996.
По мнению Ширли, российский двор состоял из двух категорий людей: тех, кто возвысился «в предыдущие царствования» и лиц, обязанных своим возвышением Екатерине II. «Между первыми нет почти ни одного знатного лица, которое не участвовало бы в последней революции, – рассуждал дипломат, – те же, кто не принимал в ней участия, имеют тем большее основание тщательно наблюдать за своими поступками, чтобы не подать ни малейшего повода к подозрению». На его взгляд, Панин «не способен ни на какой смелый поступок. Он слишком нерешителен и не … деятелен». «Одни только графы Захар и Иван Чернышевы способны на попытку подобного рода в случае, если бы они имели на то возможность», полагал Ширли. Однако у Орловых и у императрицы «столько шпионов, что он (генерал Чернышев) не мог бы двинуть ни одного полка, без того чтобы это немедленно не было им известно. Что же касается до полевых полков, стоящих здесь гарнизоном, они не в силах были бы сразиться с гвардией, которая теперь совсем не та, что была несколько лет тому назад. Орловы успели поместить туда всех своих друзей, и будучи уверены в офицерах, теперь делают все что могут, для того чтобы приучить к дисциплине солдат»997.
Среди приближенных к императрице Кэткарт выделил голштинца, занимавшего пост посла в Голландии, Сальдерна. На взгляд дипломата, он обладал «огромным знанием дела, большой проницательностью, красноречием». Кэткарт не сомневался в том, что Сальдерн являлся твердым сторонником Северной системы и союза с Англией и питал недоверие к прусскому королю, а также испытывал «неприязнь к политическому характеру и правилам» этого монарха. Кэткарт заверял своего шефа: «Я с самого начала нашел в нем весьма полезного и полного доброй воли помощника, честного человека, личного друга и доброжелателя всякой меры, способной привести к согласию и прочности в Совете Ее Императорского Величества. Он, как лицо нейтральное и общий друг графа Панина и мой, во многих случаях был весьма полезен для обоих дворов … Иногда помощь его оказывалась необходимой, а недоброжелательство его могло бы быть пагубным … Бесспорно, что это человек, на честность, способности и преданность которого граф Панин вполне полагается»998.
Примечательно, что представленная дипломатом характеристика Сальдерна во многом перекликалась с описанием сановника С.М. Соловьевым. «Сальдерн умел подделываться к сильным людям, принимая горячо к сердцу их интересы, усваивая и развивая их любимые мысли, – писал историк. – Так, он заявил себя пред Паниным горячим поклонником любимых мыслей его о Северном аккорде и об уступке Голштинии в пользу короля датского. Но Сальдерн не пренебрегал и другими средствами для приобретения благосклонности сильных людей: так, в письмах к Панину он называл его своим отцом и покровителем, говорил о своей невыразимой радости при виде подписи Панина, о небесном чувстве, какое он испытывал, находясь в присутствии Панина. Но этот человек, – продолжал Соловьев, – спешил вознаградить себя, когда был не в присутствии сильного, а сам был сильным; тут он давал всю волю своей раздражительной природе; и люди, обязанные иметь с ним дело, не испытывали в его присутствии небесного чувства»999.
В начале 1770 г. императрица издала указ о созыве Совета, по словам Кэткарта, с целью «предупреждения неожиданных событий». В его состав вошли, помимо Н.И. Панина, братьев Чернышевых, Григория Орлова, также фельдмаршал граф А.Г. Разумовский, вице-канцлер князь А.М. Голицын, князь М.Н. Волконский и еще ряд лиц1000. Среди указанных членов Совета Кэткарт особо выделил фельдмаршала Разумовского, человека, на его взгляд, «чрезвычайно честного и благонамеренного», который по большей части «держит сторону графа Панина». Он обратил также внимание на то, что в Совете было заметно общее «разделение на партии». Однако какие бы предложения не вносились его членами, окончательное решение всегда принимала императрица. «Я все более и более убеждаюсь в том, что деятельность Совета весьма ограничена, – извещал Кэткарт Лондон, – и что в важных делах собственное мнение императрицы известно им прежде, чем они приступают к обсуждению вопроса»1001. Как видно, Екатерина II практически не считалась с мнением членов Совета, чья деятельность чаще всего сводилась к формальному обсуждению отдельных вопросов. Неудивительно, что и о самих членах Совета, кроме графов Панина, Орлова и Чернышевых, в донесениях дипломата представлена скупая информация. За исключением указанных лиц, «прочие члены Совета незначительны», полагал Кэткарт1002.
