971. Однажды вечером, разговаривая с Григорием Орловым, когда тот был «разгорячен танцами и лишним выпитым стаканом», посол убедился, что «этот человек дорожит честью и правдой и в других ненавидит и презирает всякое уклонение от них»972.
Когда Кэткарт понял, что Григорий Орлов пользуется особым расположением императрицы, он счел необходимым сблизиться с ним, тем более что Орлов, так же, как и императрица, являлся «горячим сторонником Англии», хотя и считал себя «прежде всего русским патриотом». «Граф Орлов при всяком удобном случае оказывает мне совершенно особую и радушную внимательность, – информировал Кэткарт госсекретаря, – так что я уверен в нем по поводу всех вопросов, какие мне случится с ним обсуждать»973. Посол не ошибся. Григорий Орлов и в самом деле был к нему расположен и даже оказал Кэткарту содействие в организации приема императрицы в доме британского посла. «Милостью этой я вполне обязан графу Орлову», свидетельствовал Кэткарт. В глазах всего общества, полагал посол, это имело «важное отличие», что подтвердилось и в разговоре со знатоком этикета прусским принцем Гейнрихом, присутствовавшим на ужине в доме посла вместе с императрицей и великим князем.
Кэткарт полагал, что предпринятый им шаг позволит «склонить двор к согласию» на его предложения касательно союза974. Он заметил также, что вниманием Орлова пытаются воспользоваться многие приближенные к императрице лица. «Граф Григорий Орлов небрежен и откровенен, но доступен хитрым и интригующим личностям, – докладывал посол госсекретарю. – Образ жизни его рассеянный; он чужд всяким честолюбивым намерениям. Его значение усиливается по мере того, как ослабевает влияние министров, и так как он от времени до времени проводит перед императрицей различные вопросы в пользу своих друзей, то он приобрел репутацию верного покровителя»975.
Примечательно, что Кэткарт отметил смелость и решительность Григория Орлова, проявленные им во время чумы в Москве осенью 1771 г. «Сегодня утром граф Орлов говорил мне, что по его убеждению, главнейшее несчастие в Москве состоит в паническом страхе, охватившем как высшие, так и низшие классы жителей, а также в происходившем от того беспорядке и недостатке правильных распоряжений, почему он и намеревается отправиться туда завтра утром и попытаться принести там возможную пользу», – сообщал Кэткарт в Лондон 20 сентября 1771 г. Посол обращал внимание на то, что императрица была чрезвычайно расстроена бедствиями своих подданных в Москве и «низким поступком» дворянства и знатных лиц, которые покинули город, «предоставив его в жертву всякого рода несчастий»976.
Как отмечал историк XX в. П. Алефиренко, большинство помещиков уехало из Москвы в свои дальние имения, оставив дворовых людей на произвол судьбы. Работные люди мануфактур голодные бродили по улицам без работы, т.к. по распоряжению правительства многие мануфактуры были закрыты. Крепостных рабочих «строго-настрого запрещалось выпускать с фабрик». Положение мелких торговцев и ремесленников было не легче. «Ремесленники не могли сбывать своих изделий из-за карантина, цены же на съестные припасы быстро росли»977. Покинутый властями народ, оказавшись без денег, еды, работы и медицинской помощи, взбунтовался. 16 сентября 1771 г. начался т.н. чумной бунт.
В своих депешах Кэткарт в подробностях сообщал о событиях в Москве. «Народ, покинутый властями и доведенный до отчаяния усиливающейся опасностью и бессмысленными распоряжениями полиции, взбунтовался, – писал Кэткарт в Лондон 27 сентября 1771 г. – Архиепископ, человек благовоспитанный и умный, видя опасность, происходящую от того, что целые толпы уже зараженного народа принимают причастие вместе с другими и, согласно обычаю греческой церкви, при этом употребляется одна и та же ложка для всех, сделал некоторые распоряжение, возбудившие неудовольствие … приказав убрать любимый чудотворный образ и запечатать кружку». Это еще больше возмутило людей. «В народе произошло волнение, стали кричать, что митрополит грабит церковь и святотатствует; ударили в набат, народ сбежался и огромные толпы направились к митрополиту, напали на его дворец, уничтожили все, что нашли в нем, кроме погребов, откуда выпили все вино, но самого его не нашли, так как он спасся в монастыре … Колокола звонили всю ночь, и было совершено много злодейств; поутру народ направился к монастырю, где в это время архиерей служил обедню … Злодеи увлекли архиерея из алтаря и жестоким образом убили его … Затем они бросились на полицейские больницы для зачумленных, вывели оттуда больных, поклялись умертвить всех докторов, фельдшеров и пр. и стали хоронить мертвых в греческих церквях»978.
