йну. Подобно тому, как мы теперь помещаем наши капиталы в железные дороги и другие предприятия, так в то время проницательный делец брал долю в новом судне, которое снаряжалось в Плимуте Джоном Оксенхамом (John Oxenham)[56] или Франсисом Дреком (Francis Drake) и должно было подстерегать богато нагруженные испанские суда или делать набеги на испанские города в Мексиканском заливе, а между Англией и Испанией не было объявлено настоящей войны. Таким-то образом система монополии отождествляла в Новом Свете торговлю и войну. Процветание Голландии представляет еще более характерное проявление того же закона. Что, – может быть, скажете вы, – разорительнее продолжительной войны, особенно для маленького государства? А между тем Голландия разбогатела благодаря почти восьмидесятилетней войне с Испанией. Почему же? Дело в том, что война открыла для ее нападения все беспредельные владения соперницы в Новом Свете, которые в мирное время были бы закрыты для нее. Благодаря своим завоеваниям Голландия создала империю, и эта империя обогатила ее.
Таковы новые взгляды, которые начинают определять английскую политику во время протектората. С той точки зрения, с какой мы теперь смотрим на историю Англии, величайшим событием семнадцатого столетия до 1688 года является не междоусобная война и не казнь короля, а вмешательство Кромвеля в европейскую войну. Этот шаг можно даже считать началом создания английской мировой империи. Он непосредственно важен потому, что им предрешалось падение испанского могущества. Испания, которая менее чем сто лет назад преобладала над всем светом, делается вскоре после этого беспомощной добычей честолюбия Людовика XIV. Поворотным пунктом явилась португальская революция 1640 года. С этого момента началось падение Испании. Однако еще в течение 20 лет она борется против своей судьбы, и внутренние раздоры ее соперницы – Франции – вызвали даже реакцию в ее пользу. В этот-то критический момент вмешательство Кромвеля явилось решающим фактом, и Испания пала, чтобы никогда не возродиться. Ни один шаг, сделанный Англией в целом ряде столетий, не был столь знаменателен.
Этот момент отмечает не только падение, но и возвышение мировой державы. Англия к этому времени научилась пользоваться примером Голландии и теперь следует по тому же пути к коммерческому преобладанию. Первые Стюарты, хотя в их царствование и были впервые основаны колонии, не прониклись, по-видимому, новыми идеями. Они не следуют системе Елизаветы и обращают свои взоры скорее на Старый Свет, чем на Новый. Но реакция эта прекращается, когда власть переходит к республиканской партии; тогда начинается политика, правда, не очень разборчивая, но зато умелая, решительная и успешная.
Эта «океаническая» политика, направленная к западу, подобна политике последних лет царствования Елизаветы. Здесь впервые Новый Свет воздействует на Старый посредством личного влияния. Д-р Польфри (Dr. Polfrey) чрезвычайно интересно проследил влияние, так сказать, элемента Новой Англии в парламентских партиях этого времени. Новая Англия сама по себе была детищем пуританизма, и притом пуританизма в его вторичной фракции индепендентов, приверженцем которых был сам Кромвель. Поэтому Новая Англия принимает самое близкое участие в английской революции. Можно назвать нескольких выдающихся политиков того времени, которые сами жили в Массачусетсе, например, сэр Генри Вен (Sir Henry Vane), Гюг Питере (Hugh Peters),[57] капеллан Кромвеля, и др. В это же время великий английский флот, сделавшийся впоследствии столь знаменитым, начинает владычествовать на морях под командой Роберта Блека (Robert Blake).[58] С этого момента орудием английского могущества делается военный флот. Армия, несмотря на то что она организована лучше, чем когда-либо, и, в сущности, узурпировала правительство, посадив на трон своего полководца, претерпевает падение и подвергается нападкам народа, тогда как флот с этого времени делается навсегда его любимцем. Отныне создается общее убеждение, что Англия – не военное государство, что она или вовсе не должна иметь армии, или должна иметь возможно меньшую армию, но что флот ее должен быть сильнейшим в мире.
С нашей точки зрения, колониальная политика Кромвеля интересна не своею большей нравственностью и не большей успешностью по сравнению с политикой Реставрации, но тем, что она служит образцом, которому следует Карл II. Нравственная прямота едва ли составляет ее характерную черту; религиозность же сделалась бы самой опасной ее стороной, если бы протекторат продолжался дольше. Ибо ничего нет опаснее империализма, начертавшего на своем знамени идею. Протестантизм был бы для императора Оливера тем же, чем были идеи революции для Наполеона и его племянника.
