А что будет, если пройтись с заурядными богомольцами из туземных и ближних и послушать, что говорят? Чего они не натаскивают с Божьего света! Чего не наслушаешься от них!
Странничать легко и повадно: везде найдешь себе место для угревы и прокормления.
Итак – посох в руки с набалдашником на одном конце, с железным копьецом на другом, чтобы отбиваться от лютых, голодных деревенских собак – и ступай куда хочешь.
«Божий раб! Он ходит, потому что это путь к спасению!» – думает доверчивый народ, очень охотливый к рассказам о новоявленных мощах, очень прислушливый к повествованиям о всяких чудесах, в особенности о таких, которые наиболее необыкновенны. Со странниками даже и не ведут других разговоров и очень любовно и внимательно их выслушивают и выспрашивают.
Неприхотлив, скромен, богомолен (в особенности с легкой примесью юродства) – значит истинный странник и тот идеал богомола, который в большом спросе, под который нетрудно и подладиться, если запасено всего этого в личных свойствах, про всякий обиход.
Хорошо понимают странники также и то, что дом всякого сельского священника, как бы ни был он беден, для них должен быть отперт. Всякий священник стоит у народа на первом плане как учитель и указатель и во всем обязан подавать пример до гостеприимства всякому страннику. Опытные из последних так уже и приняли за правило: лезть к попу в дом, не спросясь, располагаться на ночлег, быть требовательными и назойливыми.
Эти умеют и по дороге сколачивать деньги на масле из мироточивой лавы, на песочке из могилки угодника, на крестиках, полежавших в раке святого, на камушках из той каменной тучи, которую отмолил преподобный, и т. д. В особенности же тем странник опасен (а может быть, и полезен), что ходит он по всему белому свету, носит он молву всякую: и худую, и добрую. Житье ему раздольное и беспечальное, была бы только охота: оттого эти люди не переводятся, а плодятся. Нет ни одного на Руси людного богомолья, где бы не мелькали эти посохи с набалдашниками, эти неопределенного покроя отрепанные халаты, где бы не раздавались искусственные книжные речи, приправленные перевранными текстами Писания и всякою несообразной доморощенной ложью.
Глава VII
Вот и еще богомольцы.
– Чтой-то, бабыньки, все это вы кучей ходите? – любопытствовала веселая старушка с легкой и доброй улыбкой, по окончании ранней обедни (когда поднялось солнышко) натолкнувшись на трех женщин и обращаясь к ним с этим простодушным вопросом.
Заметное довольство, выражавшееся в ее глазах и движениях, и то веселое настроение, которое испытывает всякий сваливший с плеч тяжелый груз – хотя бы от длинной молитвы, – непоняты были теми, к которым обращалась она с вопросом.
Нисколько не передалась им и не заразила их эта беззаботная детская веселость: они промолчали.
Промолчали все эти три женщины, одетые во все темное – синие сарафаны и черные головные платки – настолько однообразно, что резко бросались в глаза всем встречным.
Однако встречная баба не унялась, искоса поглядывая на завернутые в платочки просвирки, которые бережно держали в правых руках и около груди все черные женщины.
– Заметила, – бойко говорила встречная, – и в церкви-то вы в одной кучке стояли. Согрешила, подумала: «Что, мол, это за бабы?»
– Мы девицы, а не бабы, – нашлась одна из них, рябая и некрасивая, и обиделась.
Не слушая ее, продолжала встречная:
– Думаю себе: кабыть монашки, а может, мол, и святые богомолочки. Ну да так и есть – теперь вижу и разумею.
– Да откуда вы? – продолжала она допрашивать, не отставая и не отступая.
– Тутошные, милостивица! – отвечала все та же.
– И у нас есть экие-то! – говорила старушка, попадая в ответ и подхватываясь локотком. – А вас я словно бы и не видывала. Ходите ли к нам-то? Приходите-тко! Я вот смерть люблю вашу сестру!
И, довольная собой, встречная прошла мимо, удовлетворенная тем, что после долгого сидения в домашнем темном бабьем куту успела-таки перемолвиться. Под тягою и под влиянием базарного шума и говора удалось и ей на людях перекинуться живым словом и переговорить наконец с живыми людьми. Вдруг ее как бы что-то толкало на это дело, а как – она и сама понять не могла.
Она, однако, не ошиблась.
Встречные женщины оказались именно богомолками, то есть теми плаксивыми и скучными существами, которые составляют неизбежную принадлежность всякого большого селения и каждого города. Из православного русского люда, у которого обрядность смешалась с верованием, отбираются в этот разряд людей те, которые наиболее впечатлительны ко внешности. По сиротству своему они смиренны нравом, и если при этом грамотны, то, само собою разумеется, невольно выделяются несколько вперед и на вид. Но большею частью это заматерелые девы, над которыми совершились разные немудреные, но для всех их одинаковые условия и перемены.
