Осматривая опытными глазами поле битвы, богомол расчетливо не покидал места и доброго настроения духа, ласково ответив на вопрос соскучившегося соседа:
– Будет ли владыка и что он не выходит?
– Выйдет на литию, сюда к нам, в притвор, приготовьтесь.
И на вопрос старухи: «Который батюшка владыко-то: золотых-то шапок две вижу?» – отвечал: «Средний, выше всех стоит!» И успокоился на ответе по интересовавшему его вопросу о том, в омофоре выйдет на литию архиерей или просто в мантии?
– Просвети мир твой милостью и щедротами, возвесели род православных! – громко и речисто продолжал возглашать протодьякон в тяжелом, зеленого бархата стихаре, украшенном золотыми крестами с вышитым по спине золотом именем «апостол». Он стоял перед собором монахов в длинных мантиях, очень ловко ими оправленных, и впереди высокой свечи на высоком стоячем подсвечнике.
Сияло лицо богомола, чутко прислушивавшегося к раскатистым тонам светлого и чистого голоса дьякона и искренно наслаждавшегося его вибрациями. Они гулко отзывались под старинными расписными сводами древнего собора и уносились эхом в высокий купол, где в полусвете виделся образ творящего мир с благословляющею рукою Господа Саваофа.
Во всем храме царствовала невозмутимая тишина, среди которой ощутителен и досаден казался всякий откровенный вздох, всякий взрыв долго сдерживаемого кашля. Внимание и умиление было всеобщее и настолько приметное, что впечатление, видимо, передалось протодьякону и народный восторг перешел на него; он, несмотря на усвоенную привычку и приобретенное равнодушие, на этот раз, казалось, хотел превзойти себя. Он отчеканивал слова с резкими звуками и упадал на те, где мог давать свободу голосу и вызывать громкие отголоски и перекаты, особенно любимые народом.
Выработанный голос, называемый толстым, умиляет и освежает на молитве не менее, как всякий обряд, выходящий из обычного и привычного церковного порядка службы, вроде литии, благословения хлебов, величания посреди храма и проч.
Когда владыка дрожащим старческим голосом читал молитву о благословении хлебов, пшеницы, вина и елея, в церкви сделалось так тихо, что чутко можно было слышать, как чиркали над карнизами купола свившие там себе гнезда неизбежные церковные гости и жильцы – ласточки.
Богомол в это время был уже в середине церкви благодаря той ловкости и находчивости, а также своему полумонашескому костюму, с какими он вовремя успел ухватить конец ковра и вместе с послушниками и в виде их помощника закатывать его из притвора к архиерейскому амвону. Хитрость удалась: он был уже далеко впереди.
На новом месте его сначала занимало чтение громким тенором шестопсалмия, когда по церкви снова пошла волна, стукотня, писки и вскрики от схлынувшего на коридоры и паперть соскучившегося и уставшего народа, измученного невыносимой духотой и жарой.
Все утирались от горячего пота. У редкого не стреляло от едкой боли в спину около шеи. На всех лицах изображалось унылое выражение от усталости.
«А ну как седальны начнут по афонскому чину?» – подумалось богомолу при воспоминании о продолжительности чтения этих духовных стихов, при которых дозволяется всем сидеть, но делать это можно одним только монахам на клиросных прилавках.
Испугавшись греховной мысли, он начал усердно, скоро и много креститься и низко кланяться.
В церкви потушены были свечи. Остались только те, которые светились у местных икон. Ниспускалась даже лампада, висевшая над Царскими вратами, чтобы было читать посветлее выходившему из алтаря монаху в эпитрахили и с книгой.
Только из придела преподобных, сквозь сводистые двери, выливался столб яркого белесоватого света от десятка лампад и сотен свечей, поставленных богомольцами. Крутой переход от громкого пения к той тишине, среди которой раздавался одинокий за всех голос, был на этот раз в особенности поразителен и торжествен.
Среди полумрака и установившегося молчания этот голос говорил всем понятно и внушительно:
– Господи, перед Тобой все желания моя, и воздыхания моя от Тебе не утаятся.
– Сей нищий воззва, и услышит их Господь, и от всех скорбей их избавит их, – продолжал голос, попадая в желания молящегося народа, видимо сосредоточившего все свое внимание на вылетавших из средины храма словах:
– Несть мира в костех моих! Изнемогох и слякохся до конца! Весь день, сетуя, хождах! Тебе, единому, согреших! – говорил за всех этот одинокий и смелый голос.
Наблюдавший сверху мог бы видеть, как ловят богомольцы в шести псалмах слова и подходящие к настроению духа стихи и изречения, как при этом учащенно и искренно молятся и ходит волна по густо сплотившемуся и теснящемуся к середине храма народу.
Мог бы видеть этот наблюдатель вопросительное выражение лиц при тех стихах, смысл которых утратился для современного разумения и стал русским людям непонятен. Мог бы заметить он общий недоумевающий взгляд, когда чтец отчеканил громко:
– На мя велеречивоша.
– Что он сказал?
– Слушай дальше, молись!
