И вздохнули. Да и вздох тут не помог: прогнали их в шею и другим то место заказали.
Я это все к тому говорю, что за артель отвечать – не мутовку лизать… Вот что было.
Ходила артель. Всякой в ней был: и хромой, и слепой, и убогий, что и у меня же. Ходила артель хорошая: набрался и нанялся всякой, а кто его разберет, из каких он? Идут зря – зря их и принимаешь. Хорошо, мол, так то, что все налицо, кто кому потребуется.
– Ходила эта артель с барышом и села на ярмарке. А и ярмарка-то была ледящая, и хороша-то была только тем, что лежала на дороге. Сидит артель и поет, а у ней убогенький паренек. Одна баба и признала его за сына да и заголосила. Собрался народ. Она начала жаловаться: вон-де, как изуродовали! Народ на самосуд пошел, стал старцев пощипывать. Один и взмолил сослепу: «Говорил-де я вам, чтобы вы глаза-то ему тогда выкололи, не послушали меня!» Народ так остервенился, что слепых избили всех, несколько человек до самой смерти.
С той поры вышел закон, чтобы за нищей братией глядеть да смотреть. Стало с тех пор больно строго. Пойми ты меня! Я еще от себя трехрублевую прибавлю тебе. Прибавлю за то, что ты совсем слеп человек: тебя обидеть способно. Другой хоть и слеп, да все мало-мало видит: этот в обиду и сам не поддастся. Прими прибавок, и давай по рукам ударим и вином запьем.
По рукам ударили и вином запили.
Перед тем как в дорогу идти, сели. Сели, посидели, Богу помолились. Матвей задаток получил и вышел из избы.
Остался в избе сам хозяин и «шустрой» парень – староста.
– А артель-то ладненька сбилась: всякий мастер есть, по любой части! – говорил Лукьян, потирая дюжие руки.
– Свора полная: чужому да лишному и пристать негде! – отвечал «шустрой» староста и вскоре догонял вприпрыжку ковылявшего слепца Матвея с ребятами-поводырями и с Иванушкой.
Когда налажен был путь и пустились в дорогу, слепые хотя и не видели, но понимали, сколько привычки и сноровки требовалось от приставного старосты и сколько был ловок и умел тот, которого отпустил с ними Лукьян. Возымел Лукьян к нему доверие и стал пускать его за себя, как свой глаз-алмаз, с тех самых пор, когда удалось «шустрому» показать большую находчивость.
Пели его слепцы на одном монастырском дворе, и хорошо пели. Вблизи их сидели три артели чужих, и числом меньше, и голосами слабее, да повернуло к ним счастье, а Лукьянова артель целый день пела на ветер. Надо бы домой уходить: понятное дело – ничего не выворчишь. Другой так бы и сделал, а «шустрой» человек понял слепых за товар ходовой, отыскал к нему охотника из таких же подрядчиков-нищих и сдал ему артель с большим барышом. Перепродажей слепого товара Лукьян остался вполне доволен и приказчика стал понимать выше облака ходячего: ловкий человек!
Немудреное дело забрать по пути заговоренных и получивших задатки – хитрое дело с места поднять и свести в кучу. Сведя в толпу, надо с ней толково и кротко, с великим терпением вести дело: народ все больной, обиженный природой и обездоленный, стало быть, и без причины обидчив, и без пути и меры капризен.
Как вышли, так и стали ругать хозяина, «безногого черта», и толковать про него всякое худое и мыслить злое. Бывалые ломались всех больше. Где бы в сторонку свернуть, с поля на поле ходя, чтобы забрать нового товарища, артель не согласна и не хочет шагу сделать. Умел староста присноровиться так, что сам побежит за этим, а слепых и убогих выведет на село и к церкви поставит. Поют они там и сбирают. Он этот сбор и в счет не кладет: невелика корысть, немного дают в бедных спопутных приходах. Сам он целый день пробегает и другого дня прихватит, догонит артель и покручинится чуть не со слезами.
– Этот и с печи не лезет; продешевил, говорит, я с твоим хозяином. Про задаток не хочет и помнить, словно не брал. Родные за него вступаются и знать того не хотят, что не мое это дело, а если и мое, то подначальное. Штоф вина выпросили – поставил.
Тот из дому ушел; вчера хотел быть, да, знать, задержали-де реки, а может, и в грязях завяз. Да он и дома нужен. У нас, сказывали мне, нынче мережи плести дают большие деньги; что ему баловаться с вами? Станет бродить дома рыбу; хоть и слеп, а раков ловить ловок. Надо старшине кланяться, писаря дарить, чтобы гнали этого.
В том и беда, труд и хлопоты, что приводится применять их в местах промысловых, где всякий выходы из нужды знает и себя умеет беречь.
В глухих земледельческих местах, где, обжегшись на земле, не умеет от нее отбиваться, то же самое дело сделать проще. Там за 3–4 дня до сборного народного дня все калеки сами лезут напоказ на привычное место. Соберутся и сядут: выбирай кулак-нищий любого. Иной сам сторговывается; за другого говорит вожак. 3, 4, 5, 8, иногда 10 рублей решают дело в сутки.
Затем – как хочешь: перепродай с хорошим барышем артель свою другому или сам иди с ними. Тогда умей только откупить место у привратника-монаха или у церковного сторожа.
