Кошовочку-то для сбора ему по дороге какой-то пастух смастерил да даром дал. Кошель ему тоже чужие сшили; теперь ему и не сказать, где взял и кто дал. Провались вот над ним потолок-от, он и рук своих не поднимет и не отпихнется. Такой окаянный, такой несуразный! Не вспоминайте-ка лучше мне про него!
Старушонка рассердилась и сплюнула.
– Ну да ладно, Матренушка: и он про тебя какие дела сказывает – послушала бы! – подзадоривает нищенку дед.
– Ну да, батюшко, на бедного – сам ведь знаешь – везде каплет. А ему нечего про меня говорить… – нерешительным голосом возразила было старуха.
– Сказывает, что ты деньги копить стала и много-де уж сотен наберегла.
Старуха так и подскочила на месте, робко озираясь и не зная, куда глаза спрятать.
– Все врет, все врет, потому мою хлеб-соль он понимать не умеет. Я уж сколько раз его прогоняла: уходи, мол, ты, враг, супостат мой, с глаз моих долой, напостылел ты мне. Нейдет, вишь.
– И не пойдет, – шутил дед. – Я, говорит, знаю, говорит, куда она и деньги прятать ходит. Мне бы, говорит, только самое место признать: в чем-де и как…
Старуха как на иглах еще больше засуетилась на месте.
– Я, говорит, и лесок этот заприметил, и дерево распознал. Теперь, говорит, спознать бы только: в горшке, мол, али в бураке, али бо, говорит, в ящике, что попадья подарила, не вижу-де его что-то в избе-то…
Старуху еще больше взмыло: так и задрожала она. Дед, видимо, решился сказнить ее на свидетелях вдосталь:
– Мне бы, говорит, только глазом взять, а руками я ее деньги раскопаю. Деньги себе возьму. Да что, мол, ты, дурашной, делать-то на них станешь? А я, говорит, в кабак на вино снесу.
Тут старуха не выдержала: поднялась было с лавки да и опять опустилась. Видно было, как пугливо бегали глаза ее и суетливо выставлялся из-под набойчатого синего платка ее востренький носик.
Не было для нас сомнения в том, что в дедкиных словах была большая доля правды. Не нравилось что-то, беспокоило что-то старуху. Так бы ей и пропасть на этом месте. Да вышла на выручку старшая баба:
– Перестань-ко ты, батюшко, с чужой болтовни свои слова кидать. Какие у нищенок деньги? Много ли они их соберут, да и у кого возьмут, когда всяк сам норовит это сделать.
Но дед и без того молчал, удовлетворившись забавой над скупым и скрытным человеком.
Старуха недолго с нами сидела и вскоре ушла.
Словоохотливый, веселый старик опять развязал язык, и опять насчет ушедшей.
– Вот придет домой, прибранит лежня – и за дело; к тому я и разговор с ней завел. Ей слова мои ни во что, а ему покоры ее на пользу.
– Гляди, прогонит его она, – заметила большуха. – Что ты наделал?
– И она не прогонит, и сам он не уйдет. Место-то он належал, ему с него теперь как подняться-то? Ни за что ему, лежню, с этого места не встать. Он вон у ней в передний-от угол глядит, святые лики там видит и думает, что «хранители вы мои и заступники», как он их покинет и без них останется? Убогому человеку этого нельзя делать; у него вся тут и надежда. Других-то искать будешь, каких еще найдешь, а молитвами этих который он год со старухой-то злой спасается! Нищих Бог любит – в Писании сказано.
Дед замолчал.
– Нищие Бога боятся и почитают истинно! – с глубоким вздохом и серьезной уверенностью добавил он потом и даже привстал с лавки и обдернул рубаху.
И опять продолжал:
– Не сживаются вместе, когда один похож на другого и оба к одному руку протягивают. По старым нашим приметам: когда одного к своему толкает, а другого к другому ведет, там ссоре и перекорам быть нельзя. Зачем они это делать будут, когда друг дружке не мешают? Не след тому быть. Вот и живут они оба которой год вместе! А сколько раз на одном дне повздорят? Считали ли вы, а я верно смекаю, потому у других видывал. Баба – та деньги копит; замечаю я, что она чем старей, тем больше от скряжничества стала сохнуть. Гляди-ко, нос-то у ней завострился и глаза упали. А тот грузнеет да брюзгнет и словно бы даже веселее стал. Птица он небесная, на крыльях живет. А это крыса: ворует и про запас кладет. Не спуста она его тем попрекнула, слышали? Я ведь с ним толковал и его расспрашивал. Что он мне говорил, знаете ли? А я вам скажу, так и быть.
Приезжал в наше село купец из Москвы. Пришел прямо в церковь. Шуба на нем богатая. Позвал батюшку; на кладбище они пошли. Тут похоронен его родитель. Отпели панихиду. Матрена-то тут и подвернулась.
