чением и старанием до того, что стал неизбежным человеком на церковном клиросе.
Прибежал он с церковного клироса от всенощной за свой стол-престол и вот стучит-гремит, вбивая в чужие сапоги покупные гвозди, привздохнет и споет про пучину моря житейского, воздвигаемого напастей бурею.
Про тихое пристанище спел он и про своих гостей вспомнил, спросил к слову:
– Давно ли, миленький старчик, не видишь ты Божьего-то свету?
– Сроду, христолюбивый, – родители таким на свет Божий выпустили. Был, говорят, зрячим, да в малых летах. Не помню.
– Стало, так и в понятие об нем не берешь, о белом-то нашем свете?
– С чужих слов, родимой мой, про него пою, что и белой-то он, и вольной свет. И про звезды частые, и про красное солнушко: все из чужих слов. Вот ты мне молочка-то похлебать дал: вкусное оно, сладкое; поел его – сыт стал, а какое оно – также не ведаю. Говорят – белое. А какое, мол, белое? «Да как гусь, слышь». А какой, мол, гусь-от живет? Так вот во тьме и живу. Что скажут, тому верю, – говорил старец тем обычным манером нараспев и протяжно, к какому приучают нищую братию пение духовных стихов и одна неизменная с раннего утра до позднего вечера песня: «Сотворите слепому-убогому святую милостынку Христа ради».
– Поглядел бы я на белой-от вольный свет!
– А вон у нас в городу говорят: и не глядел бы лучше на белой-от свет. И много таких: великое число. Нешто ты и во сне-то ничего ни видишь?
– Вижу то, что наговорят люди да про что сам пою.
– Богатырей, поди, много видишь?
– Вижу, добрый человек, часто вижу. Все меня попрекают; вот и Иванушко мой попрекает: все-де тебе огромным кажет. Малое за великое понимаю: от слепоты моей, знать, дело такое.
– Во сне он больно пужается, зычно кричит, – подтвердил старца проводник. – Иной раз как полоумный вскочишь от его крику.
– Оттого и кричу, Иванушко, что большое да страшное вижу. А ты, добрый человек, не пужайся: нынче не пел и кричать не стану.
– Кричат по ночам наши старцы, – вмешался проводник, – когда подолгу на дороге сидят да поют много. Послушал бы ты, чего не придумали они сослепа-то. Вон, когда про себя запоют, что у них выходит?
Закричали калики зычным голосом,
И толь легко закричали,
Что окольни с теремов рассыпалися,
Маковки с церквей повалилися.
– А на сам деле рази когда собаки пристанут и взвоют. А хвалят люди.
– Меня больно хвалят. У меня память хлесткая. Я дошел! – хвастался слепой.
– Такая память – не приведи Бог! – подтвердил проводник.
– Ты мне только скажи какую ни на есть старину говорком да спой ее вдругорядь: я ее всю на память приму и вовек не забуду.
– Словно ее кто ему гвоздем проколотит, – пояснял товарищ.
– Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда молчу либо сижу. Подымается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то моим новые выстают и как-то тянут вперед, и так-то дрожь во мне во всем делается. Лют я петь, лют тогда бываю: запою – и по-другому заживу, и ничего больше не чую. И благодаришь Бога за то, что не забыл он и про тебя, не покинул, а дал тебе такой вольной дух и память.
– Памятью не обижен – зла не забывает! – подтверждал проводник, видимо привычный и в беседах, как и на ходу, поддерживать и помогать старцу.
– У них глаза-те в концах перстов засели. Раз церковную книгу нащупал и за сапожное голенище принял: я ему дал листы перебирать, стал он потом разуметь, что такое книга и которая церковная.
– У меня на это большая сила в перстах! – продолжал хвастаться разговорившийся и обогретый приветливым словом доброго человека слепой старик…
– И ухо у меня сильное.
– Вот какое ухо, – подтверждал мальчик, – дай ты ему палку в его руки, постучит он ей и тотчас чует, травой ли идет, по грязи ли, на дом наткнулся али на изгородь попал.
– С палкой всякой слепец силен. Сам Господь палку слепцу заместо глаз дал и поставил ему в провожатые. От нее у слепца и ноги есть, и пищу достает.
– А ребятки провожатые?
– Не всегда при себе: отпущаем. Молодое дело: баловаться хочет. От себя они по миру бродят, не всегда тебе принесут.
– Мой Иванушко добрый: мне он приносит и делится со мной, – спохватился старик и стал шарить около себя.
Нащупал плечо мальчика, поднял свою руку к нему на голову и погладил по лохматым густым волосам своего Иванушки.
– Кормители они наши, поители: в них и разум наш, и око наше.
– У дедушки Матвея нос еще больно чуток: где-где деревню-то он почует. У нас вон и глаза вострые, а за ним не поспеешь. Нам и волков по колкам-то так не спознать супротив него. Сколько раз его за то, когда артелей ходим, благодарили, что от экой беды отводил – где-где волчий вой услышит.
– Вон язык свой не похвалю: мяконькое распознать могу, а чего другого не понять мне.
– Медовый пряник за щепу не сочтет. Есть любит, чтобы сколь больше да повкуснее.
– Старческий грех – надо каяться.
