556 .
В это время императрица все чаще стала возвращаться к своей, по мнению Гарриса, «любимой мысли» о достижении мира между Великобританией и Голландией. Предложения держав, принимавших участие в переговорном процессе, заключалось в том, чтобы вначале добиться подписания перемирия на год, в течение которого следовало прекратить военные действия и приступить к переговорам о мире. Примечательно, что предполагалось допустить к переговорам американские колонии: оговаривалось, что ни один мирный трактат не будет подписан без их участия. Естественно, подобные предложения пришлись не по нраву британцам, и они отказались от этого плана, не желая никого допускать в свои переговоры с колониями. Решение британской стороны вызвало раздражение и негодование Екатерины. «Никогда мне не случалось замечать в ней столь сильного раздражения, как по получении нашего ответа, отклоняющего ее предложения насчет вмешательства между нами и голландцами, – свидетельствовал Гаррис. – Императрица была очень недовольна подобным отказом и часто упоминала, что англичане – “народ гордый и неподатливый”». Однако постепенно гнев императрицы «утих». Убедившись в невозможности добиться посредничества в достижения всеобщего мира в Европе, инициатором которого Екатерина II себя считала, она обратилась к идее мира с одной страной – Голландией. Желая выяснить намерения императрицы о посредничестве в мирных переговорах с Голландией, Гаррис обратился к князю Потемкину и Безбородко и добился от них сведений, «какие только мог надеяться собрать»557. Из полученной информации посол узнал, что императрица поручила министру Австрии Кауницу «отыскать самые верные средства», чтобы открыть конгресс «с надеждой на успех». Сама же она, по мнению Гарриса, стала принимать «гораздо меньшее участие» в защите британских интересов, чем можно было предполагать, судя по ее высказываниям. По утверждению Потемкина и Безбородко, Екатерина II намеренно уступила Кауницу ведение дела, чтобы в случае неудачи иметь возможность заявить, что это не ее вина, и если бы предоставили решение вопроса лично ей, она решила бы его лучшим образом.
Равнодушное отношение императрицы к вопросу, который еще недавно так ее волновал, Потемкин объяснил личным характером государыни. Как он поведал Гаррису, Екатерина «не находит того доверия», в котором ее уверяли англичане, и которое она считает заслуженным. Императрица считала, что англичане сопротивляются ее планам, отвергают ее предложения и просят о доказательствах дружбы, не заявляя таковых со своей стороны. «Опасения быть вовлеченной в войну одерживают верх над всеми прочими мыслями, – заключал князь, – и она (Екатерина) скорее даст волю мелким страстям, унижающим ее ум», чем подвергнется возможному риску.
Князь Потемкин был необычайно откровенен в разговоре с Гаррисом. Как извещал посол лорда Стормонта в депеше от 14 июля 1781 г., он часто обвинял Екатерину в тщеславии, в том, что она постоянно меняет свои мнения и никогда не действует по системе. В последнее время императрица сделалась подозрительной, «опасливой», «взгляды ее сузились». В любом, кто предлагает «великие цели», она усматривает «глубоко затаенный личный расчет». Ее честолюбие исчезло, и она стала нечувствительной ко всему, кроме минутной лести. По этой причине, продолжал Потемкин, императрица отказалась от предложения уступки Менорки, владения, за которое она заплатила бы англичанам несколько лет назад большую цену, «уступив всю силу своей империи». И вместо того, чтобы осознать «великодушие» подобного предложения, она приняла его за уловку с целью вовлечь ее в войну558.
Князь Потемкин дал ряд советов Гаррису, как завоевать расположение Екатерины II. Старайтесь ей угодить, увещевал он посла, никогда не противоречьте ей, следуйте ее советам, а если таковые не отвечают вашим интересам, «подождите удобного случая для того, чтобы незаметно от них уклониться». «Я принужден, – заключал Потемкин, – давать вам советы, потому что не могу оказать вам помощи»559. Подобные откровения «друга» привели Гарриса в восхищение и еще раз убедили в искренности князя.
Оценив сложившуюся ситуацию, Гаррис в июле 1781 г. сообщил своему шефу, какие меры следует предпринять, чтобы не задеть чувств императрицы и одновременно не принять ее предложения о переговорах с голландцами. Англичане явно не спешили проводить отдельные переговоры с Нидерландской республикой, на чем настаивала императрица. Они усматривали «значительные препятствия» на пути к переговорному процессу. «Теперь весь вопрос заключается в следующем: что окажется для нас выгоднее по последствиям, вступить в отдельные переговоры с Голландией или, отказавшись от них, подвергнуться опасности навлечь на себя всю соединенную силу северного союза, – делился Гаррис своими соображениями с лордом Стормонтом. – Я искренне желаю, чтобы у нас нашлось достаточно силы, чтобы не опасаться этого союза. Это дало бы Европе урок, в котором она нуждается»560. В противном случае, продолжал посол, придется следовать совету «друга» (Потемкина – Т.Л.) – «отличить ее (императрицу – Т.Л.) от всех ее союзников особыми знаками доверия; сначала согласиться на ее предложение … а затем высказать единственные условия, на которых мир с республикой может быть заключен». Посол был уверен, что эти условия вызовут «бурные настроения» в Голландии, и потому императрица едва ли на них согласится. Но даже, если она согласится, переговоры завершатся, согласно желаниям англичан. А далее, продолжал Гаррис, могут наступить обстоятельства, которые позволят от этого соглашения вообще отказаться561.