В то же время послы не обошли своим вниманием ближайшую приятельницу и сподвижницу императрицы княгиню Екатерину Романовну Дашкову. О ее участии в дворцовом перевороте 1762 г. сообщал Р. Кейт1003. В своих мемуарах Бэкингэмшир описал внешность Екатерины Романовны: «Княгиня Дашкова, дама, чье имя, как она того несомненно желает, останется в памяти следующих поколений, замечательно хорошо сложена и производит приятное впечатление … Лицо ее красиво и черты его совсем недурны»1004. Она много читает, обладает «одинаковой живостью тела и ума и быстро схватывает ситуацию». Посол отметил, что Дашковой присущи «превосходящая всякое описание смелость», а также … черствость. При определенных условиях, полагал он, первой ее мыслью было бы освободить все человечество, а следующей – «превратить людей в своих рабов». Ему явно импонировала расположенность Екатерины Романовны к английской нации. Однажды в разговоре с ним Дашкова заявила: «Почему я не родилась англичанкой? Я обожаю свободу и порыв вашей нации»1005.
Рассуждая об особой привязанности ряда высокопоставленных чиновников к Англии, Бэкингэмшир считал, что таковых было при дворе Екатерины II немного. Большинство же сановников, особенно тех, кто выполнял дипломатические поручения при иностранных дворах, по его мнению, были «весьма пристрастны» к французской нации. «Правами, обычаями и языком» французов они приучены восхищаться, вследствие данного им воспитания, и потому «в силу ли этого пристрастия или просто невежества, их депеши наполнены внушениями неутомимых эмиссаров этой страны»1006. К «франкофилам» Бэкингэмшир причислял Панина, утверждая, что тот «совершенно на стороне французов и составляет лишь орудие в руках их министров», а также княгиню Дашкову. Дипломат полагал, что она «сильно предана интересам Франции»1007. Между тем современный историк Э. Кросс считал княгиню англоманкой, одной из тех, кто «глядел на Англию с почтением и восторгом»1008. Подобное противоречие в оценках пристрастий Дашковой к той или иной европейской культуре объяснялось, на наш взгляд, довольно просто. В юности княгиня, как и большинство представителей аристократических семейств, получила французское образование, интересовалась французской культурой, в зрелые же годы, особенно после посещения Великобритании в 1769–1771 гг., она увлеклась трудами английских просветителей, и даже с некоторыми из них познакомилась лично. В своих «Путевых заметках» Дашкова с восторгом писала: «Англия мне более других государств понравилась. Правление их, воспитание, обращение, публичная и приватная их жизнь, механика, строения и сады, все заимствует от устройства первого и превосходит усильственные опыты других народов в подобных предприятиях»1009. Как видно, культурные пристрастия княгини с годами заметно изменились: из галломанки она превратилась в англоманку.
Остановился на характеристике княгини Дашковой в одном из своих донесений и Макартни. Так, он подметил, что овдовев, княгиня стала вести уединенный образ жизни, а вскоре решила переехать в Москву. Перед отъездом она пришла проститься с императрицей. Поскольку ей давно уже был запрещен приезд ко двору, потребовалось ходатайство графа Панина, чтобы Екатерина II согласилась увидеться с ней перед отъездом. «Прием, оказанный ей, был таков, как ей и следовало ожидать, т.е. холоден и неприветлив; кажется, все рады ее отъезду», – сообщал посол, а затем дополнял свою информацию собственными наблюдениями о княгине. «Будучи лишь двадцати двух лет от роду, – писал Макартни, – она уже участвовала в полудюжине заговоров; первый из них (дворцовый переворот 1762 г. – Т.Л.) удался, но не получив заслуженной, по ее мнению, награды, она принялась за новые заговоры, которые оказались неуспешными; единственное ее наказание состояло в лишении милостей государыни, сохранившей к ней до тех пор некоторое расположение. Эта женщина, – продолжал дипломат, – обладает редкой силой ума, смелостью, превосходящей храбрость любого мужчины и энергией, способной предпринимать задачи самые невозможные, для удовлетворения преобладающей ее страсти; такого рода характер весьма опасен в стране, подобной здешней, особенно, когда он является рядом с привлекательным обращением и красивой наружностью»1010.
Возможно, что наблюдения за деятельностью княгини Дашковой, привели дипломата к выводу о заметной роли женщин в российском обществе. «Несмотря на свирепость этого народа, – писал он, – женщина, по-видимому, пользуется здесь таким же влиянием, как и между самыми цивилизованными нациями»1011.
Любопытные детали о близкой приятельнице императрицы сообщал Генрих Ширли. «Я окружен врагами, внушающими мне тем большее опасение, что все они прикрываются личиной дружбы и не имею ни одного друга, кроме княгини Дашковой, пользующейся величайшей милостью графа Панина, – сообщал дипломат в депеше от 4 ноября 1767 г. – Не