Глава 2Ревизор
Забродский сидел в кресле, которое Чулицкий предлагал только самым важным посетителям. Начальник сыскного расположился за письменным столом, а Кунцевич – у стеночки, на том стуле, который он обычно занимал на совещаниях.
– Вы в столицу какими судьбами? – начал беседу Михаил Фролович.
– Отдохнуть от трудов праведных. Отпуск у меня двухмесячный. Решил по театрам походить, по музеям. Да я к вам ненадолго, через неделю за границу собрался, на воды.
– Понятно-с. А господин Горянский здесь трудился?
– Нет, он служил в Киеве.
– А в Петербург зачем приехал?
– Понятия не имею! Мой секретарь давеча попросил у меня разрешения сходить на голову посмотреть, любопытно ему стало. Я и отпустил. Он вернулся сам не свой и заявляет, что убиенный – одно лицо с Минеем Моисеевичем. Я посмеялся было, дескать, чего только со страху не привидится, но Павел так в этом уверен был, так горячо меня убеждал, что я засомневался и решил самолично на голову посмотреть. Приехал, гляжу и вижу – действительно Горянский. Ну, я сразу к вам.
– Что же, он своевольно службу покинул или вы ему отпуск дали?
– Не был он в отпуске. Я его в Саратов отправлял, ревизию проводить, только, мне кажется, он ее уже должен был закончить… Поэтому в Киеве он должен был быть!
– Ну и каковы результаты ревизии?
– Я не знаю, господа, видимо, все в порядке, иначе меня бы уже уведомили.
– А чем была вызвана ревизия? – вмешался в разговор Кунцевич. – И почему ее производил инженер-химик? Или у вас так принято?
– Обычная, плановая ревизия. А Минея Моисеевича я послал, потому как со штатным нашим ревизором удар случился. Перед началом каждого нового сезона варки сахара мы ревизуем наши заводы и склады по всей Руси-матушке, – произнеся эти слова, Лев Соломонович едва заметно улыбнулся. – Таков порядок, и за тридцать лет существования фирмы он ни разу не нарушался. Надо было кого-нибудь обязательно послать, вот мы и послали Горянского. Он кроме химии и в финансах толк знает, ранее на нашем Одесском заводе директорствовал.
– Понятно-с. Долго он в Саратове пробыл? – поинтересовался коллежский секретарь.
– Неделю.
Послали телеграммы в Саратов и в Киев. Представитель Киевского товарищества сахарных заводов в Саратовской и Самарской губерниях Назар Титович Хохлов ответил, что неделю назад лично помог ревизору разместиться в вагоне первого класса, а из матери городов русских телеграфировали, что Горянский с момента отъезда на Волгу ни дома, ни на службе не появлялся.
Адресный стол сообщил, что убитый в столице не прописывался. Кунцевич, прихватив двух надзирателей и вооружившись постановлением следователя, поспешил на Николаевский вокзал. Дорожный сундук ревизора он нашел быстро – в багажном отделении его уже перетащили в угол, где стояли невостребованные грузы. Однако ничего интересного в сундуке не было – обычные дорожные принадлежности, свежие сорочки да рогожный мешок с грязным бельем.
Глава 3Торжество науки
21 мая убийца инженера-химика принес явку с повинной. Это был известный полиции хулиган и налетчик Васька Аксенов по кличке Остров, которого столичные стражи порядка искали третий месяц – в апреле он в ходе ссоры убил солдата лейб-гвардии Семеновского полка у Народного дома. Новое убийство хулиган объяснил просто – фраер оказался жадным.
– Языку[26] и присяжным я, канешна, про ссору, запальчивость и раздражительность[27] петь стану, ну а вам, барин, правду скажу, потому как вы фараон правильный. Токма пока без протокола, что туда записать, мы потом обмозгуем. Идет?
– Идет, пой давай.
– Так я ж грю – жадный. Я его по-хорошему попросил: дай, грю, рупь на опохмел, а он мне: «бог подаст»! Я не прощу, ежели кто мне такую дерзость на Невском, при городовом скажет, а этот – на моей улице, да ночью, да в подворотне! Сам виноват, одним словом.
– А чего же ты его сразу резать стал? Ну надавал бы по ушам, проверил карманы да отпустил, – спросил Кунцевич.
– Я так и хотел сделать, но он в драку полез. Во, видите. – Остров показал на рассеченную бровь. – Кулаком меня ударил, перстнем кровянку пустил. Я и стал обороняться.
– Выходит, ты свою честь и жизнь защищал? – усмехнулся чиновник для поручений.
– Выходит так! – обрадованно сказал хулиган. – Точно! Честь и жизнь, вы, барин, так в протоколе и пропишите.
– Как скажешь. Один раз он тебя ударил?
– Один! Кто жа ему больше позволит? Он ударил, я в ответ.
– Как бил?
– А так и вон так. – Васька двумя молниеносными движениями сымитировал удары.
– В бок слева и по горлу, – кивнул коллежский секретарь. – Как вы стояли?
– В смысле?
– Ну – друг перед другом или сбоку он был от тебя, как?
– А! Супротив друг друга.
– Ты в чем был одет?
– Тогда без спинжака был, в одной рубахе. Спинжак в трактире заложил.