На-ко, говорит, старуха! Помолись о рабах Божьих о таких-то, и имена сказал. И дал он ей деньги. Пошла она к церковному старосте показать и спросить, что купец-от дал: десять рублей дал он ей – красненькую, значит. Пришла она домой-то и пристала к товарищу: скажи-де ей, сколько копеечек дадут за эту бумажку. Стали считать – поссорились и поругались. Денег-то всех, однако, не сосчитали. Не сам я это выдумал, а говорю так, как мне товарищ ее рассказал. Сам все рассказывал…
С этой поры взбеленилась старуха, словно купец-то в нее яду какого влил. На сборные копеечки прежде свечки ставила Богу – теперь перестала. Стала копеечки алтынным гвоздем прибивать. Которая попадется в руки, зажмет ее и только думает об одном, как бы копеечку-то из рук не выпустить. Что ей в руки попало, то и пропало…
Сказывал товарищ-от: сидят когда вдвоем, молчат-молчат, она и спросит: к пяти-то десяткам копеечек сколько-де до рубля-то еще не хватает? Так он и смекал, что старуха недаром на паперти ходила; вон и отчет отдает, сама того не желая. Стала она на него еще больше серчать, хлеб ли он не доест да кусочек на столе оставит. Раз, говорит, и на то осерчала, что варева попросил, – дня два над ним измывалась. Одежью так изветошилась, что хоть огня присекай. Дома и печь перестала топить; что поест в людях, тем и сыта. Сыта-то сыта, а сам я видал не один раз: поест у тебя, а кусочек чего-нибудь еще с собой возьмет; оглядится кругом – не видят ли – и спрячет. Стала, грешным делом, утаивать, по чужом тужить, завидовать. Старец-от ее говорил, что и дома диво: утаенное бережет, сама не ест и ему не дает; как почала жить с зажимкой, то и стали вороха в углу лежать и плесень на них нарастать, мышей наплодила…
Смеется старец-то: у обедни, говорит, когда стоит и люди собираются молебен петь, сем-ка, думает, и я пристану, дай-ка и я помолюсь даром. Совсем извелась баба; засел в нее черт, теперь его не выгребешь – это дело такое. Нет греха хуже бедности.
Дальше, конечно, старая и известная повесть. Накопит старуха денег. Корысть к ним дойдет у ней до чудовищных размеров; заболеет она серьезной и опасной болезнью помешательства. В убожестве одна нужда гнела, а теперь обе вместе: и бедность, и скупость. Хоть иглой в глаза – ничего у нее теперь не выщербить. В страхе за деньги и с мыслью о них старуха и на смертный одр ляжет. И здесь не скажет она, куда их спрятала, даже и тому товарищу-горемыке, убожество которого каждый день видела перед собою и достаточно в нем убедилась. Кому удастся подсмотреть, тот деньги выкрадет, дом выстроит, выпишется, как говорят в наших деревнях, в купцы.
Впрочем, большею частью случается так, что бумажные деньги сгнивают в земле, а металлические через десятки и сотни лет, открытые косулей или сохой в поле, делаются достоянием либо купцов, либо археологов.
В мире почившее крепостное право владело секретом выводить нищенские деньги наружу, и то лишь в тех случаях, когда у нищенок оказывались в господских дворнях дочери, родные племянницы и помещики соглашались отпускать их на волю за приличное вознаграждение. Немало известно примеров, что на такие случаи отыскивались у нищенок сотни рублей. Тысячи рублей случайными способами находили по смерти у тех из них, которые казались при жизни убоже всех и в очевидных условиях, несомненно, безвыходного положения. Газеты наши не скупятся время от времени заявлениями о таких необычайных казусах, что после умерших нищих оставались солидные капиталы, и на самом деле на сбережения этих скряг немало настроено на Руси церквей, немало устроилось солидных промышленных и торговых предприятий в руках купеческих фамилий: Походяшиных, Побирухиных и т. п.
В деревенской глуши, где не умеют и не привыкли считать деньги и в редких случаях знают им настоящую цену, чтобы по ней давать им надлежащий ход и применение, сиротские, крохами собранные деньги исчезают без всякого употребления зарытыми в подъизбицах, на овинах, в лесах и в других наименее подозрительных, наиболее укрытых и потаенных местах.
В городах, среди мещанской голи, где вечно колотятся из-за денег и глубже деревенского поняли их силу, нищенским сбережениям указывают путь прямо: та же Матренушка неизбежно превратилась бы в ростовщицу. У нищенок берут взаймы деньги, и часто случается, что не отдают обратно, очищая совесть под шумок тем оправданием, что невелик грех задержать неправедное стяжание. Тем не менее нищенские деньги выходят из рук и под верные заклады, и за такие проценты, которым и ростовщики могли бы позавидовать.
Нельзя не прибавить к этому и того обстоятельства, что скряжничество, при постоянном и бесконечном напряжении всех умственных сил на одном приобретении и сбережении, овладевает секретом самые пустые, ничего не стоящие предметы обращать в ценность и в деньги: голь хитра и догадлива, голь на выдумки горазда. При скупости она и с камня лыко дерет, шилом горох хлебает, да и то отряхивает. Неудивительно, что если при этом обнаруживаются чудеса, лишь кажущиеся, на самом же деле превращающиеся на глазах ближе присмотревшихся к делу в самое простое и заурядное явление. Необъясненным тут может показаться лишь то, что скряжничество и изумительное скопидомство постигает наичаще женщин и богатство в нищей братии скопляется в руках старух тем вернее, чем они старее и дряхлее. Пущай стращают досужие люди, что на том свете за ростовщичество придется считать каленые пятаки голыми руками, женское сиротство хорошо смекает и то, что для бедности совсем не бывает никакого выхода. Намечется она из угла в угол, настрадается с утра до вечера каждый день и, если попадает на тропу свою, уж уколачивать начнет ее без отдыха и без перерывов. Деньги в рост отдает и заклады охраняет, а «христарадить» не перестает, то есть опять беспрерывно и ежедневно прикапливает до тех пор, пока не подточит силы и не свалит на стол навзничь свой доморощенный злодей – скряжничество в товарищах с голодом – или чужой злодей с завистливым оком и в товарищах с острым ножом.