руб. не даст. Сам он редко выходит, а охотливей поверяет вечером работников своих. Всего его обшарит, всего прощупает, разденет донага, наизнанку выворотит и опять постукает да посмотрит. Этого работники не скрывают – жалуются здесь на это самое.
– А как выделяют церквам, на которые просят? Надо спросить в полицейском управлении – там-то и дело пишут: «Взыскать с такого-то 40 руб., добрать на таком-то 60». Один целых сто рублей не донес. Редкий из них полнотой-то доносит. Только одни богатые этого побаиваются: им своя честь дорога. И на это у нас, по таким их делам, такое слово есть: подкубрить – значит совсем надуть.
– А как на них смотрят соседи? Могу смело сказать: нехорошо. Горела раз ихняя слободка. В наших городах на эти несчастные случаи бывает большая суматоха и беда, если ночью случится. Наши все от мала до велика спасать бегут. Бегут, спрашивают: кто горит? «Кубраки», – говорят. «А, кубраки!..»
– Да с этими словами кто рукой махнул и тише пошел, а кто и назад вернулся. Очень-то не спешили. А на другом пожаре, надо сказать, один некубрацкий дом уцелел, когда кругом все кубрацкие дома сгорели. Сам я слышал, как все потом говорили: «Вот милость Божья на праведного, гнев его на грешников».
Большого почтения и похвалы им от нас нет: не за что. Даже евреи их попрекают и осуждают, а у них один сказ: так отцы наши делали.
– Зачем кубраку грамота? – продолжал отвечать на мои вопросы руководитель мой. – Хозяину одному она в пользу: надо уметь прочитать, что запишут, счеты писать. Хозяев много грамотных. Простому кубраку грамота, могу сказать, враг. У этакого прямой ответ при учете: затем я подаяние и не записал, потому что грамоте не разумею. Поди ищи с такого!
Надо их изводить, надо их изводить. А как их изведешь? Пробовал на них ходить войной один хороший исправник (покойный Ив. Ив. М–ч), да они сами ему сказывали: «Не советуем – нас-де много, ты, мол, один. Пустимся хлопотать – все по-нашему будет. По белу свету ходим не спуста – друзей наживаем». Один тут ему, покойнику, и побасеночку такую так-то ловко подвернул (бойкие они у нас все, и на язык вострее людей не найти): «Был, – говорит, – у нас городничий, и не так чтобы очень давно. Пришел к нему еврей. Он его ударил в висок и положил на месте. Испугался его высокородие. Смотрит в окно, а мы по улице ходим с товарищами, как бы-то надо сказать – во свидетелях. Выслал солдата – меня зовет. Пришел: вижу тепленького – лежит. Вижу живого – хуже савана, холодней мертвого. „Экое, – говорю, – горе“. А лежит он, ваше высокородие, надо быть, в обмороке. „Да“, – говорит. „Понимаю, – говорю я, – ваше положение: на наших глазах человек умереть может“. – „Нехорошо, – говорит он, – это для меня“. Слушаю, мол, и понимаю, завтра поутру свидетели будут: случился удар – помер; сами видели вот так, как теперь окно это самое видим. Поездил я по деревням – сейчас нашел, что обещал и что было надо. Вот какова наша кубрацкая сила!» Надо бы говорить «совесть», потому что вот он и ложную присягу не прочь принять…
Главная, впрочем, сила кубраков заключается в следующем.
По сведениям могилевской консистории, 51 человек, ходившие с книжками в 1865 году, собрали 7969 руб. 83 коп., то есть каждый принес по 156 руб. 27 коп. 42 человека, собиравшие в 1866 году, доставили консистории 10 512 руб. 83 3/4 коп., то есть принесли каждый еще больше (по 250 руб. 30 коп.) – велик соблазн!
Отходя от этих цифр, можно судить о полном сборе кубраками денег, и едва ли во многом ошибаются ближние их соседи, полагающие приблизительно, что каждый кубрак выхаживает в год до тысячи рублей. Вот и опять соблазн, едва ли одолимый при весьма многих и сильных поощрениях!
Равным образом все уверены (и доказывают множеством наглядных примеров) в том, что легкое и неправедное стяжание не идет им впрок: они не делаются богатыми, сшибаются на вине и загульном пьянстве, столь обычном явлении в белорусской жизни и в белорусской стране, заставленной шинками с ловким продавцом и подносчиком. Хозяйства их запущены. Прежде занимались они землепашеством, теперь совсем бросили. Замотавшись и навязавши на себя петель, они, как в беличьем колесе, от пропитых на кубрачестве денег опять лезут за добычей средств тем единственным им ведомым путем сбора подаяний: обманом и задержкой про себя тех сумм, которые даны на церковь; мало того, для многих самые сборные книжки сделались источником спекуляций, особенно с тех пор, как в последнее время начали затруднять и суживать кубрацкие пути к наживе. Книжки, выправленные счастливыми, стали своего рода выигрышными билетами с большой премией, когда получателями принесены были из могилевского банка на мстиславскую биржу. Вместе с книжкой начали покупать еще право, сверх оплаты предварительных издержек, возмещая последние щедрой рукой (как спекулировали продажей на охотников поддельных книжек, то есть прошнурованных, но в исходящий журнал не записанных).