Успешность его политики принадлежит к тому же типу, как и успех Наполеона. Англия на время делается военным государством и по необходимости занимает гораздо более высокое положение в свете, чем то, какое она оказалась бы в силах удержать, если бы распустила армию и сделалась конституционной страной. Для протектората было счастьем, что он прекратился раньше, чем истинный характер его был понят. В силу самой своей природы он должен был стремиться к войне. Было бы иллюзией предполагать, что пуританизм протектора или его партии аналогичен современному либерализму и, как таковой, должен был внушать отвращение к войне. Прочтите панегирик Кромвелю, написанный Марвеллем (Marvell). Добродетельный поэт предсказывает, что Оливер скоро будет «Цезарем для Галлии и Ганнибалом для Италии». Возмущает ли поэта такая перспектива? Ничуть. Чтобы герой не колебался на своем пути, он заклинает его «идти неутомимо вперед» и велит ему помнить, что «те же подвиги, какие дают могущество, должны его поддерживать». Когда мы изучаем иностранную политику протектора, мы находим, что он не забывает этого принципа. Он, по-видимому, желает религиозной войны, в которой Англия играла бы такую же роль в Европе, какую сам он со своими «железнобокими» играл в Англии. Некоторые из современных поклонников Кромвеля заметили это. «Говоря по правде, – пишет Маколей, – ничего на свете не мог Кромвель так сильно желать для себя самого и для своей семьи, как общей религиозной войны в Европе… К несчастью для него, он имел только один случай выказать свои превосходные военные таланты, и то в войне, которую вел против жителей самих Британских островов». Нельзя не содрогнуться при мысли о той опасности для Англии, какая была устранена падением протектората. По эту сторону Атлантического океана, на континенте, эта империалистская политика развилась далеко не совершенно, зато на другом его берегу, в Новом Свете, куда она с течением времени была перенесена, она имела более длительные последствия. На континенте политика Кромвеля – это та же политика Долгого Парламента до него и Карла II – после него. Она носит какой-то самовластный, неразборчивый характер. Так, Кромвель, руководствуясь своим личным желанием, без прямого или косвенного совещания с народом, несмотря на оппозицию совета, вовлекает страну в войну с Испанией. Война эта началась так, как начинали войны старинные морские разбойники времен Елизаветы, – внезапной высадкой в Сан-Доминго, без предварительной ссоры и без формального объявления войны. Я помню, как мой предшественник, сэр Дж. Стивен (Sir J. Stephen), говорил с этой же кафедры, что если кому-либо из его слушателей нравится дух разрушения, то он рекомендовал бы ему обратить свои симпатии на пирата Кромвеля. Быть может, это покажется нам слишком строгим приговором, особенно если мы примем во внимание бесправие всех морских войн того времени. Я хочу только показать вам ту общность, которая существовала между политикой Кромвеля и политикой Елизаветы, а равно и той политикой, какой придерживалась нация в восемнадцатом столетии, когда в 1739 году она снова начала войну, имея в виду уничтожить испанскую монополию. Во всех этих моментах равно заметна та тесная связь, какую старая колониальная система установила между войной и торговлей.
Но наиболее характерным для периода республики и для всей середины семнадцатого столетия является не война с Испанией, а война с Голландией. Хотя разрыв Кромвеля с Испанией по своей жестокой внезапности поразительно иллюстрирует дух новой торговой политики, тем не менее он может быть истолкован ошибочно: Испания была великой католической державой, и можно предположить, что ее война с Англией была вызвана не тяготением к Новому Свету, а другой, равно великой исторической причиной того времени – Реформацией. Этого нельзя сказать о войне с Голландией. Если бы в семнадцатом столетии определяющее влияние принадлежало Реформации, то Англия и Голландия находились бы в прочном союзе. Но это влияние быстро уступает другому – торговому соперничеству, вызванному открытием Нового Света, и лучшим доказательством этого служит тот факт, что в течение всей середины семнадцатого столетия Англия и Голландия ведут между собою крупные морские войны совершенно нового характера. Эти войны редко рассматриваются как нечто целое и потому объясняются обыкновенно причинами, которые, в сущности, были лишь второстепенными. Это в особенности верно относительно войны 1672 года, ответственность за которую всецело возлагают на Карла II и его министерство «cabal».[59] Как доказательство легкомысленной безнравственности правительства приводят тот факт, что оно вступило в союз с католическим правительством Людовика XIV, чтобы нанести смертельный удар братской протестантской державе; уверяют при этом, что правительство руководилось исключительно династическими соображениями, желая ниспровергнуть олигархическую, или Лувштейнскую, фракцию и отдать власть в руки молодого принца Оранского, племянника Карла II.[60]
Без сомнения, Карл II имел эту цель, и тем не менее ни война с Голландией, ни союз с Францией не представляли собою в то время ничего нового. Карл II не изменял круто иностранной политики. Он следовал примеру республики и Кромвеля: первая вела жестокую войну с Голландией, второй заключил союз с Францией. Таким образом, направление политики поддерживалось в том же духе деятелями, унаследовавшими традиции республики. Антоний Ашли Купер (Anthony Ashley Cooper),