Родительский дом пришлось окончательно бросить, то есть вышло опять-таки само по себе таким образом, что набежала неожиданная струя, подхватила и потянула с собой. Не хочется упираться, потому что путь веселый и легкий. Никаких хлопот и забот не требуется – плыви знай; сама струя несет и показывает направление и разные веселые виды.
С малых лет беззаботный, в юношеских – неумелый и всегда забитый и робкий, полюбил он хождение по церквам и по ближним монастырям. Стало занимать то, где лучше, где по-другому поют и ходят.
– Я вот, почтенный человек и милостивый государь, – говорил он купцу, приютившему его на ночлег в монастыре, – в Соловках целое лето прожил и в другой раз туда ходил. Три раза был в Киеве и опять собираюсь туда; вы вот спросите меня – я могу по порядку пересказать вам, какой угодник где и как лежит в ближних Антониевых и дальных Феодосиевых пещерах. У Троицы-Сергия каждый год бываю: куда ни пойду, всегда туда зайду. Обменяю паспорт дома и опять в путь-дорогу. Заграничный паспорт брал, на Афон сходить сподобился. Шестой год странствую.
– С каким человеком помог мне Бог сойтись, – удивлялся купец.
– А в Иерусалим ко гробу Господню позывает?
– Во сне и в гаданиях – одно на уме и сердце. За себя не постою, а дойти постараюсь, не умру без того. Деньги нужны.
– А если бы я пособил?
– Я бы там за ваше здоровье вечную лампаду подвесил.
– Ты это слово запомни. Отсюда поедем ко мне в город. Там ты мне, богоугодный человек, все расскажи. Мы потолкуем, пособерем. Этакие-то от нас уж хаживали. Одного такова-то до Феодосия Тотемского досылали; оттуда икону его принес и просфирки доставил – не обманул. Пойдешь ты от нас – надо так говорить – денпутатом. Помолишься за грехи наши. Ох, много их! Самому никак того дела не умолить. Колокол лили, тайную милостыню подаем, а все словно бы нажимает и щемит. Торговое дело – вот такое беспокойное и сколь трудное! Как ни хлопотать – никому не уберечься. Все бы ничего: дела делаешь, как на ум приходит… А вот эдак приедешь помолиться да к оному поусердствуешь, все послушаешь, все поглядишь, и защемит: начнут грехи-то докучать, начнет ломать душу-то. И забудешь это, пожалуй, потом, в скором времени – зальет память-то, и словно опять станешь прав. А там – опять в тоску повергнет.
– Вот что: ты мою часть лучше теперь возьми – на-ко зайди, знаешь что, в Саровскую пустынь: сколько лет туда собирался, а никак при делах не усноравливается…
– А Коренной Царице Небесной удалось-таки мне помолиться. Да что в том? Ни во что кладу, так как попал по той же своей коммерции: не было к тому ни трудов моих, ни денег на то особенных не изводил, так как приехал с товаром. Сходи за меня, сделай милость!
Чужие поручения были в первом плане, а потому и сума была набита чужими поминальниками; складочные и обетные деньги лежали зашитыми в подряснике и поясе. По этой же причине и самое направление пути странствий не совсем в страннической воле, для которой остается один только простор выбора такой дороги, которая удачно захватывала бы все заказанные места и не доводилось бы больших крюков. Обман в данном случае не дозволителен, и тогда лучше прямой отказ заказчику, чем неисполнение обещанного. Конечно, другой вопрос – в денежных средствах, и именно потому, что никто не решается, давая деньги, ставить в рамки размеры дорожных трат. И кто их может проверить и предусмотреть во всем разнообразии монастырских правил и обычаев?
– В Соловках за трапезу братскую сажают и кормят так, что другой архимандрит так не ест по милости благодетелей. У Троицы-Сергия дают краюху черного хлеба и попей кваску. Что говорить! Квас, без слова, очень хорош, и ржаной хлеб очень вкусен, да на такой трапезе много ли в тело силы наберешь, много ли находишь? – внушал странник своему новому благодетелю.
– А у киевских чудотворцев?
– Сам промышляй. И там дадут хлеба, когда попросишь, и там хлеб хорош.
– Монастырский квас и хлеб везде хорош, – внушительно толковал странник. – Хорош оттого, что артельный: велики бывают квашни и заторы, а они говорят – оттого, что с молитвой месят и в печь сажают, и по-дурному притом не ругаются, и о худом в это время не думают. Может, это и так.
– Словно бы ты монахов-то не любишь? – спрашивал новый благодетель.
«Терпеть я их не могу: враги они мои заклятые», – подумал он про себя, но сказать не решался. Сказал совсем другое:
– Да вот шестой год бремя-то это на своих раменах ношу, много десятков монастырей видел, а только в пяти меня позвали за трапезу – и то в самых малых и глухих. А в одном целую неделю, однако, кормили за то, что исполнял службу, читал. Жило восемь человек; с игумном всего три грамотных было; двое таких, греховным делом, загуляли и не просыпались. Я за них пел и читал. У других сам просишься: где посмеются над тобой, а где и посадят за стол.
– Над чем же смеются?