В таких местах, где нищенство давно собой промышляет и народу Божьему больше жить нечем, подрядчики калек выучились ходить и на хитрость. Отбирают они остаточных, не столь изуродованных и подходящих (которые зато, как оборыш, и ходят за подходящую дешевую цену), покупают в лавках медный купорос и другое разъедающее снадобье и расписывают этим лица. Выходит так, что еще и лучше бывает: образ и подобие Божие так изуродуется, что на всех одинаковый наводит страх и сострадание: весь в крови, веки выворочены и т. п. Конечно, здесь живется гораздо труднее.
Да и сбитых в кучу надо направлять так, чтобы артель разбивалась на многие части, не казалась бы толпой, не оговаривали бы люди, что вот-де их сколько пошло торговать, и не останавливало бы проезжее начальство: у всех ли-де есть законные виды? Большое искусство и главная забота прилагались к тому, чтобы в пешей артели казался всяк по себе и проходящему из святых монастырских ворот богомольцу ясно и вразумительно было одно, что собрались эти люди с разных сторон, пришли из разных мест, где встала великая нужда и общая печаль разлилась.
Только умудренному опытом человеку можно разбившуюся артель вновь собрать и поставить на одну тропу. Только такому удается провести, не делая крюков, по базарным местам и довести в дальнее и злачное место. А сколько возни с «погиблым народом», поводырями-ребятами, в которых и молодость кипит ключом и бьет наружу, и баловство с артельной порчей путается сверх того и подмешивается! Сечь и бить не велят, да и сами они либо отомстят, либо разбегутся.
Из полной груди радостным вздохом облегчил себя староста, когда завидел на горе белую ограду и за ней белые церкви святой златоглавой обители, раскинувшейся по склону высокой горы и затонувшей в зелени старых берез и столетних кедров. Пешая братия один за другим теперь сядет на места и примется за дело.
Теперь станет легче, надо смотреть, чтобы из проводников который-нибудь не утаил подаяния: и без того ужо пойдут споры да крики о том же. Ни один слепой не верит, чтобы у него не украли подаяния.
Вот и уселись. И «дьячить» стали под благовест большого колокола, который по случаю праздничного монастырского дня гудит ровно полчаса.
Стукнула в Матвееву чашечку первая копеечка:
– Благослови Бог!
А вот и другая:
– Спаси тебя Господи!
Перестали звонить – перестали и старцы петь. Стали сидеть молча. Думает слепой: «Дай пощупаю, сосчитаюсь. Вот и трешник. Где же копеечка? Вот и она! А это семитка… Нет, не семитка, а надо быть, грош. Нонешние деньги пожиже стали, никак не разберешь сразу, словно бы насечка помельче у этих. Так оно так: это семитка из новеньких».
Чья-то рука опять дотронулась до пальцев: яичко скользнуло и взыграло на деньгах по чашечке.
– Прими Христа ради!
– Дай тебе Господи много лет…
Бабенка дала. Ну да ладно: все – к рукам, в одно место.
И еще яичко и колоб.
Одно яичко в чашке оставил, другое с колобком спустил в мешок, что с боку крепко привязан.
«Знал Лукьян, куда привести и где посадить; не спуста хвастлив – хорошее место. Другим-то дают ли? Али с краю сижу? Словно бы слева никто не сопит и не дышет. Прислушаюсь: ишь, чертов сын, на вонную сторону приладил. А из церкви пойдут – как мне быть? Не попроситься ли пересесть. А как услышат? Помолчу лучше. Ближние-то к воротам мухоморы больше соберут.
Вон идет кто-то, шелестит по плите. Кабы лапоть, так ляскал бы; знать, башмаки: взвизгивают. Надо быть, горожанка идет: эта подаст».
– Слепому-убогому святую милостынку! – пропето вслух, а потом подумалось опять про себя: «Мимо прошла – скаредная. Дай опять посчитаюсь: в чашке яичко, вон оно кругленькое: надо быть, молодка снесла. Вон она давешняя семитка, две копеечки, трешник. Где другой трешник самый?»
Зашевелилась рука, судорожно заходили пальцы по краям чашки, а самый вопрос выскочил вслух.
Проводник, стоя сзади, осерчал и проворчал:
– Щупай лучше! Возьми бельма-то в зубы!
Пощупал и успокоился: трешник дома, лежал под яичком.
Опять старец голову вниз опустил и глаза уставил над чашечкой.
Сапоги застукали и заскрипели, и запахло дегтем. Слепой и чашечку вперед выдвинул, да тотчас же и опять к себе потянул.
«Надо быть, монах прошел: сами взять норовят, а может быть, и купец, да скупец».
– Дай тебе Господи милости Божией! – опять пропел вслух и опять стал про себя думать: «Вот и еще копеечку дали, а у меня еще и нога не затекала: дача, надо быть, будет хорошая. Много подавать станут, когда уже пойдут от службы. Духом чую я это. Да нет, постой! Чего я считаю? Ведь не мои. Ведь отберет эти деньги „шустрой“! Он глаз теперь не спускает с них. Скареды!
Твердо Лукьян знает места: словно в рай привел… Сколько их тут проходит, ногами дробит… А вот и опять подавать перестали… Слава Богу, что перестали. А как не расплатится Лукьян? Печеным хлебом пахнет, – знать, только наша нищая братия осталась тут… Не сгрести ли про себя в кулак? Увидят – отнимут. Пожалуй, раздеться велят; станут осматривать, щупать. И понес меня черт! Да ведь местов не знаю. Они знают. На будущий год один сюда приду. А кто доведет? Посадят. Скажут: тут сидишь, ан не тут – эко дело проклятое!»