– Сорочка эта на тебе была?
– Не, рубаха была другая, я ее опосля выкинул, она вся в кровище испачкалась. А портки энти.
– Чего у потерпевшего взял?
– Перстень с руки стащил, лопатину[28] вынул, тридцать рублев там было, я сразу же свой спинжак из трактира выкупил. Часы ишшо, хорошие, барин, часы, рыжие[29], я их за две красных спустил! Ну и по мелочам – платок шелковый, портсигар серебряный, вроде все. Следователю скажу, что ничего не брал, скажу, можа, другой кто утащил.
– А документы, документы брал?
– Точна, были документы!
– Куда их дел?
– Вы про пачпорт али про бумажки, которые в папке были?
Кунцевич напрягся, но виду не подал.
– Про все рассказывай.
– Пачпорт я в печи сжег, папку продал, а бумаги оставил – в сортир с ими ходить.
– Где они?
– Дык я же говорю – у Светки в сортире. Только вы, барин, ее к делу не приплетайте, а то я на суду ото всего отпираться буду да еще заявлю, что вы меня смертью пытали!
Все сказанное Аксеновым подтвердилось, его маруха – Светка-Коза, жившая в собственном убогом домишке у Газового завода, – показала, что пятнадцатого Васька пришел домой рано утром в пиджаке на голое тело. Рубашку по указанию Острова вынули из-под Светкиного сарая, а в дворовой уборной Кунцевич нашел четыре листа писчей бумаги с отпечатанным на пишущей машине текстом – финальную часть отчета Горянского. Из него следовало, что никаких финансовых нарушений в деятельности Назара Титовича Хохлова ревизией обнаружено не было.
Работа в фотографическом ателье Санкт-Петербургской сыскной полиции кипела с раннего утра и до позднего вечера. Заведующий фотографией не имеющий чина Рогалев, два его помощника и ученик-мальчик только и успевали снимать, проявлять и печатать. Целый день, безо всякой передышки приводили в эту ярко освещаемую солнцем комнату со стеклянной крышей воров, убийц, нищих, хипесниц и проституток.
Когда Кунцевич зашел в ателье, на стуле перед Рогалевым сидела потрепанная жизнью дама, на груди у которой висела дощечка с ее фамилией, номером, за которым будет числиться ее снимок, и годом.
Женщина кокетливо улыбалась щербатым ртом:
– А я ведь уже снималась у вас, Иван Иванович, зачем же опять снимать?
– Когда снималась-то?
– В 95-м.
– Ишь хватилась! У вас жизнь такая, что вас надо каждые пять лет снимать, иначе не узнаешь. Сиди смирно!
– Иван Иванович, – позвал фотографа Кунцевич, – что с сорочкой по убийству на Петербургской?
– Готова-с, ваше высокоблагородие.
Поручив находившуюся в ателье публику помощнику, Рогалев отвел чиновника для поручений в свой маленький кабинетек.
– Вот снимочки, извольте получить. Рубашечка у него красная, кровь, как всем известно, тоже, следы запечатлеть было тяжеленько, но я справился. Применил панхроматические пластинки, фотографировал через красный светофильтр, выдержку поставил побольше, освещение получше. Вроде бы получилось, а, что скажете?
Мечислав Николаевич повертел в руках карточки.
– Получилось. Только… Иван Иванович, а не кажется ли вам, что пятно какое-то не такое, а?
– Кажется. При тех повреждениях, которые мы обнаружили у убитого, кровь на рубашку должна была попасть брызгами. Следы в этом случае совсем другие. А здесь – словно ее в ведро с кровью опустили.
– Вот видите, и вы это заметили. А чего же сами не сказали?
– Вопросов трасологического характера в постановлении о назначении экспертизы не было. А рассуждать-с не мое дело. Амбросимов рассуждений не любит. Он мне давеча так и сказал: «Ваше дело, Рогалев, не рассуждать, а фотографировать, рассуждать я буду». Вот я и не рассуждаю.
– Понятно… А вам не кажется, что от этого многие из наших бед?
– Не понял-с?
– Ладно, это я так, о своем. Я карточки заберу? Я их сам следователю передам. И рубашку, будьте добры, упакуйте.
Амбросимов выслушал Кунцевича и спросил:
– А признание Острова мы куда денем? Ась?
– Может быть, это самооговор…
– Ну вы скажете! Кто же себя на тысяча четыреста пятьдесят третью[30] самооговаривать будет?
– Так он вроде про тысяча четыреста пятьдесят пятую[31] речь ведет.
– Кто же ему пятьдесят пятую-то даст! Не дождется, пойдет по пятьдесят третьей.
– Тем более, тут надо со всей тщательностью разобраться.
– Мечислав Николаевич! У меня полный шкап дел! Я бы стал разбираться, коли бы время было. А его нет-с, нет совершенно. Господи! Ну зачем усложнять? Ведь тут признание. Он вам признался, мне все как на духу рассказал. Вы же его не били? Нет?
Коллежский секретарь помотал головой.
– Вот, а я тем более. Рубашку в крови мы у него нашли? Нашли. Документы потерпевшего в клозете изъяли? Изъяли. Сожительница косвенно вину подтвердила? Подтвердила. Чего вам еще нужно?