– Другие ревнуют твоему подвигу, а иные прямо-таки говорят, что ты-де не по чину отбиваешь у нас хлеб. Сборщиков они тоже не одобряют. Да оставим мы это, грешно ведь.
– А как они по этой-то части? – спрашивал благодетель, стукая толстым пальцем по красной шее и лукаво улыбаясь. – Я ведь не в суд, я ведь не в осуждение – из одного любопытства.
– Те монастыри, куда белых попов и дьяконов посылают на смирение, оскудели благочестием, от других имеют отмену. Там селится народ самый грубый и бранчливый, прямо из миру.
– И убоинку едят?
– Едят там все по кельям, а кто их там поверяет? Общей трапезы не бывает. Игумен пищу и питья не благословляет и не дозирает за ними. Там и питейное в большом уважении. Без благословления и за ворота ходят когда хотят. Есть монастыри, где ворота только притворяют, а не запирают.
– Ну а насчет?.. – И благодетель подмигнул левым глазом.
– Прилепи, Господи, язык мой к гортани моей! Не осужу, не видел. Сетую за то, что на такой меня разговор навели, прости вас за неведение ваше угодник Божий! Мне такое и на ум не приходится принимать, столько я болен и изможден странствием и столько мне мало охоты до чужих падений. Более мне приятно видеть и иметь на очах покров и на устах хранение. Вот на что я себя обрек, может, до скончания века. Не обижайте меня, пощадите на святом месте и в оное время. А грех ваш я умолить обязан, и от этого часа сердце мое о вас непокойно и душа будет скорбеть, пока не получит утешения там, где вы мне указали.
Итак, перед нами два вековечных типа: благодетеля и молельщика.
Один – очень сыт и свободен в желаниях, другой – нищ и убог и угодлив по необходимости; первому – недосуг, второй – на то пошел до пределов самого грубого ремесла и настоящего промысла. Он и терпелив к нему только потому, что ремесло это его кормит, а в сущности – совершенно равнодушен, и ревнив, и завистлив только к тому, кто лучше его мастерит и больше умеет и смеет.
Труд поощряется и оплачивается, – стало быть, и охотников на него сколько угодно. Нужно иметь лишь признание и способность, из которых первое дается судьбой-мачехой, а второе легко добывается практикой. Сколько на Руси таких болезненных телом, не способных к ломовому труду, но сохраняющих царя в голове, столько и этих «Божьих людей», которых в отрочестве считают и называет полудурьем и отчитывают матери при помощи знахарей на день пророка Малахии (января 3-го), а в юности считают испорченными баженниками. Когда же они попадут на свое и прилепятся к молитве, зовут их странниками по занятию и считают богомолами по призванию. Их очень много по мирским прегрешениям родителей, и все они имеют один выход и могут прилепляться к одному занятию – странничеству. Влияние стихий на них по привычке с молодости очень слабо: ни дождь, ни мороз, ни жара им нипочем. Избранный подвиг умеет поддерживать силу и энергию, развлекает и увеселяет всем разнообразием впечатлений. Некоторые ухищряются до того, что начинают босиком ходить по морозу, предсказывать, круто и дерзко обличать своих совопросников, юродствовать и, наконец, или обращаются на путь правды, или просто сходят с ума.
Воронежский Кирюша, грязный и пошлый, разъезжал в карете в качестве святого. Однажды кучер заметил, как он считал денежную выручку, подсмотрел за ним и украл эти деньги. Кирюша заюродствовал еще больше; на вора не жаловался, но целыми днями кричал: «Пустите меня, не хочу здесь больше жить». Ушел он из Воронежа в Тулу, где жил у купца в особой комнате, называвшейся Кирюшиной, мимо которой все ходили не иначе как на цыпочках. Из Тулы какая-то княжна увезла его в Москву и поселила также в особой комнате, которую убирала живыми цветами. Кирюша накопил денег и ушел на родину, где выстроил хороший дом, развел фруктовый сад, занялся сельским хозяйством. Стали любопытствовать:
– Приходит ли тебе теперь охота юродствовать?
– Нет, подурачился, и будет.
Совсем другое богомол-странник – он неисправим. Поручения и наказы вдохновляют его и поддерживают. Поддержка оказывается, конечно, тем же самым почтенным и степенным людом, который прославил знаменитостей московских: Ивана Яковлевича Корейшу и Семена Митрича, блаженного Данилушку из Коломны, странника Ивана Степановича, дурачков Иванушку, Илью, юродивых Клеопу, Агашу, Евсевия, петербургскую бертовскую Марфушу, зарайского Степу Клевача и даже боготворил испанца Мандри, весьма известного всем в Москве под именем Мандрыги.
Пустившись в путь, надо доходить до места. Забравшись далеко, надо выбираться. Притом столько любопытного: все монастыри на красивых местах, но который лучше? Все богато наделены угодьями, но который богаче? Где разнообразнее доходные статьи, как и кто ими пользуется? Монастырские сплетни велики и разнообразны, но которые хлеще бьют и дальше метят? В Соловецком монастыре едят семгу, треску, сельдей, палтусину, в московских – осетрину, белугу, севрюгу, а чем угощаются в Киеве и Воронеже?
Любопытно постоять на монастырских папертях вместе с нищими и, конечно, не унижаться до просьбы подаяния и даже не принять то, которое предложат.