посла в свой загородный дворец в Царском Селе, где один из залов был украшен коллекцией фарфора Уиджвуда, на котором была изображена лягушка. Произведения коллекции представляли различные рисунки деревенских домов и садов в Англии. Это подало повод к разговору об английском садоводстве, в котором, как подметил посол, императрица «большой знаток». Другие залы дворца были украшены портретами «всех коронованных лиц Европы», что позволило Гаррису завести с ней беседу о живописи. «Мы много толковали об их различных достоинствах, – продолжал англичанин, – а еще больше о важных недостатках новейших живописцев, занимающихся портретами». Разговор с Екатериной не исчерпался темой искусства, но коснулся также законодательства, в частности законов Блекстона, в которых императрица «просто озадачила» Гарриса своими познаниями. «По-моему, она сама годилась бы в судьи: так хорошо ей известны наши законы и наша конституция», с удовлетворением заключал дипломат857.
Между тем посол нередко высказывался критически о характере и деятельности Екатерины II. И происходило это чаще всего под влиянием неуступчивости императрицы в переговорном процессе с дипломатом. «Эта великая жена, несмотря на многие замечательные и высокие качества, часто обращается в простую женщину и нередко играет веером, думая, что держит скипетр», – писал Гаррис 14 октября 1782 г.858. Одним из серьезных недостатков императрицы он считал ее чрезмерную склонность к чувственным удовольствиям. «Старость не усмиряет страстей: они скорее усиливаются с летами, – доносил Гаррис в Лондон, – и близкое знакомство с одной из самых значительных европейских барынь убеждает меня в том, что молва преувеличила ее замечательные качества и умалила ее слабости»859.
Особенно раздражала дипломата в Екатерине переменчивость настроения, которая сказывалась на принятии ею решений. «Императрица становится со всяким днем подозрительнее и порывистее; сильно дорожа собственной властью и упорно держась своих мнений, она питает зависть или раздражение ко всякому, кто только к ней приближается, – докладывал посол в Лондон 25 июня 1781 г. – Из повелительницы, которой было легко и приятно служить, она сделалась столь капризной, что ей невозможно угодить, и слуги ее испытывают эту странную перемену столько же, как ее министры и любимцы»860.
Примечательно, что на переменчивый характер императрицы указывал также ее первый министр и фаворит Григорий Потемкин. В одной из бесед с Гаррисом в начале апреля 1781 г., князь заявил, что Екатерина «опустилась больше, чем можно себе вообразить …не оставалась ни одного дня в одинаковых чувствах … с таким упорством держалась собственного мнения, что принимала советы, лишь когда они вполне согласовались с ее мыслями … сделалась нечувствительной даже к славе и не слушала ничего, кроме самой преувеличенной лести; словом … характер ее по своим свойствам подчинялся лишь первому порыву страсти, а здравый совет и систематическое рассуждение были для нее несносны»861.
Довольно критически высказался Гаррис о внутренней политике императрицы. В письме приятелю в Берлин 7 февраля 1782 г. он сообщал: «Установить деятельную торговлю в стране, где нет ни кораблей, ни моряков, ни гаваней, ни купцов, составляет страсть настоящей минуты. Средства, употребленные с этой целью … неправильны». Примечательно, что вину за ошибки во внутренней политике посол возлагал на последствия от принятого императрицей вооруженного нейтралитета. «Всеобщая свобода мореплавания предполагалась для всех морских держав, которым она будет насильно навязана; привилегии, которые, принадлежа одной России, были бы для нее полезны, будут раздаваться всем без различия; и в то самое время, как употребляются величайшие усилия для того, чтобы обратить русских купцов в крупных коммерсантов … все их соседи поощряются самой императрицей к подобной же деятельности, и таким образом она (императрица) одной рукой разрушает то, что созидает другой»862. Причину подобных действий Екатерины Гаррис усматривал исключительно в ее тщеславии.
