливого писателя новой эмиграции.
«Наша страна», Буэнос-Айрес,
2 мая 1953 года, № 172. С. 6–7