ередить и предупредить друг друга. Иные шепотом перебранивались, а смирных баб толкали под бока и отпихивали. Попискивали грудные ребята, которым матери торопились влить в рот священного масла или помазать им глаза и уши.
Многие из богомольцев обступили соборные стены, вглядываясь в стенное писание, изображавшее Вселенские соборы, и гуще толпились там, где большая и высокая фигура Ария стояла перед Николаем Чудотворцем с приподнятой десницей. Другие группировались на монастырских расписных крытых переходах и папертях, рассматривая хождения души по мытарствам. Один читал не бойко, по складам, редко попадая в смысл, возвращался назад, неправильно произносил слова и речения, беспрестанно и зауряд ошибался в постановке ударений. Другие благоговейно слушали, временами крестились и глубоко вздыхали.
Успевшие насмотреться и наслушаться сидели по уголкам длинной паперти и в особенности у стен широкого монастырского двора и терпеливо ожидали благовеста; одни переобувались, сменяя правый лапоть левым; другие обувались в сапоги; третьи обертывали ноги в новые онучи.
Постукивая сапогами, хорошо подбитыми гвоздями, шатались взад и вперед молодые послушники с распущенными по плечам волосами: еще с утра архимандричий келейник принес к послушникам настоятельское благословение развязать косы, расчесать волосы, надеть праздничные подрясники и подпоясаться кожаными поясами.
Поскрипывая смазанными сапогами, время от времени переходили из келий в церкви монахи, в широких клобуках и с щеголеватыми четками, нарочно заготовляемыми и сберегаемыми на праздничное людное и парадное время.
Торжественно выступал, медленно размахивая руками в широких рукавах, заезжий гость – протодьякон. Расправляя плечи и выпячивая грудь, он басил товарищу и поддьякону и временами густо и громко откашливался.
Бегали взапуски «малые» архиерейские певчие, бросались щепой и камнями, после чего один дискант неудержимо завизжал. «Большие», собравшись в кучку, рассказывали товарищу по семинарии, монаху, как городской соперник их, содержатель вольной певческой артели, отпел богатого покойника, нарядивши певчими факельщиков, когда «большие» не пришли, и взял-таки четвертную бумажку.
Быстро семеня и дробя ногами, попарно прошли архимандричьи певчие в казенных шинельках; они толкали друг друга боками и плечами и шли в сопровождении чинно и солидно выступавших «больших», среди которых выдался длинный-предлинный бас и приземистая широкоплечая фигура октавы. Архиерейские городские певчие одеты были в подержанном и засаленном параде – в синих кафтанах с золотыми галунами и перекинутыми через плечи кистями и в широких черных поясах.
Глухо, но сильно ударил большой колокол, и зазвучал серебряным переливом его отголосок, словно шевелили в то время огромный мешок с серебром. Старинная колокольня толстыми стенами перехватила и задержала сильный вздох колокола, но сделала его достаточно торжественным и слышным очень издалека.
Весь базарный народ зашевелился переливной волной, скидал шапки и осенял себя крестным знамением. Сидевшие и переобувавшиеся быстро поднялись с мест и тоже крестились.
Долго катилось, медленно ослабевая, колокольное эхо, пока повторился второй удар, сильно замедленный по торжественному монастырскому обычаю.
Перед третьим архиерейские басы успели перемолвиться с товарищем.
– Благовестник-то у вас зело лют, не хуже нашего.
– Почем платили? – спрашивал другой.
– Тысяча пудов.
– «Борисович»?
– Борис Годунов прислал вкладом. Прописано это по колоколу-то. Да ныне не всякий может прочесть эти слова: писаны старинной вязью.
– Поберегаете? – басил первый, хвастливо и искусственно напрягая голос на низкие басовые тоны.
– Только в самые большие праздники клеплем. Похрипывать стал что-то.
– Надсадили.
– И медь звенящая – что глас человеческий.
Колокол ударил в третий раз и заглушил речь. После третьего удара опять замолчал он на некоторое время.
– На место этого полагается другой в 600 пудов: теперь в полиелейных, а по воскресеньям весь год орет большаком и ворчит чудесно, – слышно договаривал монах.
– Привезли его к нам в оно время неизвестные люди ночью; свалили у стены, так что никто и не слыхал, и уехали. Кто вклад делал – осталось…
Желаемое слово монах сказал уже про себя в то время, когда никто его расслышать не мог: начался благовест.
Колокол гудел так, что вблизи, под колокольней, можно было чутко различать крепкий стук большого телепня в толстые и звонкие края «Борисовича». Звонари чувствовали, как ходнем ходила колокольня, потрясаясь от учащенных и сильных ударов двух человек разом. На колокольню, по обыкновению, набилось много народу, преимущественно ребят; «малые» архиерейские певчие были все тут, налицо. Они дрались и бранились с чужими.
Гулко гудел колокол и далеко разносил благовест по монастырской долине и полям. Верстах в 10–15 поднимал он стариков с печи для крестного осенения и молитвы и срывал у проезжающего через ту деревню почтового ямщика замечание, обращенное к почтальону:
– В монастыре ударили. Завтра у них большой-разбольшой праздник. А ярмарка такая, что нет ее веселей. Вот как бы не жизнь эта почтовая каторжная, сходил бы туда погулять. Несчастный я человек на сем свете!
