– Закусывайте, старцы! – послышался голос старосты. – Здесь обедню три часа служат. Да не чавкайте, ешьте тише!
– А где наши ребятки?
– Ищи за селом. Поди, в свайку играют.
– А может, и пряники подбираются воровать в лавках.
– Скоро ли к «достойням» ударят?
– А ты подожди. Да и помолчи. Иные соскучатся, из церкви-то выходить начнут, услышат. Закусывай знай!
– Когда петь-то?
– А там вон теперь за тебя монахи поют. Твоему петуху рано.
– Запоешь – монахи тебе так-то рот замажут. Не любят они нас, знай ты это.
– Прячь колобки! – опять команда старосты.
Вскоре затем опять дробь шагов прямо и сзади.
Снова про себя думы: «Опять клюет. Ишь чикает: развяжи мошны. Сем-ко прислушаюсь: не чикнет ли?.. Вот опять».
Старец даже икнул и вздумал на всякий чик кланяться, а поет благодарность без умолку.
«Вот привести угодили! Вот сладко! Все бы сидел да пел».
Между тем опять все примолкло. Монастырский колокол ударил к «Достойно». Снова забродили шаги взад и вперед. Стали в чашечки постукивать время от времени новые деньги, стали почаще просовывать в руку мягкое из съестного и печеного.
А там и команда:
– Запевайте-ко, старцы! Не торопитесь только!
Во славном было во граде во Риме,
При царе было при Онуре,
Жил себе славен Ефимьян князь.
Не было у князя от роду:
Не было ни сына, ни дочери.
Взмолится князь Ефимьянин,
Взмолится Господу со слезами:
«Господи, Творец милосердный!
Взозри Ты на наше на моленье,
Создай, Господь, единое нам детище,
Создай, Господь, сына либо дочи!
При младости – князю на потеху,
При старости – князю на замену,
При смерти – души на поминанье!»
Потянулись стих за стихом из любимого старческого и народного сказания про Алексея, Божьего человека: как он «на возрости скоро к Писанию научился, как прибирали ему обручную княгиню и они Божий закон принимали. Да Алексей, сидя за свадебной трапезой, хлеба и соли не вкушает, медвяна питья не спивает, а уливается горючими слезами».
Обедня уже отошла, когда старцы успели пропеть о том, как Божий человек ушел из родительского дома в Ефес-град: «приходил ко соборные церкви, становился у церкви во паперти, по правую сторону притвору» – и как его искали посланные отцом, нашли и не узнали: «Нишшой каликой называли, милостыню ему подавали, Олексея-света поминали, а он у них принимает, по нищей по братии разделяет, Господа Бога прославляет».
Останавливались проходящие и прислушивались к стихам о том, как Алексей 17 лет Господу молился и услышал глас Божией Матери, повелевшей ему идти в дом родителей, и о том, как он домой возвратился, встал на паперти Божьей церкви, где отец его не узнал и подал милостыню как убогому незнаемому человеку. Как, наконец, родитель велел его, нищего, взять в палату, приказал «накормить его хлебом-солью, построил убогому келью, нищего-убогого сберегати».
Которую князь еству воскушает,
Тою ко убогому отсылает, —
ведут старцы разбитыми, дрожащими и шепелявыми голосами.
Один только тоскливый скрип слышен, да еще Матвей возносил надо всеми свой густой и сильный голос и очень истово, ясно и для всех слышно и вразумительно отчеканивал:
Да злы были у князя рабы ево:
Ничего к нему ествы не доносили,
Блюдья-посуду обмывали,
Помои на келью возливали.
– Ой, батюшки, слепцы праведные! – воздыхала старушка и клала из-за пазухи колобок и яичко.
Уже густая стена обступила кружок слепых, когда они кончали последние стихи человека Божья:
С радостию Олексий нужду принимает,
Сам Господа Бога прославляет.
Трудился он, Господу молился
Тридцать лет да все и четыре.
Толпа слушателей была уже так велика, что шаловливым мальчишкам доводилось втискиваться головами и плечами и получать за то сверху нахлобучки.
До того народ был прислушлив, что не терпел никаких посторонних звуков и на замечания молодого парня с гармоникой, что «эти-де хлеще поют, чем те, которые сидят у колокольны», отвечал ворчливым гулом.
Кто ни подошел к кругу старцев, тот и остался тут неподвижным.
Такая же бессменная, но нарастающая толпа окружила и тех слепцов, которые пели у колокольни, и другой круг слепых и калек, поместившихся за святыми воротами у колодчика, ископанного руками святого угодника.
– Умиление! – замечал сдержанным голосом седой человек после тяжелого протяжного вздоха.
– Умудрил Господь старцев! – вторил ему другой растроганный голос, когда кончали слепцы один стихарь и немедленно заводили другой; некогда было и деньги нащупывать, и думать о мирском и постороннем.
Надо было от слов не отставать и за другими тянуться.