– Несть исцеления в плоти моей, – раздавалось с одного пункта, и следовали в ответ учащенные поклоны и вздохи со всех других сторон.
Мог заметить этот наблюдатель, сколько равнодушия выражало во все это время лицо богомола, сколько тоски и скуки изображалось на нем, пока читали и пели затем эктении и седальны.
Но как зато весело забегали его глаза и осветилось все бледное и изможденное лицо, когда с обеих сторон иконостаса зашевелились над головами молельщиков длинные палки с искривленными желтыми свечами, зажигавшими все другие местные свечи и те, которые густо унизывали огромное паникадило, с ниспускавшимся стеклянным шаром и шелковой кистью. Сюда давно уже направлялись праздные глаза многих, силясь рассмотреть в стеклянном шаре разнообразные украшения в виде свечей, престола, креста и т. п.
Светилась церковь яркими огнями, главным образом сосредоточенными на стороне алтаря, и еще более яркий свет вылился из открытых дверей алтаря: выходили на середину храма во всем разнообразии цветов риз и стихарей, лиц и бород, цвета волос и грудных украшений, в сопровождении архиерея, все монастырские власти на «величанье».
В вынесенном из алтаря свете, в клубах росного ладана, началось чествование и прославление угодника и почитание его святой памяти.
Торжественный звон всех монастырских колоколов гармонически сливался с торжественным пением служащего духовенства и хоров. Наступили те моменты всенощного богослужения, которые наиболее умилительны, возбуждают праздничное настроение, оживляют и вдохновляют все лица.
На это время пришли в церковь и те, которые выходили вон отдохнуть и освежиться вечерним воздухом, когда заметно спала жара и солнце уже отливало багровыми и косыми лучами.
Религиозное тихое настроение молящихся не ослабевало, ничем не смущаясь, но постепенно и мирно возрастало до того момента, когда умолк звон. Все стихло и замерло в церкви, и старичок-архиерей снова старался возносить свой слабый голос, читая соответствующее Евангелие.
– Приидите ко мне вси труждающиися и обремененнии, и аз упокою вы… Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть! – заканчивал гармонически дрожащий старческий голос, перехваченный сильными молодыми голосами правого хора.
Богомола занимало и беспокоило теперь лишь только то, чтобы поспеть принять помазание маслом из рук самого архиерея прежде, чем он успеет передать кисточку архимандриту.
– Да и передаст ли? Может, всех сам будет мазать.
Интересовало его потом протодьяконское «Спаси, Господи, люди Твоя» и удовлетворило – силою креста сделал он высоким тоном, самым блестящим образом. Поднимался ровно, не забивал слогов, не срывался голосом, ни разу и ни одним тоном не сфальшивил. Все брал твердо и на всех словах прошел голосом ясно, с серебряным отливом – ни одного звука не было сиплого.
– Теперь вопрос: как будут петь ирмосы? На котором клиросе преподобному и на котором гласовые по октоиху?
Опять гасили свечи, мало-помалу наводя темноту, своеобразно действующую и рассчитанно производящую особое впечатление на молящихся.
Опять общее умиление при пении вместе обоими хорами Бортнянского «Слава в вышних Богу» посреди церкви, на возвышении, в эффектной темноте, оживленной только светом из алтаря, через открытые Царские врата и сквозь полукруглый под сводами проход в придел угодников. Темнота еще эффектнее усиливалась старинными тяжелыми сводами собора, слабо освещенного через узкие и длинные стрельчатые окна вечерним светом догоравшего летнего дня.
Вновь гасились остальные свечи; ширкала на визгливом блоке лампада сверху от образа «Тайной вечери» над Царскими вратами. Слышался запах от свечного смрада. Слышались взвизги других висячих лампадок.
Оставалось для богомола еще одно наблюдение – и уже последнее.
Монах, дававший отпуск, смиренно наклонив голову в сторону молящихся и прося у них благословения и прощения, имел на шее магистерский крест.
«Должно быть, в архиереи метит. Для того и уединился сюда, чтобы заметили, и смиренствует – значит к тому сану готовится!» – подумал он в то время, когда народ клал поклоны и крестные знамения.
Народ в это время поторапливался вдосталь и окончательно намолиться, а потому и начался слышный стукоток в грудь и тот шум, который предшествует выходу из церкви.
Снова заколыхался народ. Сильными волнами протискивался он в выходные двери, которые, конечно, не догадались отворить на обе половинки и, по обыкновению, этим очень стеснили всех молившихся.
Глава V
Монастырский двор снова стал местом отдохновения, а на этот раз – и ночлега.
В то время, когда монастырские гостиницы наполнялись достаточным людом, из которого догадливые и опытные обсыпались персидским порошком, а другие прилаживали складные железные кровати, – серый народ подкладывал под головы котомки, кирпичи и поленья и располагался привычным делом на жестких плитах. Более богомольные и усердные прилаживались подле самых церковных стен; ближние и знакомые помещались на папертях и монастырских переходах или там же, где стояли и где им вздумалось лечь. Иные как легли, так и заснули до