Счастливые люди, добравшиеся до монастырских церквей, видели, как, опираясь на палку, со смиренно-задумчивым видом, прошел в собор архимандрит, против своего обыкновения, в алтарные двери, а не в западные, где прежде приготовлялась ему встреча и где он по-архиерейски облачался в мантию со скрижалями и входил с пением «Достойно». Видевший все это богомол, обгонявший по дороге странников, насмешливо улыбнулся. Не скрыли улыбки «большие» архиерейские певчие, которые поспешили занять правый клирос.
Благовест долго не прекращался. Оглушал он и рассыпался по горам, окрестностям по малому счету полчаса времени, пока не показалась на парадном крыльце келий седая постная фигура в черном клобуке, но светлой рясе, поддерживаемая под руки с обеих сторон дюжими молодцами. Начался звон «во вся» – во все колокола, сколько ни было их на длинной, в четыре отделения, колокольне. Начался тот звон, в котором мелкие колокола не попадают под тон и в такт с большими и выходит нескладица и неурядица, имеющая, впрочем, известную оригинальность так называемого ивановского (московского) звона, в отличие от согласного, очень поразительного и приятного ростовского звона.
Началась всенощная – торжественная, трехчасовая монастырская – самая любимая русским народом церковная служба, а на Вербное воскресенье, Рождество Христово, Св. Пасху и Воздвиженье ни с чем не сравнимая. Утреня как молебствие с восхвалениями Божиих деяний, исполненная разнообразными молитвенными возглашениями, совершенно понятна самому простому уму и потому в особенности охотно посещается.
Глава IV
Когда знакомый нам богомол вступил на святое крыльцо, паперть и соборная церковь были набиты битком: народ стоял непробивной стеной, которая только изредка колебалась. При этом крайние с трудом устаивали на ногах.
Колебалась народная масса оттого, что в то время происходило каждение церкви. Рослый дьякон с длиннейшей свечой в руках, намеренно, в общее удовольствие щеголял «посадкой и выходкой» и прокладывал путь. Богомольцы готовно и благоговейно уступали место и, кланяясь, оставляли для прохода дорогу, которая тотчас же и замыкалась, когда иеромонах с кадилом, в клобуке и ризе проследывал за дьяконом, поторапливаясь кадить и кланяться, и путался на ускоренном ходу в длинных полах своего подрясника.
Казалось, не было никакой возможности пробить народную стену и пробраться вперед. Однако опытные приемы брали свое. Втирая свое сухое правое плечо в промежутки чужих, рядом стоящих, опытный богомол завоевывал на вершок места. Приспуская левое, он нагибался и, быстро выпрямляясь, протискивался весь уже на целую четверть аршина, с тем искусством и ловкостью, которые оставляли его без упреков задних и противодействия передних.
То и другое началось только, как он, обольщенный и обнадеженный победой, злоупотребил локтями и начал поторапливаться к западным дверям. Для того он усердно втискивался и потряхивал при этом головой с длинными волосами. Не спасли и они.
В Божьем храме всякий чувствует себя равным всем и на своем месте, которое отнять никто не вправе и не в силе. Неравенство остается лишь за теми, кто пришел позже, а стало быть, обязан непременно оставаться назади. Пришедшие раньше и завоевавшие, и выстоявшие себе, несмотря на множество препятствий по распоряжениям клириков, переднее и удобное место, понятным образом ревнивы к нему, раздражительны на толчки и бранчливы на поползновения запоздалых и задних.
– Приходил бы раньше, стоял бы у самого иконостаса с певчими.
– Здесь места непокупные. Здесь все равны, будь ты хоть сам губернатор.
– Не торгуйся, пожалуйста.
– Я сам тебя так двину, что не вздохнешь и дома не скажешься!
Вот те всегда неизбежные замечания и восклицания, которые обязательны во всякой церковной тесноте и которые, конечно, всякий слыхал.
Стройными переливами, с передачей стихов с одного клироса на другой, разносился по церкви умилительный псалом «Благослови, душе моя, Господа».
Внезапно наступившая по его окончании тишина произвела на всех надлежащее впечатление, особенно внушительное, когда среди ее раздался звонкий серебристый бас дьякона, поместившегося на высоком амвоне и говорившего речисто и истово прошения сугубой эктении.
В это время богомол был уже победителем и, стоя в самых входных дверях, слегка усмехался счастливой улыбкой.
Теперь он достиг цели. Теперь он может услышать: будут ли петь «аллилуйя» на две эктении, или прямо запоют «блажен муж», и может увидеть, сойдутся ли «на Господи воззвах» для «Богородична» на «слава и ныне» оба певческих хора вместе, на солее против Царских дверей, или городские певчие не позволят себе смешаться с монастырскими, где в басах ни одного дьякона, а в городских все басы – дьяконского чина и даже один тенор – дьякон.