– Эки они озорники, поводыри эти! Эки ребятки-головорезы! – замечал первый и тот же.
– А все вот экие! И где эти старцы набирают таких? – вопрошал новый (и этот свой кулак сложил).
– Ну, да вот обойди ты деревни. Спроси: возьмет ли кто этих головорезов в работники, когда от старцев отойдут?
– Никто не берет, – следовал ответ, – кому этих сорвиголов надо?
– В Сибирь их много идет, страсть много! Туда их, слышь, надо – на цепь! – подтвердил третий.
– Ведь он, крыса, нос тебе откусит. Вскочит на плечи тебе и откусит, выгрызет тебе нос!
Сказавший, четвертый, в самом деле покрутил плечом и показал на нем мещанскую заплату.
– Ты, старче, что его слушал? Зачем шел?
Старик молчал, опершись на длинную палку и насторожив уши, но отвечал за него поводырь:
– Он сам велел. Он сам толкал: иди, говорит, веди меня, говорит.
– У, стрелья тебя в бок, окаянный! – сказал десятский и в самом деле очень больно толкнул его в бок.
– Ведь река-то шла, вы, слепой да молодой! – вступился и говорил скромным и медленным голосом степенный и седой как лунь гражданин.
– Ведь лед-от только остановился: река-то пошла бы. Ведь понесло бы вас, и вы потонули бы. Али смерть красна? Река-то сейчас опять пойдет: она не знает, что вас ей пережидать надо. Вон, глядите-ко: опять тронулась!..
– Гляди-ко, и впрямь, дедко! – сострил поводырь, толкнув старика в бок, и вместе с другими стал всматриваться в реку.
Лед прорвало. Он поплыл дальше со скрипом, превратившимся вскоре в сплошной и гулкий шум.
Только вблизи, у самых берегов, шум этот изменялся в ясно слышный шелест мелких льдин, пробегавших по песчаным, покрытым крупною дресвою оплечьям берегов. И еще чутко давал себя знать толпившимся у воды ребятишкам приятный и легкий звон в тех местах, где подмоченные и подогретые ледяные ребра осыпались светлыми и острыми иглами, в которых бойкому весеннему солнышку удалось мимоходом поиграть всеми прелестными и дорого покупаемыми цветами драгоценных и самоцветных камней.
Пока зрячие граждане маленького старинного городка всматривались в свою вновь тронувшуюся реку, слепого старика проводник успел увести из толпы на городскую гору.
По обычаю смиренно и молча пробирались они сторонкой, возле самых заборов, которые бесконечно тянулися от желтого дома до зеленого, оберегая и загораживая неприглядные огороды, изрытые оврагами и густо зарастающие летом репейником и крапивой, а теперь заваленные оседавшим синим снегом.
У товарищей разговор.
– А ведь я, Гриша, чуял, как разверзалось-то на реке! – заговорил наконец все время до сих пор упорно молчавший старец-слепец.
Вот, мол, дитятко, перехожу я моря-то Черного пучину невлажными стопами, яко Израиль, а она разверзается. Да Господь мой ударил по пучине – и совокупи! Чул ведь я, чул это.
– Рассказывай, дедко, другим, а мы знаем, чем ты чуешь. Вон косолапой-от хоть и говорит, что ты слышать можешь, как трава растет и цвет распускается, а я тому не поверю, я слых-от твой разумею. Где девки сидят – ты это нанюхаешь, а где надо самому сидеть, ты – иди, говоришь, вперед! Хоть бы и теперь. Отстань!
Старец замолчал и не проронил слова, пока тянулся забор купеческого дома, окрашенный в серую краску и утыканный сверху гвоздями против непрошеных воров и баловливых соседских ребят.
– Где идем, сказывай! Не слышит ли кто нас?
– Иди знай! – отвечал зрячий проводник тем тоном, из которого привычным ухом слепец легко уразумел, что говорить можно все, что думается.
– Ты пошто это даве снялся огрызаться-то?
– А ты молчал бы.
– Сколько я тебе говорил не сниматься с такими: убогие ведь мы. Под самым забором ходить надо, чтобы кого не задеть и не обидеть, а не лезть на головы.
– Я, дедко, уведу тебя отсюда. Не останемся: что тут делать? Еще прибьют. Засадят меня в темную – на кого тебя покину?
– Ой, глупенькой ты, ой, неразумненькой ты, Гриша! Как уходить? Зачем и шли? Ведь к здешному празднику торопились? Вот я и измочился весь, чтобы у собора посидеть да чтобы добрые люди обсушили. Сделай ты мне милость: не уводи ты меня, голубчик ты мой!
Мальчик молчал.
– Уведешь ты меня – реветь буду. Всю дорогу так и буду волком реветь! Пусть всякой знает, сколь ты меня мучаешь и сколь мне с тобой жить тяжело. Прошу я тебя, желанный ты мой. Сечь будут – молить буду. Высекут – слушай: как просил, так и сделаю. Возьми, что желал: возьми твои два двугривенных и ступай куда хотел.
– Так ты их и дал: жила ведь ты!
– Ей-богу, не жила, а слепому без того нельзя, сам суди! Возьми свои и ступай – сказано. Ты уйдешь, а я лягу, где положишь. Где прикажешь, там и лягу и лежать буду кряжем: никто меня на том месте не увидит и не услышит, и звать тебя не стану, и жаловаться не буду. Погуляй вот, погуляй во всю душу: завтра – праздник. Большой у Господа праздник завтра.
Проводник по-прежнему молчал. Круто повертывал он палку на углах улиц и, упирая ее в грудь слепого, сворачивал и направлял его нетвердые, все что-то нащупывающие шаги.
