– На это место приходил угодник, когда еще не хотел объявляться миру и жил отшельником в полном уединении. Сюда ночной порой выходил он из подземелья и приносил своего изделия лапотки, точенные из осинового дерева деревянные ложки и чашечки, пещуры из березовой коры: все делал своими ручками. Все это здесь выставлял он и покидал. Приходили благочестивые люди, брали вещи, оставляли кто что мог: иные деньги, другие из съестного, кто из одежи. Ночью угодник собирал оставленное, а если и ничего не находил, то благодарил Бога за то, что сподобил его поделиться с неимущим. Изделие его ручек хранят в ризнице и выставляют на праздники для желающих ко святым вещам приложиться. Покажут и вам.
По реке ходил дощаник и плавали большие лодки на веслах; монастырь усердствовал богомольцам в такой степени, что вызвал мимолетное замечание:
– Сколь трудятся, а все безвозмездно!
Монахи, гребя веслами и дружно налегая сильными руками и мощными грудями на весла, пели согласно, тихо и дружно: «Спаси, Господи, люди твоя». Берега реки при этом быстро сближались.
В нескольких шагах от речного берега – опять часовня, на этот раз каменная.
– Подавать-то и здесь, поди, надо? – спрашивал робкий голос богомолки-бабы.
– По произволению и усердию, – отвечал богомолец в подряснике.
– А я, батюшка, по дороге-то все уж извела. С чем я и в монастырь-от приду?
– А ты, тетенька, не сумлевайся: все, что позади оставила, в одну кучу сюда пойдет, – отвечал ей «шустрой».
– Ты бы не торопилась: в монастыре другие сборы ждут. Мало несешь – не клади здесь, оставь – там опять понадобится, – утешал ее третий товарищ и спутник.
– Здесь в оно время, – объяснял монах, – один богомолец Богородичен хлебец обронил. Дал ему этот хлебец сам преподобный. Бежала блудящая собака; восхотела тот благословенный хлебец поглотить. И исшел из земли огнь и попалил собаку. Оттого и часовня называется просфоро-чудовой, и то чудо на иконе преподобного изображено. Можете в монастыре в приделе преподобного видеть на иконе его, и у нас в часовне на стене написано.
Подали богомольцы и здесь.
Монастырское предание ушло в народ с тем назидательным оттенком, что, раздавая святые хлебы, угодник заботливо пекся о хлебородии, – стало быть, подобает сугубо молиться ему и о том. А так как, думал народ, от хлебного урожая бывает домашнему скоту хорошо, то следует угоднику молиться и о том, чтобы уродились ягнята, и об избавлении скота от падежа, и о сохранении его от снедения зверей, особенно осенью, на день преставления святого.
Тянулись богатые травяные луга, опять с непочатыми остожьями еще прошлогоднего сена. Сильная трава обещала новый обильный сбор, который кое-где уже начался, обозначаясь серыми с прозеленью копенками, разбросанными кое-где и пока кое-как. Сотни стогов видны были богомольцам в той и другой стороне обширного, неоглядного поемного луга.
– Сена тысячами возов продают, – слышалось в ответ на невольно срывавшиеся замечания и изумление.
– При этом у них лошадей, кажется, больше сотни, а овец и не счесть. Довольно сказать, что овчин не покупают, да еще остается.
– Продают.
– Рогатого скота у них столько же. Вон церковка-то белеется, там скотный двор: сметану пахтают, масло топят.
– Продают.
– Река-то рыбная: заборы ставят, неводом ездят. За большим монастырем озера есть – садки поделаны. Ни рыбы, ни молока, ни яиц не покупают.
– Остатки продают, – слышался все тот же голос, начинавший говорить уже завистливо и с сердцем, но с прежнею убедительностью и твердостью.
– Наградил Господь всяким изобилием!
– У другого богача того нету.
– На нашу деревню хоть бы полстолька: день бы и ночь Бога молили.
– Облопались бы!
– Эки угодья, эки богачества!
– Скоро ли, кормители, до угодника-то добредем: силушка покидает вовсе, – опять поют бабы.
– А ты потрудись! Вон, гляди теперь прямо-то.
Из-за осиновой рощи, так же чищенной, как и березовая, которую по завещанию основателя не рубят без крайности, а отапливают монастырь сучьями и валежником, – из-за всклоченной некрасивой осиновой рощи вырезалась высокая гора. На самой вершине ее засверкали многочисленные кресты монастырских церквей, которых насчитали досужие богомольцы семь. Между ними выделились две колокольни: одна высокая, другая широкая, в четыре пролета. Обозначается главный, холодный собор во имя Спаса с пятью главами и преподобницкая церковь на четыре ската (шатровая), с одной главой, покрашенной голубой краской с золотыми звездами.
Неоглядная каменная белая стена, замыкающая в себе монастырские здания, тянется вниз по склону горы, цепляясь по крутизнам и утопая в зелени монастырской рощи по отлогости.
При виде всего разом открывшегося в поразительной красоте и неожиданности вся масса богомольцев встала на колени и шептала молитвы. Слышались вздохи, оханья, местами всхлипыванья, отрывочные слова молитв с упоминанием имени угодника, Царицы Небесной Казанской, Тихвинской, Неопалимой купины. С горы доносился неясный гул стоустой молвы.