Как видно, британский дипломат вел свою собственную игру в намечавшемся переговорном процессе с Голландией, в котором должна была участвовать Россия. Ратуя за достижение мира на словах, поддерживая императрицу в ее намерении этого добиться как можно скорее, на деле он предусматривал совершенно другой расклад событий: исключить Россию из переговорного процесса с республикой.
В ответном послании от 7 сентября 1781 г. Стормонт извещал посла о том, что правительство Великобритании все же согласилось принять отдельное вмешательство императрицы в переговорный процесс с Голландией. «Эта новая попытка делается с целью приобрести дружбу императрицы через потворство ее минутной страсти», – признавал Стормонт. «Поразительно и грустно, но тем не менее справедливо, – продолжал министр, – что, каковы бы ни были ее намерения, во все время этой войны она не сделала ни одного шага, который по своим последствиям не клонился бы к существенному вреду нашей страны»562. Допуская императрицу к переговорному процессу с Голландией, считал Стормонт, следует действовать «с необходимой осторожностью», твердо отстаивать собственные интересы и не идти ни на какие уступки. Министр советовал Гаррису быть особенно внимательным ко всему, что может указать на истинные намерения Екатерины II. «Мы … должны рассчитывать на собственную бдительность и твердость для того, чтобы избежать всяких козней и повести все переговоры с необходимой осторожностью», подчеркивал Стормонт. В то же время он признавался, что «мало ожидал истинной выгоды» от этого дела.
Министр обращал внимание на то, что в начале Англо-голландской войны российская императрица проявляла к ней «кажущееся равнодушие», что не могло не беспокоить англичан, воспринявших подобную позицию как «большое зло». Британцы старались «возбудить» Екатерину к деятельности, уверенные в том, что если она начнет действовать, то непременно в пользу Великобритании, поскольку «от благосостояния этой страны … зависит и процветание ее собственной империи». Однако события показали, что англичане «сильно ошибались». Всякий шаг, сделанный императрицей, «всякая мера, ею принятая, – признавал Стормонт, – клонились лишь к усилению наших затруднений и к тому, чтобы сделать войну еще более для нас обременительной». И далее министр с долей цинизма заключал: «… Для нашей страны было бы истинным счастьем, если бы, подобно восточному монарху, она уснула на своем троне»563.
Дальнейшие события, произошедшие при дворе, на время отвлекли внимание посла от международных дел и внешней политики Екатерины II. 7 сентября 1781 г. Гаррис докладывал в Лондон об отставке графа Панина от занимаемой должности министра иностранных дел. Это событие произвело, по свидетельствам посла, «весьма сильное впечатление» не только на графа, но и на лиц, подчиненных ему. «Здесь раздается такой ропот, какой только возможен при подобном правительстве», утверждал посол. Сам граф Панин «упал духом» и чувствовал себя глубоко обиженным.
Гаррис незамедлительно обратился к своему другу Потемкину, чтобы обсудить с ним волнующую новость. Тот заявил, что хотя не одобряет жестокости этой меры, но в то же время считает ее справедливой. Он советовал послу сохранять самые лучшие отношения с бывшим министром и избегать «всякого выражения торжества или насмешки над его падением». «Вы знаете непостоянство этого двора, – продолжал князь, – он может быть возвращен к своим должностям». Гаррису было хорошо известно о неприязни и соперничестве, которые сохранялись между Паниным и Потемкиным. В то же время он знал, что князь еще менее расположен к Безбородко и его партии, за успехами которых он следит «с величайшей завистью и беспокойством». И потому посол опасался, что Потемкин постарается снова возвысить графа Панина, «лишь бы уронить влияние Безбородко»564.
Спустя несколько дней Гаррис встретился с графом Паниным, которого нашел «гораздо спокойнее», чем при последнем с ним свидании. По мнению посла, граф «всю силу своих интриг» решил направить на великого князя и великую княгиню, чтобы помешать им отправиться в Вену, где они хотели навестить «самого опасного врага» – Фридриха II. И далее посол подробно освещал события, связанные с интригой Панина и реакцией на нее императрицы.