– Зачем и куда едете?
– На заработки к сходцам (то есть к переселенцам из-под Москвы, живущим в поселках Можайском, Московском и т. п.).
Сбирают в одиночку и партиями. В первом случае также умеют притворяться глухонемыми и юродами, навешивая на шею всякой неподходящей дряни в виде зубьев, побрякушек и т. п., и от монастырских ворот ходят еще по улицам. В воронежских уездах, населенных малороссами, для захожих еще тем хорошо, что у хохлов в день «провод» покойника в могилу до погребения бывает обед, на котором нищие – первые гости. На крестины, на поминки тоже зовут нищих. Во втором случае, выдавая себя за погорельцев, целыми толпами они становятся на колени и умеют рассказать ужасающие подробности. Перепадает зато в их ловкие руки «добычи» от полтинника и до рубля в день, много хлеба и всякого тряпья. Негодное тряпье они продают в Воронеже «шибаям»[13], а зерновой хлеб почти на самом месте сбора. Возвращаются домой всякий раз с лошадкой, а самым ловким удается выменять не одну – и с хорошей лихвой продать в своих местах доброго «битюка» какому-нибудь охотнику из городских купцов.
Туда, откуда вышли, мы вместе с ними и возвратимся.
Возвращение домой добродушных и веселых калунов всегда сказывается веселыми праздниками. Всего больше пьют и больше кричат на Михайлов день (8 ноября), когда к тому же, кстати, в селе Голицыне храмовой праздник. Деньги, которые они принесут с собой, пропивают все, слегка начиная гулянки по спопутным постоялым дворам и завершают дома тем, что две-три недели пьют круто и едят сладко и потчуют всякого встречного и поперечного. На Масленице, после второго похода, то же самое: сам калун-отец месит грязь, пошатываясь и потряхивая грузной головой. Рядом с ним бредут два-три сына, которые тоже «намочились и наторопились», а впереди все три снохи горланят песни и отмахивают трепака. Около Семика и на Троицу – третий приход и третье в году пиршество и дома, и по трактирам, где этих молодцов сейчас узнают по тому, что они шумливее всех и требовательнее, больше ломаются и дразнятся, и подле них, и с ними все волостные власти: старшины и писаря. Зато, говорят, голицынский кабатчик платит помещику три тысячи рублей серебром ежегодной аренды (случается, однако, и так, что иные калуны возвращаются домой с немилыми проводниками – по этапам). Каждый хозяин за всеми расходами очищает себе от 50 до 100 руб., а потому уверенно полагают, что одна деревня Аргамакова с 300 душ проживает около 3 1/2 тыс. руб.
Обученные в московских притонах, вышколенные и потертые в городских рядах по Никольской и Ильинке на злоехидных насмешках и бесцеремонных нравоучениях рядских молодцов, шувалики привыкли возвращаться домой с оглядкой и осторожностью. У судогодской Адовщины – та же наука, а стало быть, и те же приемы: возвращаются домой степенно и живут глухое время неслышно. Пьют и они после промысла непременно больше, но тише, не шумят и не бахвалятся. В особенности адовцы – народ сумрачный, неприветливый; говорят неохотливо, и если выговорят что, то все со зла и с кипучего сердца. О промысле своем иначе не выражаются, как «вот ходил, говорит, хлебать чужой грязи за тысячу верст». Эти и в самом деле немного приносят. Приносят они только одну корысть: нахоженную и наповаженную страсть к попрошайству и бродяжничеству да старую неизношенную лень назад, много пороков и ни одной добродетели, зато страсть к пьянству несокрушимую. Иные только на одно вино и собирают. Утратился всякий стыд, и нищенство с воровством пошли о бок; стало не грех украсть и у товарища-спутника, не только у пьяного, но, еще того веселее и похвальнее, у трезвого.
Отсюда еще пущая нерасчетливость в хозяйстве и при полном недостатке энергии в борьбе с нуждой, действующей на всякого человека угнетающим образом, единственная надежда на одну лишь чужую помощь. Между тем здоровый нищий теряет уважение других. Страсть к попрошайству и бродяжничеству под окнами и по чужим дворам уносится всеми в могилу. Пробовали пристраивать мальчиков к делу, посылали советоваться с матерями, но эти не только не изъявляли согласия, но и больно били ребят за одно лишь желание трудиться.