– И винцо, поди, любишь?
– Как жрет-то!
– А ведет ли тебя на прочие-то мирские какие соблазны? – спрашивал благотворитель, окончив работу и прибираясь спать.
– А чего не видал – как того желать? Куда тянуться и чего хотеть? – беседовал дедушка Матвей.
– Он тебе этого в жизнь не скажет. На это у них у всех большой зарок положен. Слушай ты его, он и врать мастер, а в эких делах первый заторщик.
– Нехорошее вы время-то для себя теперь выбрали! – перебил хозяин, позевывая и поскрипывая полатями, на которые забрался спать.
– Время, добрый человек, всякое нам хорошо! – продолжал старик, не оставляя прежнего певучего и мягкого тона в голосе.
– Люди все одни и те же: все – благодетели, милостивцы и кормители. Их милосливого сердца остудить не можно, – договаривал слепец уже засыпавшему милостивцу и странноприимцу.
В самом деле, весна в крестьянской, а тем более в городской жизни – не такое время, которое было бы богато избытками, стало быть, удобно для подаяний. Даже на черноземных местах в средине января половина своего хлеба съедена (Петр-полукорм 16-го, Аксинья-похлебница 24-го числа этого же месяца). В лесных губерниях эта тяжелая пора начинается гораздо раньше, и покупной хлеб начинает выручать с самых Святок. Весна встречается всегда натощак, и Егорий (23 апреля) называется в том же народном календаре уже прямо «голодным». Истребляется даже запас квашеных овощей, которые с теплыми днями начинают загнивать и прорастать, а потому-то и День Марии Египетской (1 апреля) называется «пустые щи».
На ледоход крестьянская и мещанская нужда начинает обнаруживаться совсем наголо и впроголодь. Лишние работники, которые на зиму покидали семьи и ходили искать денег в сторонних заработках, где ни приведется и что ни подойдет к рукам, – теперь все сбежались домой с разных сторон, чтобы подпереть плечом расшатавшуюся домовую храмину. Все дома, и все в перепуге и страхе за себя и своих, ждут не дождутся того времени, когда весенняя пора обеспечит надеждами и обяжет работами. Из ушедших на промысел за разменными и ходячими деньгами запоздали только немногие, и лишь те, у которых утрачена всякая надежда приобретения нужного на обмен своего и которым требуются деньги на все, даже на хлеб. Но скоро прибегут и эти.
Ранней весной все будут дома, потому что, как бы ни был изобретателен их ум на подспорные промыслы, на землю у них все-таки не утеряна надежда: земледелие – основа и корень крестьянской жизни. С приходом этих умолкает нужда только на короткое время, а в самом деле и над ними нависла также черная туча, которая тяготела и над оставшимися дома.
Оставшиеся дома переколачивались изо дня в день, через два в третий затопляя печи, чтобы покормиться чем-нибудь горяченьким. В самом деле, один только Бог знает, чем и как в это весеннее время питаются люди! Свежая трава – истинный праздник и для отощалого домашнего скота, и для унылого и полуголодного люда. Ходят и ребята по озимым полям, с которых снята была рожь и на которых вырастают песты (хвощи, дикая спаржа); ходят и взрослые по лесным опушкам и, выбирая молодые сосны, режут из-под коры длинными лентами молодую древесную заболонь (луб). Песты и древесный сок идут в подспорье пищи и заменяют ее: чем бы ни напитаться, лишь бы сытым быть. Теперь не до нищих.
Нищие, в самом деле, весеннее время хорошо понимают и заметно пропадают. Те из них, которые нищенством промышляют, вовсе скрываются, отходят в свою сторону. Ближние и домашние утрачивают смелость и назойливость, начинают понимать стыд и припоминать совесть. Последнее даяние бывает им на Красной горке, на могилах родителей. Затем о них на все лето все забывают.
Только одним слепцам указала судьба вечную и бесконечную дорогу и никем не оспариваемое право ходить круглый год и, бродя неустанно и непоседливо, нащупывать уже положительно одни только завалявшиеся крохи. Зимой счастливым из них на известное время удается пристраиваться к чужой теплой избе, где часто пахнет свежим печеным хлебом и щами и где благотворительная рука приучила себя давать калекам поддержку. Зимой слепцы успевают пожить в одном дому и, когда надоедят и заслышат сердитую воркотню, переходят в другой дом, где также принимают их и обогревают. Зимой калики перехожие, на всю свою жизнь обреченные на скитание, ищут в чужих людях потерянного счастья, с переходами и остановками. С ранней весной и им приходится уходить на свежий и вольный воздух, на тяжелый и трудный заработок.
К весне слепец подыскивает поводыря, которые на зиму уходят к своим в отпуск. К ледоходу лишних ребят в семьях накопляется очень много, и нанять их, числом сколько угодно, не только легко, но и очень сподручно и выгодно, даже и из таких, которые слепых еще не важивали, но живут круглыми, а стало быть, и бездомными сиротами. Этим «сиротам» даже и ходу другого не бывает, по той же причине и по тому же закону, по какому и слепой как только лишился глаз, так и встал обеими ногами на ту дорогу, которая идет во все стороны и бесконечно и заманчиво вьется кругом.