Прямо под названием книги вписан подзаголок: бред сумасшедшего еврея. Там, где издательство – Inter-Language Literary Associates – добавлено от руки: ЦРУ. В предисловии, против фразы, что главным застрельщиком в твоем деле был Лернер: Один еврей е*ет другого. Там, где сказано, что ты с детства страдаешь хроническим нервным заболеванием: псих от рождения. К посвящению Рейну добавлено: еврею и педерасту; к Бобышеву – педерасту, против строчки «Создавая свой мир, окружаем стеною и рвами для защиты его»: масонство. Общий вывод: Это не стихи, а говно. А педерасты из ЦРУ печатают это, чтобы дрочить других педерастов в СССР.
Ну, думаю, обхохочемся. Библиографическая редкость и исторический документ: чтобы в Нью-Йорке нашелся тип, мыслящий в категориях советской пропаганды, – это надо же! И вот как-то, когда у него еще парочка-другая гостей была, вынимаю книжку и зачитываю надписи. Первой, титульной, похихикал, а споткнулся там, где один еврей е*ет другого.
– Что за антисемитская херня!
Выхватил у меня книгу и – в мусоропровод! Весь оставшийся вечер демонстративно меня избегал. Только что не выгнал. Да я и сама пораньше смылась, обидевшись на Далилу. Как будто это я писа́ла! И почему на психа, дегенерата, масона и педераста не обижается, а на еврее зациклило? Сама виновата, пора бы знать – что делать, если они такие чувствительные. Но чтобы до такой степени? Как дите малое: чуть что – в обиду. А обида хоть и женского рода, но еврейского происхождения. Как и мужеское унижение. Поверх, так сказать, гендерного различия. Так он считал, хоть и не любил вспоминать ни те, ни другие:
– Если помнишь унижение, то длишь его во времени. Удваиваешь, утраиваешь – до бесконечности. То есть до конечности твоей жизни. Представляешь, являются тебе все обиды и унижения на смертном одре, да? Жуть!
Почему унижение и обида однозначно ассоциировались у него с антисемитизмом? Не то чтобы сам интерес к еврейству у него возникал исключительно как реакция на антисемитизм, но антисемитизм он чуял за версту, принимал на свой счет и свирепел. Иногда выдавал за антисемитизм близкие, но все-таки не идентичные явления. Когда ему на это указывали, говорил о моральной, а не юридической дефиниции. Либо о латентном, эмбриональном антисемитизме. Даже мою маму подозревал, хотя от нее доставалось и эллину и иудею, без разбора, остра на язык. Когда я вступилась за Шемякина, сославшись на его густо еврейское окружение, продолжал настаивать:
– У каждого антисемита есть про запас, в качестве алиби на Страшном суде, приятель-еврей. Как и каждый уважающий себя жидило должен иметь под боком жидомора.
Знал бы, что ему лежать рядом с Эзрой, про которого говорил без ссылки на Одена, что сперва дал бы ему Нобельку как поэту, а потом – на стул как коллаборанта. Хотя – с моей точки зрения – не заслужил ни того, ни другого. Вот и получил за ради красного словца антисемита в вечное соседство. Да и Эзре не позавидуешь.
– А вам-то зачем?
– Из здорового мазохизма. Он же инстинкт самосохранения. Чтобы не зазнаваться и не почить на лаврах. Взгляд со стороны. То есть сбоку. Фюрер, если хочешь, сыграл в еврейской истории положительную роль: вывел еврейский народ из гетто на авансцену, превратил в центральный персонаж мировой истории. Не говоря уж про Государство Израиль, которое фиг бы без Гитлера образовалось – никто бы не позволил, да и евреев столько бы не наехало. Адольф Алоизович выдал нам индульгенцию впрок, палестинцам можно посочувствовать: христиане рассчитываются ими с евреями за собственные грехи.
А тогда, со злосчастной этой книгой, мне, считай, еще повезло – он одному заехал в ухо, когда тот спьяну выдал анекдот-загадку: сколько евреев помещается в одной пепельнице? Легкий налет антисемитизма, который свойствен продвинутым евреям и который у него выражался, когда он юморил в заздравных и автографных стишках или изустно, не мешал ему вставать на дыбы, когда кто-нибудь из гоев позволял себе нечто подобное. Я уже упоминала его угрозу Шемякину – наглядное тому свидетельство.
С неделю мы дулись друг на друга, а потом – как ни в чем не бывало.
Натурально, когда я слетала в Питер на неделю, выполнив заодно пару-тройку его поручений, сделанный мною снимок его дома показать ему не решилась. Там, рядом с его подъездом, было вырезано ножом по штукатурке «В этом доме с 1940 по 1972 год жил великий русский поэт имярек», но «русский поэт» был густо замазан зеленой краской, а взамен выцарапан «жид». Кто-то ему без меня донес, а он уже мне пересказал, обрадовавшись еще одному экскьюзу:
– Теперь ты понимаешь, почему я туда ни ногой?
В том-то и дело, что на житейском, то есть обывательском уровне был скорее идишным евреем, чем библейским иудеем. Хотя кто их когда видал? Что́ древние иудеи, когда никто не знает, как на самом деле выглядел Иисус! В своих реакциях и обидах ИБ был не больно оригинален. Как это часто бывает у продвинутых евреев, в этом вопросе придерживался самых общих мест. Противоположное общее место (Тургенев, кажется). В трепе и шутливых стишках мелькала у него антитеза «гой – аид» (как в известном стишке Барышу) либо, наоборот, синтез «аид – гойка», да еще пояснял, что еврей-аид вытеснил из главных европейских языков грека Аида: «И поделом!»