Обездоленная сиротством и крайнею бедностью, с примесью каких-либо физических недостатков, при нелюдимом и несообщительном характере, а вследствие того обойденная женихами, девушка находится в деревенском быту в самом безвыходном положении. Если ей при твердости характера и во время подоспевшего сердоболия соседей удалось уберечься от бродячего нищенства, то, несомненно, осталось одно – положиться на волю Божью, прилепиться ко Христу, сделаться и прослыть «Христовой невестой», «взяться за Бога». Это значило повязать девичьи волоса особой повязкой, которая всем была бы понятна.
– Что, девонька, не бабьей кикой головушку-то покрыла?
– Уневестилась, родная.
– Ну и слава Богу, помогай Господи!
Обеспеченная разумением грамоты, то есть владеющая умением разбирать церковную печать, охотливая решается на это с наибольшей полной уверенностью в том, что займет почетное место и сделается нужным и полезным человеком. Без грамотницы православному люду обойтись невозможно, и всякая такая, наверное, может рассчитывать на заработок, если не вполне обеспечивающий, то все-таки подающий надежду на прокорм и способный сохранить от неисчислимых бед попрошайства и шатания по подоконьям. Счастливым из них удается стать достаточно независимыми и работать на себя в одиночестве. Менее удачливые высматривают в соседях эту счастливицу и тем или другим путем пристраиваются к ней. Сплошь и рядом богомолки живут вместе по две и по три, и старшая между ними давно сделалась отшельницей и предалась молитве и воздержанию по призванию. Нередкие из таких с малых лет отказываются от мясной пищи, не пропускают ни одной церковной службы. Ревностные помогают церковным старостам собирать во время службы мирские даяния и на этот случай предпочитают носить блюдо с изваянием главы Иоанна Крестителя. Когда поднимают из церкви иконы, они успевают прежде других принять Божие Милосердие на руки, отдавая на этот раз предпочтение образам Богоматери, и шествуют всегда непосредственно за фонарем. К церкви они прилепляются всем досугом и всею душою, а потому и стремятся поселиться где-нибудь поблизости, считая конечным своим счастьем, если церковная тень может падать на их жилище. Впрочем, это удается немногим и только самым счастливым, и притом девицам, происходящим из духовного звания. В церкви богомолочки всегда занимали определенное место, которое считали как бы крепостным или купленным и узнавали его по известным приметам: по гвоздю, по сучку или щелям в половицах. Никто не решался вставать тут из других обычных посетительниц. Решившаяся на то из мести, чтобы взыскать свою обиду, или из шалости, чтобы подразнить и рассердить, с чужого места немедленно изгонялась. Если не помогали перекоры, перебранка и тот существенный и справедливый довод, что «это-де местечко унаследовано от покойницы – родимой матушки – и принадлежит ей вот уже второй десяток на исходе», богомолочки прибегали к известным в этих случаях и не раз испытанным приемам. Для того они начинали очень усердно класть поясные и земные поклоны: при первых они зло и неустанно старались колотить своей головой в спину соперницы; при земных поклонах старались угодить каблуком в лоб обидчицы.
В подобие искренних и настоящих монахинь, они живут кельями, не уступающими чистотой нравов самым строгим женским обителям. Самые кельи эти представляют собой нечто в роде монастырьков, из которых в прежние времена очень часто (а изредка и теперь) образовывались настоящие общежительные обители, когда благочестивой и безупречной жизнью удавалось обратить внимание денежных благодетелей. До тех пор эти кельи, всего чаще расположенные где-нибудь над оврагом и всегда на самом краю селений, в тихом и укромном месте, скромно избегающие проездных и шумных путей, – эти кельи, жалкие снаружи, но очень опрятные внутри и жарко натопленные, представляют собой такие места, около которых сосредоточивается самое искреннее уважение всех соседей.
Избушки эти оберегаются мирским вниманием и поддерживаются мирскими даяниями из благодарности к тем услугам, которые охотно оказываются здесь на всякий неизбежный и подходящий случай и по первому требованию всякого в виде советов и руководств в тяжелые минуты жизни.
Поводов к тому очень много, а потому и способы многоразличны. Самую келью строил на свои средства один из таких, искусившийся в бедах и выученный несчастьями, который, вводя некогда богомолку в новую хату, говорил ей:
– Молись за мои грехи.
– Так, благодетель, буду молиться, так буду крепко молиться, что ангелы станут слетаться ко мне!
Вот эти три встречные богомолки больше двадцати лет живут вместе, не разлучаются и не тяготятся друг другом, к общему мирскому удивлению. Впрочем, вся тайна заключалась в том, что девицы сумели правильно разверстаться по способностям и характерам. Таким образом, дожили они до тех лет, когда голоса их потеряли женскую нежность и мягкость и стали басить, высыпались и поседели волосы, для укрытия каковых понадобились и пригодились кстати плотные и крепкие куфтыри, из-под которых безжизненно глядели выцветшие глаза на бледных отекших морщинистых лицах. Самая хворая и смиренная видом, нетвердая на ногах и горбатенькая была сама матушка Фекла Васильевна – первое воротило и основной камень общежития, к которому, за ее долгую жизнь в семь десятков, прилипало много богомольных сестриц, а теперь помогали волочить ноги две сестрицы: Аннушка да Ненилушка – первая как работница, вторая как помощница и будущая преемница матушки.