Праведное сонце
В раю просветилося, —
заводил Матвей трескучим басом любимую песню калек «Про падение Адама» и плач его о прекрасном рае.
Расплачется Адам,
Перед раем стоячи:
«Ай, раю мой, раю,
Прекрасный мой раю!» —
вторили ему всякие голоса товарищей-калек в то время, когда издали доносилось про Лазаря, а на другом конце монастырского двора заводили «Человека Божья».
Все о нищете и убожестве Богом любимых и ему угодных, все о нужде и страданиях, которые каждый на себе испытал, и тоску, согласную с напевом и складом, носит в душе своей, да не умеет выразить. Вызвались старцы за мир постонать, выделились на видное место за всех поплакать и вслух рассказать про людскую скорбь и напасти. Теперь они – выборные от всего мира ходатаи и жалобники.
Не велел Господь нам жити
Во прекрасном раю;
Сослал нас Господь Бог
На трудную землю;
Ой, раю, мой раю,
Прекрасный мой раю!
Век правдой жити,
Нам зла не творити;
От праведных трудов,
От потного лица
Пищи соискати!..
– Воистину сердечное умиление! – повторил седой человек.
– Ой, болезненькие! Миляги несчастные. Ох, сердечные, Богом обиженные! – вторили женские голоса.
И, глотая обильные слезы, женщины утирали их рукавами, не двигаясь с места и готовясь слушать до самого вечера.
«Вот опять зазвякало, – подумалось старцам, – что дождь! Капля за каплей. А все, поди, ближним больше сыплют. А „шустрой“ это в счет будет класть: такой уговор. Кому больше насуют, тому больше водки, а может, еще и пивом попотчует. Как узнать? Как сосчитать, когда поешь и слова припоминаешь и подгоняешь всякое слово, одно к другому. Как совладать? А как спорил! Как я просил круг делать, плетешком сидеть: всем бы досталось поровну, а вот теперь и сиди словно при дороге».
Проводник больно толкнул старца в бок: опять велят начинать. Староста давно уже сердито крутит головой и глазами подмигивает.
Проходящие люди из равнодушных, отходя от одной поющей толпы, попадали тотчас же в струю тех тоскливых звуков и до томительного однообразия схожих мотивов. Не успевали остыть в ушах и забыться эти вторые, встречает на новом месте третий гул и стон, стараясь отделиться, но невольно сливаясь с задними.
– И это после церковной-то службы! – замечала местная власть, обращаясь к товарищу. – Слуга покорный: мои нервы тоже не веревки, как им выдерживать? Как дерет этот рябой! Понимаю я, почему и черствые, деревянные мужичьи души трогаются и волнуются. Очень ведь много денег набрасывают, нигде столько. Посмотрите: серебряные монеты лежат в чашках. Ужасно любит народ слушать этих слепых горланов, и не знаю, любит ли он еще что-нибудь больше. Смотрите, так и облепили, так и лезут в самый рот к старцам.
– Это пение, – ответил товарищ, – умиляет душу и освежает нравственное чувство простолюдина, уча в то же время терпеливо переносить превратности жизни. Здесь он желает видеть выражение своих лучших и задушевных мыслей и чувств. Поднявши это свое же измышление и порождение на высоту нравственного идеала, народ любуется и красуется им с честной и чистой младенческою наивностью и откровенностью. Они поют для денег – он этого понимать не хочет и думает, что слепцы священнодействуют. Он очень искренно требует и приличной обстановки, и своего рода торжественности, и смирения во взорах и голосе. Пусть они обманывают, пусть ужо ночью пропьют все собранные здесь деньги в кабаке – что ему за дело? Ему и в голову не приходит ничего, кроме той мысли и представления, что перед ним творится священная служба, совершается умилительное таинство. Ведь и священник всегда ли приходит к алтарю готовым и чистым, как ему в уставе показано? Конечно, лучше обмануться, чем терять верования в свои вековечные помыслы. Пусть же слепой старец навсегда остается при Божьем храме как его дополнение. Оттого-то и сами слепцы признают над собою власть духовных лиц и священникам во всем готовно покоряются.
В этих монастырских картинах нельзя не видеть глубокого морализующего начала, помимо того, что всякий здесь слышит свою заветную мысль, складно и гласно высказанную: дума в думу и слово в слово. Физический недостаток лишил созерцания внешнего мира, освободил от напряжений разуметь в нем суть, не поддающуюся первобытным дешевым приемам, но зато углубил в созерцание внутреннего мира и пространно развернул ничем не стесняемому теперь воображению широкое поле фантастических чудес и красот. Творчеству слепцов мы обязаны этими смелыми поэтическими образами, которыми переполнены наши былины о богатырях, где все так громадно и могуче, хотя и написано грубою кистью. Памяти слепцов мы должны быть благодарны за то, что она сохранила нам большие сотни поэм самого разнообразного вида и смысла, где всякая старая память отказалась бы и когда десятки рук не успели еще до сих пор записать всего, что сказывается и поется слепцами про родное былое.