Против восставших, – свидетельствовал посол, – был выдвинут отряд войск, но они «побили камнями офицера, начальствовавшего над этим войском. Тогда по ним был открыт огонь, и они рассеялись». Число убитых достигло нескольких сотен человек. Главные зачинщики были взяты под стражу, однако город не успокоился, и «многие толпы, числом до ста, продолжали ходить по улицам». Кэткарт приводил сведения о том, что в Москве и в окружающих ее деревнях умирало до 900 человек в день. Дипломат почему-то счел «единственным благоприятным признаком» тот факт, что болезнь поражала лишь низший класс населения, и это, по его мнению, доказывало, что воздух еще не заражен и те, «которые ведут более удобный чистый образ жизни, не подвержены опасности». «Нездоровая пища, употребляемая во время летних постов, а также теснота и нечистоплотность жилищ низшего класса русского народа в течение сырых и теплых летних месяцев, постоянно производит … злокачественные болезни, ограничивающиеся этим классом, но не заражающие высшие слои общества», – заключал посол979.
Екатерина назначила вместо покинувшего город фельдмаршала П.С. Салтыкова нового губернатора П.Д. Еропкина и отправила Григория Орлова бороться с эпидемией и восстанавливать порядок. Орлов «оказался одаренным и гуманным начальником». Он обещал волю крепостным, вызвавшимся работать в госпиталях, открыл сиротские приюты, распределял продовольствие и деньги, вновь открыл торговые бани, закрытые на карантин (их закрытие сильно подогрело бунт). Свыше 3 тыс. старых домов предали огню, 6 тыс. домов дезинфицировали, «и это позволило приставить к делу рабочие руки». За два с половиной месяца Орлов истратил 95 тыс. руб., из них 16 тыс. – на одежду для населения и 17 тыс. – на продовольствие. Уровень смертности, достигший в сентябре 21 тыс. человек, в ноябре снизился до 5 255, а в декабре упал до 805 человек. Общее число умерших в Москве оценивалось примерно в 55 тыс. человек, а во всей империи – около 120 тыс.»980.
Кэткарт подчеркивал, что граф Орлов сумел восстановить в Москве порядок. Он окружил город кордонами и заставами. В Твери, Новгороде и других местах, ближайших к Санкт-Петербургу, были учреждены карантины, и «ни пенька, никакой другой товар не были приняты без карантина»981. Как видно, британца во время этих страшных событий больше всего беспокоило, чтобы вывозимые из России в Великобританию товары не задержались при отправке из-за введенного карантина.
Екатерина II высоко оценила действия Григория Орлова в Москве. В память о его деятельности была выбита медаль с надписью «За избавление Москвы от язвы» и воздвигнуты триумфальные мраморные ворота в Царскосельском саду с надписью: «Орловым от беды избавлена Москва»982.
Давая характеристики лицам, приближенным к императрице, Гаррис также особое внимание уделил братьям Орловым, Григорию и Алексею. «Я постоянно старался поддерживать знакомство с Орловыми, – писал он в Лондон 2 февраля 1781 г., – и, хотя они отъявленные враги моего друга (князя Потемкина – Т.Л.), но мне до сих пор удавалось сохранять с ними хорошие отношения … Задача эта была … весьма облегчена их особенно-либеральным характером и их доброжелательством к Англии, основанном на патриотизме и на здравом смысле»983. Как видно, англофильство братьев Орловых и послужило основой для более близких контактов с ними британского посла.
В одной из первых своих депеш в Лондон от 11 мая 1778 г. Гаррис отметил, что князь Григорий Орлов был единственным человеком, с которым он мог «откровенно объясниться». «Он был очень дружелюбен и, кажется, совершенно искренен в своих уверениях приязни и предпочтении к нам и к союзу с нами, – продолжал дипломат, – Но он говорил, что уже не имеет никакого влияния при дворе». Гаррис попытался разубедить бывшего фаворита императрицы, утверждая, что его влияние на Екатерину «не уничтожено, а на время только устранено». Он даже начал поучать Орлова, как внушить императрице, что она окружена людьми, которые злоупотребляют ее доверием, а потому его долг – «выступить вперед и спасти империю из таких опасных рук». Хотя слова англичанина и не произвели должного впечатления на князя, тем не менее, он заверил Гарриса: «Мое доброе слово будет за вас, если к тому представится случай; и конечно мое мнение будет в пользу вашу, если дело будет обсуждаться в Совете»984.
Гаррис не оставлял надежд на то, что Григорий Орлов может быть полезен ему в налаживании контактов с императрицей. Он полагал, что князь все еще у нее «в большой милости», которой, впрочем, «не старается пользоваться». На его взгляд, отставка Орлова являлась ударом для самой Екатерины, поскольку он «хотя не отличался особенным умом, но, будучи человеком безукоризненной прямоты и честности, охранял ее от растлевающей лести, которой теперь она так жадно внимает»