Слепой продолжал:
– Вернешься с праздника, из гулянки какой, слушай – корить не стану.
– Станешь! – вырвался наконец ответ в самом твердом и уверенном тоне.
– Вот ей-богу, не стану. Глаза мои лопни!
– Да ведь лопнули.
– Ну, помни ты, озорник, это слово.
– Как не помнить? Ты сам не дашь забыть – припомнишь.
– Слушай, Гришанушко: коли корить буду, веди в крапиву, веди. Сам пойду.
Проходившая баба могла бы видеть, как после этих слов на лице мальчика взыграла веселая улыбка, но мещанка торопилась в церковь и потому, может быть, ничего не могла заметить.
Мальчику вспомнилось о том обычном приеме его товарищей по ремеслу и занятию – приеме, к какому прибегают они, когда выйдут из терпения от капризов старцев и пожелают им отомстить. Ворчливая старость и без того докучна, а слепая к тому же еще очень зла. А так как слепая старость ходит на худой конец и при большой скудости с одним провожатым, и притом слепые старики любят сбиваться в артели, то и зрячим ребятам хоть и еще накладней терпеть ото всех, то зато и повадней также своей артелью и складчиною выдумывать и платиться всем одним разом.
Давно прилажено так.
Захотят отомстить и наказать полегче – передние ребятки кричат:
– Вода! По реке бресть надо.
Задние этот крик понимают, подхватывают, повторяют на том месте, где никакой реки не протекает, а, напротив, навалились кучи сухого гнилья от покинутого и заброшенного дома. Сам хозяин ушел в солдаты или без вести пропал, разыскивая какой-нибудь город Адест; хозяйка, если не увязалась за ним, ушла в нищенство и там замоталась. Дом рассыпался. По гнилью двора и гуменника выросла крапива, да такая густая, что и не пролезешь. Ранней весной дает она о себе знать сильным запахом, во всякое другое время и чуткий нос слепых того не распознает.
В эту жгучую воду, в крапиву стрекучую и ведут капризных и злых слепцов, по крику ребят, приготовиться идти в брод, чтобы не измочить и последних останков.
Или, наоборот, не пожалеют со зла ребятки и старческого облачения, и стариковских кошелей и подмочат в них и пироги с кашей, и сгибни с аминем – у реки скажут: «Сухо».
Захотят эти поводыри отомстить поехидней и наказать дедов посильней, скажут, идучи полем, что подходят к деревне: запоют старцы жалобные, Божественные песни о том, как Лазарь лежал на земле во гноище, а в раю – на лоне Авраамовом или как Алексей, человек Божий, жил у отца на задворьях. Поют старцы впусте, устанут. Надоедят жалобные надоскучившие песни, захотят спеть веселенькое.
– Можно? – спрашивают.
– Пойте: полем идем. Кругом обложило лесом, а деревень и зги не видать.
Дивятся православные затее слепцов, глядя в окошки, и, конечно, не двигаются за подаянием.
– Знать, старцы пьяны, коли мирские содомские песни поют. А вот Божественного мы послушали бы!
Ничего так не любит деревенский народ, как слушать эти жалобные сказания о людской нужде и благочестивых, Богу угодных подвигах сирых и неимущих. Так они толковы, понятны и образны, что и слова прямо в душу просятся, и напев хватает за сердце. Так (по этой причине) всегда много народа около поющих слепцов, где бы то ни было, на каком бы бойком месте они ни сгрудились! Сквозь толпу умиленных и слушающих не продерешься и не протолкаешься. Любят женщины, любят и дети, кругом обступая и облепляя старцев.
Старец с проводником стоял уже в церкви, у входных дверей в то время, когда проходили мимо задержавшиеся на ледоходе и запоздалые горожане. Соборный голосистый дьякон, стоя в притворе, впереди свечи на высоком подсвечнике, речисто перебирал уже прошение о помиловании от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных и междусобные брани (охотливо ударяя на это слово для любителей из купечества как на удобное и подходящее для хвастовства зычным голосом).
Еще темно было в церкви, еще подслепые городские нищенки не разглядели из-за тусклого света желтых восковых свеч в приделах и не оттерли непрошеных пришельцев.
Все это случилось потом, когда кончилась всенощная, когда кое-кто из двинувшегося по домам народа успел сунуть в руку слепца копеечки, когда наконец оба, и старик, и мальчик, могли постучаться на краю города в лачужке и попросить ночлега у такого же непокрытого бедняка:
– Не примешь ли нас ночевать?
– Войдите Христа ради.
– Спаси тебя Господи!
Добрый человек гостей своих не спрашивал: как зовут и откуда пришли, а накрошил в чашку ржаного хлеба и доверху налил туда молока.
Присадил он их к столу: ешьте с дорожки во славу Божию!
Спрашивать нечего: дело понятное тому, кто вкусил мещанского счастья, кидаясь как угорелый от одной работы к другой, и не удержался ни на какой подходящей. То на пристань бегал суда грузить, то в огородах нанимался копать гряды. Пробовал в своей реке и чужих озерах ловить рыбу, когда она шла в ходовое время. Косой помахивал на чужих лугах; в ямщиках пожил, а вот теперь незавидная тихая пристань – засел сапоги тачать. Заказал купец в каблуки новые гвозди вбить и заплатки приладить, велел принести после ранних обеден, обещал гривенник дать и винца стаканчик. Надо поторапливаться, чтобы к этой ранней обедне самому попасть и поздней не прозевать; стал неудачливый работник, горемычный мещанин от великих бед и напастей, очень богомольным. Без крестов и поклонов ни одной часовни он не пропустит; любит говорить про Божественное, дома поет церковные песни и достиг ра