Гаррис продолжал критиковать также внешнюю политику Екатерины II. «Постоянные интересы государства приносятся в жертву интересам минуты, – писал он приятелю в Берлин 7 февраля 1782 г. – Благоразумная система политики, столь важная для Европы вообще, выгодная для России и полезная для Великобритании (выделено нами – Т.Л.), забыта. О том, что может произойти, никогда не думают; а главная цель состоит в том, чтобы извлечь немедленную выгоду из того, что происходит, не принимая в соображение, относится ли то к ущербу приятеля или врага и не размышляя о непосредственных последствиях»863. Все чаще сталкиваясь с неуступчивостью Екатерины II идти на поводу у британской дипломатии, Гаррис не мог сдержать своего разочарования ее действиями. В письме лорду Монстюарту 14 октября 1782 г. он сообщал: «У нас на родине с самого начала наших бедствий (война с Испанией и Францией – Т.Л.) руководители наши ожидали помощи от этой великой государыни. Она обещала нам ее в лучшее время и когда сама в нас нуждалась. Надежда на эти обещания, вместе с общностью торговых и политических интересов обеих держав укрепляли эти ожидания. Опыт, однако, скоро доказал Англии, на каком песчаном основании воздвигалась эта надежда. Обращение наших за помощью сначала избегали, потом их отклоняли, и наконец их стали отвергать без всякой церемонии. Наши предположения насчет союза … обыкновенно подвергались той же участи; и мы неизменно встречали равнодушие, холодность и даже нечто еще худшее там, где не без оснований рассчитывали найти, если не открытые, то, по крайней мере, невидимые дружбу и поддержку»864.
В своих донесениях и мемуарах послы особое внимание уделяли лицам, приближенным к императрице. Прежде всего они обращали внимание на ее наследника – великого князя Павла Петровича. В то время, когда в Россию прибыл граф Бэкингэмшир, цесаревичу исполнилось 10 или 11 лет. Естественно, что в этом возрасте он не мог играть заметную роль при дворе. Возможно, поэтому Бэкингэмшир в своих мемуарах написал о нем немного, отметив, что великий князь «хорош фигурой и элегантно танцует», «живо все воспринимает» и отличается хорошей памятью. Дипломат отметил также, что великий князь, хотя и не выказывает особого прилежания, тем не менее «имеет лучшие познания, чем обычно имеют принцы в его возрасте». Поскольку его учителя «способны и усердны», а императрица «не дает ему особой поблажки», то он сможет достичь значительных успехов, заключал посол865.
Дипломаты Кэткарт и Ширли в своих депешах о великом князе сообщали немного. Так, в одном из первых посланий в Лондон Кэткарт отмечал, что великий князь «подает большие надежды, а здоровье его скорее нежное, чем слабое, и по всей вероятности укрепится с годами при большей свободе и движении». Дипломат заметил, что императрица старается ему угождать и «публично обращает на него гораздо большее, против прежнего, внимание». Приближенные Екатерины оказывают ему особую честь. В их числе граф Григорий Орлов, который относится к великому князю «с особенной внимательностью»866.
В отличие от своих предшественников, Ганнинг уделил больше внимания характеристике великого князя867. Первое знакомство с великим князем позволило послу составить представление о его характере и наклонностях. «Полагают, что великому князю небезызвестно то положение, в котором он находится, – докладывал Ганнинг графу Саффолку в депеше от 28 июля 1772 г. – Беспечность и необдуманность, как кажется, не составляют его недостатков, но критические обстоятельства, его окружающие, до того развили в нем природную скрытность (качество, наследованное им от матери весьма искусной в нем), что он, по-видимому, ничем не интересуется и не обращает внимания ни на что, кроме пустых забав». Ганиннг полагал, что воспитанием великого князя «постыдно или вернее преднамеренно пренебрегали», объясняя это «ленивым и пристрастным к наслаждениям направлением Панина, который за исключением честности и бескорыстия не обладает ни одним качеством, желательным для его воспитанника»868.
Посол подметил перемены в отношении Екатерины II к сыну после того, как тот достиг совершеннолетия. «В последнее время он встречает со стороны императрицы внимание, с которым она не привыкла относиться к нему, что доказывает, что ее опасения усиливаются, но она в таком совершенстве владеет собой, так искусно управляет выражением своего лица и так строго взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести, что … никогда не выдает ни одного из этих опасений»869. Подобные перемены Ганнинг справедливо объяснял достижением совершеннолетия великого князя, который надеялся, что ему наконец-то будет предоставлена «некоторая независимость и составлен двор», однако этого не произошло, и его воспитатель Панин продолжал сохранять ту же власть, какая ему до этого принадлежала870. В то же время Екатерина II начала опасаться, что Павел Петрович станет предъявлять права на власть. «Всякий, кто состоит в милости у русской императрицы, должен быть во вражде с ее сыном, нерасположение которого к ней достигло размеров, могущих иметь важные последствия в случае, если бы он был окружен людьми предприимчивыми и энергическими», свидетельствовал Ганнинг. Он обращал внимание на то, что в России «не может быть разделения власти», а потому, когда великий князь получит власть, он должен получить ее «всецело». И если императрица «будет действовать осторожно, но в то же время энергично, то время это весьма удалено, в противном случае она находится в критическом положении»