По горе в разнообразных направлениях тянулись густые ряды богомольцев, выступивших из подмонастырской слободы на дорогу в обитель. Обозначились каменные лавки вблизи монастырских стен и в самых стенах; серая шевелившаяся там же масса народа, гудевшая на тысячу ладов, все сильнее и сильнее по мере приближения к ней. Тянулись приглядные дома монастырской слободы, рассыпавшейся под самой горой, мелькали, поразительно много и часто, вывески питейных домов. Белелась слободская церковь и опять часовни.
Потянулась березовая аллея. Стали попадаться встречные группы.
В одной – слышится громкий, резкий голос монаха, в поучающем тоне обращенный к богомольцу:
– По великому стечению народному благословлено на завтра четыре литургии: две ранних, одна средняя и поздняя в соборе. Ныне два всенощных бдения: одно соборным служением в большом храме, другое – для избранных, по тесноте преподобницкой церкви, у мощей угодника.
Владыко выходить будет ко всенощной в большой собор. Литургию с отцом архимандритом и с благочинным сам совершать будет в большом же соборе, – отвечал монах на вопрос спутника своего.
Говорил он с тем резким выговором, который характерен в духовенстве великорусских губерний как вероятный остаток подражания высшим иерархическим лицам, не так еще давно и в большинстве уроженцам Малороссии и воспитанникам Киевской академии.
Надвигались новые встречные группы с новыми разговорами:
– Ныне ради благообразия и благочиния не благословлено разбивать питейные палатки на ярмарочной площадке: отведены места к реке. Прежние места сданы блинницам.
– Указ о том из консистории вышел, – басил в ответ молодой послушник в колпачке и подряснике, подпоясанном широким кожаным ремнем с железной бляхой.
Толпы до того загустели, что движение впредь новых сильно затруднялось. Проезжая дорога превратилась в пешеходную – и это не помогло. Встречные телеги и возы двигались взад и вперед, по-видимому без всякой надобности. Крики «Поберегись!» сливались с лошадиным ржанием. Под ногами то и дело шныряли жеребята-стригунцы, увязавшиеся за матерями в поповских и крестьянских телегах.
В одном месте скрипели уже старческими голосами слепцы-странники, уставившись над деревянными чашечками. Девки и бабы в красных ситцах то и дело подвертывались под оглобли проезжей телеги и неистово взвизгивали и отругивались.
Под монастырскими стенами хаос был непроглядный. По огромному широкому монастырскому нагорью народ поднимал гомон и колыхался волнами, как вздутое ветрами море.
Купцы развязывали возы и раскладывали товары, некоторые успели уже подвесить и низко приспустить с крышки лавок красные полинялые лоскутья кумача в ознаменование продажи здесь красного товара. Шла у них перебранка со своими приказчиками и соседями. Кое-где возились еще с досками, немилосердно стукая обухами топоров и молотами.
Сновали одиночками и, стоя артелями, кланялись и вытягивали просьбы жалобными голосами разные роды нищей братии.
Носили икону, грубо требуя посторониться. Везли на тележках калек: безногих и со сведенными руками, без носов, без ушей и без шапок.
После многих усилий, толчков, пинков и ругательств, с трудом удавалось достичь до святых врат, ведущих на монастырский двор, заметить перед вратами две часовни: одну направо, другую налево. Удалось видеть в самых воротах две лавки с литографическими видами монастыря, с деревянными и металлическими крестиками монашеского изделия, с четками и поминальными книжками, с фотографическими карточками архиерея и архимандрита, с бумажными и на дереве иконами преподобного соорудителя обители.
Грамотные могли разглядеть и прочесть над входными воротами начертанную крупными славянскими буквами под Всевидящим Оком надпись: «Се врата Господня – праведнии внидут в онь».
Глава III
Смолкал народ, выходя из ворот на монастырскую площадку, уложенную плитами. Через толстые стены базарный говор не проникал, и при этом быстром переходе и резком несходстве ярко выказывались благоговейная тишина и привычное рассчитанное уважение к святому месту.
Приготовление и расположение к молитве были слишком очевидны и понятны: собрались все слепо и беззаветно верующие, угнетенные и несчастные, бедные и скорбные, желающие успокоить душу и помолиться. Не только не лишними, но и очень кстати были тут, у самых святых ворот, на углу, сидячие слепцы, воспевающие о бренности жития и о трудности благочестивых подвигов, – слепцы, откупившие себе это бойкое место у монастырских властей целой артелью за двадцатирублевый вклад, и другие, сидящие у самой паперти, заплатившие еще дороже.
Группы ранее забравшихся богомольцев ходили по отпертым церквам, разглядывая иконы в иконостасах, и густой толпой, бесконечно длинным хвостом, тянулись к серебряной раке угодника, подле которой стоящий на возвышении «гробовой» монах неустанно поднимал правую руку и истово большим крестом благословлял каждого приподнявшего голову поклонника. Другой беспрестанно доставал чайной ложечкой масло из горевших перед ракой лампад и через маленькую воронку лил его в стеклянные пузырьки, которые передавали через головы и плечи богомольцы, торопясь оп