Попадая в хорошую и работящую семью по выбору слепого сердца, не разбирающего наряда и характера, адовщинские девушки в роли жен и снох только на время исправляются от обычной и привычной своей беспечности и страсти таскаться по подоконьям с коробками. Но до сих пор еще не видели примера, чтобы сделались они настоящими людьми и добрыми хозяйками. Взятая туда, где нищенство предосудительно и занятие им зазорно, сыто накормленная и одетая куколкой, она ищет случая – как бы выскользнуть из глаз и, воспользовавшись темнотой сумерек, одеться в лохмотья. Не успеют домашние спохватиться, как она уже побрела в соседнее селение за милостынькой. Ни ласки мужа, ни советы свекра, ни упреки золовок и свекрови не в силах победить страсти, одинаковой с той, которая тянет кабацкого завсегдатая сглотнуть хоть капельку винца из стаканчика, выпитого прохожим посетителем. Как праздник, а в особенности летом, когда оставляют ее, отбившуюся от рук лежебоку, домашние, ушедшие в поле на работу, она оболокается в лохмотья, надевает кузов и тащится к наслаждению – постучать в подоконник и поныть под окнами, поскучать на свою нищету в избах доверчивым беззубым и глухим старухам и несмышленым ребятишкам – было бы только кому слушать. Она не прочь и стянуть плохо лежащее. Честной семье немало достается труда разыскивать потом тех, кого она обидела, и возвратить то, чем она обездолила. Некому на нее и пожаловаться. Не идти же в ее родную семью, где все по тому же и по-старому: «опять мужичок пойци хоцет» на такой же промысел, и сам «отечь не сышшет», куда забрался сын, и «где его найци, не ведат» (говоря их же своеобразным наречием). У шуваликов заводилось даже такое правило, что «кто плохо добывает, за того и девка не пойдет замуж». У этих, как и у одоевских (в отличие от калунов), установился обряд артельного дележа сборов, тотчас же по возвращении вечером на ночлег, на равные части и с тем, что устраивается складчина на выпивку и закуску (и эти привыкли сладко поесть, а шувалики, сверх того, заявляют московское пристрастие к чаю)[14]. Тут же, на постоялом дворе, устраивается взаимное угощение до особого безобразия (имеющего название нищенского), если нищеброды в подвалах и чердаках «шиповского малинника» или в «железниках» (на железинском подворье) понадеялись на московских чудотворцев. Тут только и дозволительны для подмосковных шатунов те веселые праздники, которые калуны имеют право отправлять на родине в открытую и широкую. Зато в Москве для таких дел не только раздолье, но и определенный порядок по известной программе.
Раннее утро. Жильцы этих притонов всякого сброду, где нищие безразлично смешиваются с ворами-жуликами, спят вмертвую. Нищие встают, ударили к заутреням. Редкий поднялся здоровым и бодрым: трещит голова. Заутрени еще не отошли, надо торопиться постучать в аптеку – в кабак; там к этому стуку прислушались и по ударам знают, что просится самый почетный и любимый посетитель заведения – нищий, успевший оглядеть всю окольность. Городового не видать – спит.
Опохмелился нищий и немного захмелел – не беда: на церковной паперти не станет соваться к носу подающего, а на почтительном отдалении вытянет руку. Если он не выдержит в кабаке и прорвет его, то потащится опять в ночлежную спать, в карты играть, песни слушать, сам разговаривать.
К полудню – работа: лавки открыты по-московски – настежь, к тому же и трактиры отперты.
Богатый купец оставил на помин души своей большой капитал; его помаленьку меняют на великое множество медяков целыми мешками. Приказчики ставят во дворе, у калитки, стол и на него деревянный ящик. Всякий пролезает сквозь калитку, берет дачу, крестится кулаком и, отходя, обдумывает, как бы в другой раз пролезть. Одна нищенка выдумала: сгребла пробегавшую сучку, завернула в тряпицу и поднесла, чтобы дали двойную дачу, да собака залаяла, а следом за ней и она сама завизжала.
В полдень в «железниках» нет никого – все за делом. Вечером – опять все налицо: продают желающим собранное, меняются выпрошенной одежонкой, на деньги играют в карты. Слабые вообще до женского пола, нищие любезничают с пьяной проживалкой до того времени, когда хозяева оберут за ночлег деньги, – шабаш: буйному сонмищу переставать пора, надо стихать.
Хозяин огни погасил, оставил лишь один ночник, который только трещит и воняет, но не светит – не его это дело. Спать пора. Опять ночлежники попали в то колесо, которое называется беличьим: стучит, кружится, вертится, а конца ему нет.
У этих – каждый день тысячи раз имя Божие на языке, но в самом деле про Бога они совсем забыли, в новое (и последнее) отличие от простодушных калунов. Калуны Бога помнят и Его боятся, конечно, по-своему. При всей нравственной испорченности они богомольны и усердны к той церкви, где крещены и повенчаны. Собравшись на промысел или возвратившись домой, калуны служат молебны или панихиды по умершим родителям, ставят большие свечи к местным иконам. «Чтобы толк был от молебна», заказывают его отдельно от других. Каждое воскресенье таких молебнов перепоет после обедни голицынский священник не меньше сорока. Один калун заказал и вывез из Саратова иконы на все семейство: всех ангелов наличного числа членов.
– И уж как же калуны молятся со всем семейством, когда служат молебны! – говорит один еженедельный наблюдатель и свидетель этих обрядов.
– Молятся до поту лица. Отслужив один молебен, калун встает с колен и, тыкая пальцем в какую-нибудь икону, проговорит: «Вот этому, батюшка, служите, и еще этому» и т. д., пока всех переберут. Таких оригиналов много.
Того же самого про Адовщину сказать нельзя (а про шуваликов в этом случае и вспоминать напрасно). В темном и черном углу Адовщины совершилось даже совершенно противоположное явление. Будучи плохими православными, они охотно переходят в старую веру и придерживаются самого крайнего раскола, какова беспоповщина, а в нем самого упорного толка – Спасова согласия, в том его подразделении, которое отрицает все (нетовщина) и утверждает т