Будучи, однако, человеком незаурядным и, как смерти, боясь трюизмов, он и свой обывательский интерес к еврейским сюжетам делал, хоть и не всегда, как сказал Парамоха о своем антисемитизме, «пробой высокого качества». Отсюда упомянутые ереси и крамолы о Гитлере как творце новейшей еврейской истории:
– Кончается жидовский век. Век трагедии и триумфа. Трагедия и есть триумф. Что имена перечислять – жизни не хватит! Главное имя – Гитлер. Куда мы без него? Он сделал наши претензии обоснованными, сметя с пути препоны. Мой тезка ему тоже пособил – не без того. После холокоста любое проявление антисемитизма стало преступлением против человечества, что и развязало нам руки. Антисемитизм и холокост – это переход количества в качество. Холокост – цунами антисемитизма. Вот все теперь жидам и чешут пейсы. По сути тот же мировой порядок, но на еврейских основаниях. Америка как проводник еврейской идеи. «Протоколы сионских мудрецов» на самом деле подлинник, евреи тайно гордятся ими и пользуются как шпаргалкой.
Не всегда можно было разобрать, когда говорит серьезно, а когда треплется. Куража ради.
Любил парадоксы, типа: «Происхождение мифа о еврейском богатстве: евреи за все расплачиваются. Часто вперед». Или анекдоты: «Папа, мы евреи? – Нет, сынок. – А когда ими станем?»
Что же до помянутой истории с его тестем и тещей, которые ими так и не стали (к взаимному удовольствию обеих сторон), зато стали антисемитами, перенеся нелюбовь к несостояшемуся зятю на весь его род-племя, то это и есть моя поправка к его жалобам: до знакомства с ним антисемитами не были. Да и заделались ими не сразу, а постепенно, по мере развития событий – Марина забеременела, родила, стала матерью-одиночкой, ИБ так и не женился на единственной женщине, которую любил. Что тому причиной? Об этом отдельно, в предпредыдущей главе, где дала слово всем сторонам любовного треугольника. Даже четырехугольника. Несложившиеся отношения со старшими Басмановыми ИБ объяснял антисемитизмом. Как и разрешение посещать Андрея на условии, что тот не будет знать, кто его отец.
Мой папа считал, что если Павел Иванович Басманов и был прежде антисемит, то сугубо теоретический, как и вся компания от мала до велика (имею в виду их художественный рост), Филонова и Стерлигова включая (Стерлигов был учителем Марины, а сам – учеником Малевича). И теоретический этот антисемитизм не задевал ни жидов (портной, парикмахер, дантист и прочая полезная обслуга), ни иудеев, ностальгический взгляд которых был обращен на Восток («Туда им и дорога», – считал гипотетический тесть, даже если они намыливались в противоположном направлении), но исключительно на ассимилянтов, которые явочным порядком проникли в русскую культуру, искажая, смещая и пародируя ее исконные черты. Как ни странно, он относил своего несостояшегося зятя не к ассимилированным евреям, а к иудеям, полагая их отъезд из страны явлением положительным: «Баба с возу, кобыле легче», в то время как об отъезде врачей, дантистов, парикмахеров и прочих искренне или делано скорбел:
– Не успели вырастить национальные кадры. Пустоты в теле государства. Как у кастрата.
Был будущий тесть, так им и не ставший, художником-нонконформистом, округ тусовался молодняк, в том числе мой будущий папа. С Мариной он познакомился прежде ИБ и даже слегка (или не слегка?) приударял за ней, пока не повстречал мою будущую маму. Вот почему я так живо интересовалась, целой ли Басманова досталась ИБ – доносить плеву до 24-х, когда их пути пересеклись, мудрено. В противном случае честь дефлорации этой ледашки-бля*ушки (смотря с кем) принадлежала моему папе.
Мама утверждает, что она запросто, не прилагая особых усилий, вытеснила Марину из сердца папы, а точнее, перенаправила его не такое чтобы уж очень агрессивное либидо. Насколько могу судить со стороны, у папы усредненный темперамент, хотя наблюдала их с мамой за этим делом только однажды. Альтруист-папа рассказывает иначе: что это ИБ легко и безболезненно отбил у него Марину, а уж потом появилась моя будущая мама.
– Да и отбивать не надо было, – добавлял папа скороговоркой. – Меж нами ничего не было. Отношения сугубо дистиллированные. Бесконечные прогулки и бесконечные разговоры. Марина была тогда помешана на двойничестве: отражениях, зеркалах и прочих мнимостях. Не без влияния, понятно, Стерлигова. Хотя сюжет вечный, питерский, с Пушкина начиная.
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит…
Было, не было – папа человек скромный и скрытный, и даже если было, утверждал бы, что не было, но, когда у Марины родился сын, а мой будущий папа еще не был женат на моей будущей маме, он предоставил святому семейству одну из двух смежных комнат в коммуналке на Герцена. Семейное счастье длилось недолго, ИБ не выдержал и трех дней и бежал от бытовухи – из папиной коммуналки в свою собственную, на Пестеля, обратно в родные пенаты, под родительское крыло, к котлетам, клецкам и шкваркам, а Марина с выблядком вернулась домой, к Павлу Ивановичу и Наталье Георгиевне, в их замысловатую квартиру, выкроенную из танцевальной залы пушкинских времен. См. его теорию колобка и кочевья, применимую и на данный случай: побег мой произвел в семье моей тревогу. Все равно откуда и от кого: из школы, от Марины, из России. Побег из жизни, кульминацией которого является смерть. А смерть разве не тавтология? Сам говорил: худшая из худших.