Из этого можно судить, насколько и в самом деле прибылен промысел и сколько группируется данных для того, чтобы все промышленники сбились в тесный круг, в своего рода общество или артель, где все должны играть в одну руку и вставать друг за друга плотной стеной. Общественное недовольство с некоторым оттенком нескрываемого презрения к ним и их ремеслу еще больше сплачивает их между собой и объединяет в известного рода силу, борьба с которой представляет уже некоторые трудности и препятствия.
– Если не выдавать им вовсе книжек, – толкуют местные ревнители правды, – то бедность церквей и настоятельные нужды (не для роскошного, а для приличного только вида) всегда вызовут надобность в помощи таких людей, которые были бы посредниками между нуждающимся и готовым помочь. Форма готова – зачем ходить далеко? Наймешь охотливого и умелого, выправишь ему книжку сам, чтобы избавить его от излишних расходов и на церковь получить больше, – и пошлешь. Все же что-нибудь и принесут – принесут, несомненно, а и что-нибудь, ввиду нужд заветшалых деревянных церквей наших, много значит.
– Однако посланники эти, – возражали мы, – ходят с такими вредными товарищами, каковы: обман и своекорыстие…
– Некоторые, говорят, про всякий случай запасаются монашеским платьем (поддерживали и подкрепляли нас). Один в Петербурге сказывался монахом с Афона из монастыря, который погорел, и 60 братий осталось в одних рубахах. Случился наш мстиславский при этом, узнал в монахе кубрака и уличил его.
– У них в слободке и сейчас можно встретить такого, у которого очень круглая борода выросла (в наших местах такие редко попадаются); указывают на него, что он-де и ризу надевал, и молебны певал, где это требовалось, и тому веровалось. Но все это слухи, требующие подкрепления.
Тем не менее лучших слухов, хороших рассказов про них не слышно, а все такие возмутительные – про плутни и вранье, в которых можно утешаться лишь одним, что они топорного, грубого дела и нехитрого вымысла: сметливый и толковый может сейчас догадаться.
На меня, на ловца этих сведений, набежал зверь сам без привады, явившись (по возвращении моем в Петербург из восточной половины Белоруссии, как раз на второй день) с блюдечком, книжкой и рассказом о несчастном городе, в котором-де сгорело 12 церквей.
– Какой же этот несчастный город?
– Мстиславль.
– Да там, кажется, и всего-то семь церквей – я там был.
– Не вы ли это с Иваном-то Ивановичем на Девьем Городке были?
Вот и знакомый даже, который нисколько, однако, не сконфузился и, признавшись таковым, не торопясь повернулся и направился к двери, не пожелал даже и подаяния.
Как теперь помню его чугунное, отекшее лицо с красными и ясными, так называемыми «чертами из жизни» на носу, – не пьяный, но с крепкого похмелья и последствиями его, не позволявшими, стоя к нему близко, с ним разговаривать.
Это ли достойные звания и чести адвокаты за церковную нужду и представители такого подвига, который на Руси считается святым? Неужели нет иных способов заменить их, этих паломников, отживших свой век и переродившихся из овцы в волка? Неужели наш век, облегчивший пути сообщения и сокративший дороги для пешего хождения, не даст иных средств на замену древнерусских? Несомненно, главным образом то, что добрая доля причин, поддерживающих кубрачество, все-таки заключается в неграмотности деревенского люда и в предрассудочности городских жителей – словом, основывается на тех подпорах, которые достались от предков, сильно подгнили и готовы рухнуть при первом решительном и смелом натиске.
Не выходя из того же Мстиславля, в котором две сотни кубраков в сотню лет не только не построили каменных церквей, но и не зачинили четырех наличных деревянных, – мы находим определенный ответ на вопросы.
В 12 верстах от этого Мстилавля лежит давний Пустынский Успенский мужской монастырь, два столетия находившийся во владении монахов униатского базилианского ордена. По соединении униатов монастырь заветшал и близился к совершенному упразднению: собственных средств вовсе не имел, расчет на бедный народ был плохой! «Православного русского купечества, которое отличается усердием к храмам Божиим, совсем нет; все рынки, все оборотные капиталы страны, все более доходные оброчные статьи, все промышленное и торговое движение края в руках евреев, которые, привившись к православному русскому туземному населению, имеют в виду одне свои выгоды, и где помещики-поляки, которые хотя и благоговеют к находящейся в этом монастыре святыне, но по нерасположению своему к православной вере не оказывают поддержки существованию обители».
Стоило явиться в монастыре догадливому, энергичному архимандриту, стоило ему попасть на одно из современных средств распространения известий посредством печатного слова через газеты – и монастырь узнать нельзя. Я видел кругом его огромную, в окружности на целую версту, каменную ограду, каменный двухэтажный братский корпус, каменные службы, две деревянные, на каменном фундаменте гостиницы, большую каменную, крытую железом церковь, большое двухэтажное каменное здание, также с церковью посередине; переделывалась третья церковь. Работы эти все были начаты лишь в 1863 году, и, смотря на результаты их, нельзя не дивиться значительным капиталам, собранным в столь короткое время.