По старине судил эти дела сам царь. Писал он грамоты, посылал строгих настоятелей с строгим наказом «смирять монастырским всяким смиреньем, смотря по вине, кто чего дождется, чтобы впредь того не было»; но грех был неуступчив и упорен: стихал он при строгом и возрождался при новом слабом игумене.
Долготерпеливый и мягкий сердцем, народ сохранил в памяти имена строгих строителей, но монастырские видимые и крупные грехи отпустил и не запомнил. Излюбленное место по-прежнему почиталось святым. Остались следы грехов только в царских грамотах да в сказаниях, записанных грамотными. Только им обязана история, что вместе со строгими сохранилась память и о злых, и, между прочим, о таком, который хозяйничал и в описываемой нами обители.
Про себя он придумал роскошный образ жизни: умывался не иначе как кипяченой и процеженной сквозь тонкое полотно водой; от своей кельи в ограде до братских келий и церкви ездил на лошади, хотя бы то было и летнее время. Ел он ячменный хлеб из зерна, кожицу которого соскабливали ножичком нарочно приставленные к тому делу женщины и девицы. Зерно мололи на мельницах, нарочно для этой цели устроенных, и всякий день пекли булки и хлебцы свежие; уху варили не иначе как из живой рыбы и лапшу на сливках. Про монастырских крестьян выдумал он свои новые правила. Обманом и лестью уговорил он их сменить денежный оброк на изделье и, когда взял с них в том подписку, начал обременять возкой дров, сена, круглых бревен и песку и довел до крайней нищеты и отчаяния. При помощи подкупленных подьячих, которых одаривал и подкармливал, выбылых по указам крестьян и бобылей снова обращал в монастырских служителей. Монастырь опять начал быстро богатеть, но крестьяне стали жаловаться: главных челобитчиков выбили кнутом, вырвали им ноздри и 50 человек послали в каторгу.
Остроумный летописец присоветовал петь настоятелю: «Мученицы твои, Господи, плетьми у меня во обители пострадавший» – и занес это сказание на память потомству.
Незлопамятный народ и этих напастей не упомнил, хотя испытал на самом себе и вынес беды на своих плечах.
Утоления печалей, утешения в скорбях, исцеления в болезнях и мира душе ищет он там, где указывают на то предания и примеры, не оглядываясь по сторонам, а устремляя всего себя к завещанной предками святыне. У прославленной он ищет получить все, что им потеряно или чем его обидели, что ему крепко нужно и чего ему никто уделить не может.
Для северной России объявились такими заветными святыми местами монастыри на островах: Соловецком и Валаамском, близ озера Белого, в городах Тихвине, Новгороде и Тотьме. В средней России: Троицко-Сергиева лавра, Новый Иерусалим, Саровская пустынь, Лаврентьев монастырь, Коренная и Оптина пустыни со всей московской святыней в соборах и большом числе монастырей. В южной России: Святые Горы, Киево-Печерская и Почаевская лавры со всей святыней, сохранившейся в городах Киеве, Воронеже и Задонске.
В эти монастыри собираются богомольцы, дальние и ближние, в замечательном многолюдстве, со всех концов России.
В значительное большинство других, как в места центральные, идут только окольные и ближние, но также в приметном многолюдстве.
Не много можно указать таких монастырей, которые забыты и редко посещаются, но зато в определенное время и известные сроки из этих, менее прочих прославленных, входит в славу какой-нибудь один со вновь открытыми мощами нового угодника. Такое явление с беспримерной быстротой и могучей силой охватывает и увлекает все богомольное православное население, из конца в конец всего Русского царства.
Глава XI
В открытом тарантасе, предоставленном губернатором, очень красиво и покойно развалясь на мягких подушках, на другой день после выезда архиерея, возвращался из монастыря чиновный богомол. Его сопровождал и оберегал в качестве курьера прикомандированный губернским почтмейстером почтальон. Станционные смотрители сами высаживали проезжего на крыльцо или без шапок выходили к тарантасу, покрикивали и поталкивали ямщиков скорее пошевеливаться. Почтовые лошади давно уже стояли в ожидании, в сбруе, и на коренные дуги подвязано было по два зазвонных колокольчика. Капризничая на станциях и поторапливая почтальона на ускоренную езду, ехал он, в душе совершенно довольный тем, что получил в подарок и желаемые старые иконы, и ловко выговоренную им древнюю церковную вещь, и несколько редких старинных свитков, какой-то деревянный отломок древнего алтарного украшения, каменное круглое ядро – один из тех боевых снарядов, которые бросали со стен в неприятелей: сначала – в чудь, потом в литву и ливонцев и, наконец, в воровских людей русского племени и т. д.
Также ворчливо и капризно возвращалась богомолка-барыня, утопавшая в пуховых подушках, на которых никак во всю дорогу не могла она улечься и успокоиться: беспрестанно останавливала она своих лошадей и приказывала перетряхивать и переукладывать дорожное ложе. При этом она ругала неподобными и злыми словами и свою женскую прислугу, примостившуюся кое-как в ее ногах, и длинного гайдука, шестом торчавшего рядом с ямщиком на козлах. С испорченным и сумрачно-озлобленным состоянием духа ехали все трое, несмотря на то что двое передних искренно хотели успокоиться и помолиться, хотя бы о мире души избалованной и капризной грешницы-барыни. Сама она недовольна была и приемом архиерея, в беседе с которым желала душевно потомиться, и появлением сановного богомола, который помешал этому ее обычному делу. В шелковом мешочке везла она несколько просфор, поданных за здравие и за упокой за ранней и поздней обедней, икону угодника, на которой у ног святого виднелись маленькие стены и церкви созданного им монастыря, украшенные белой и зеленой красками. Везла она масло, везла литографированный вид монастыря, стихи какого-то монаха в честь и славу угодника и очень много резных из можжевелового и кипарисного дерева крестиков.
Увязался за певческими тройками на своей наемной лихой и богомол-купец. Он часто окрикал «больших», приворачивал к кабакам, покупал кизлярку, зазывал певчих в трактиры спопутного торгового села. Пел он здесь с ними хриплым басом по нотным тетрадкам, сверх всего, военные песни: «Что не соколы крылаты» и ей подобные; пели устарелые романсы вроде «В реке бежит гремучий вал» и забубенные светские песни вроде «Акулинка к обедне шла, пехтерь пирогов несла, еще курицу жареную, требушину переваренную» и т. д.
Облегченные вздохами и пропитавшиеся самодовольством богомольного подвига на людях, в такой большой праздник и на самом святом месте, плелись в свою избушку богомолки, также с просворками, огарочками свечей, теплившихся у гроба преподобного, и малой толикой маслица из лампадки в пузырьке.
Фекла говорила:
– Благодать-то ведь переходит: и то свято место, по которому угодник ходил. А ну-ко, что про масло-то скажете, что у его гроба горело?
– Ну, матушка, кто что про то скажет! – ответила, позевывая, Ненила.
– Господня благодать! – подтвердила Аннушка, тоже изнервившаяся и зевающая во весь рот от усталости пешего хождения по песку и кочкам.
Ближние богомольцы, совершенно довольные собой, счастливые тем, что и на нынешний год на память преподобного удалось им не отстать от других и помолиться вместе, возвращались с веселым духом и легким сердцем, положивши в нем обет побывать в монастыре еще раз – на день преставления угодника, осенью. Из этой массы веселым взглядом на лицах выделилась и та кучка дальных богомольцев, которые, помолившись здесь, решились брести дальше, попробовать утолить на другом святом месте душевную немочь.
По их верованиям, у всякого святого своя благодать и особенные дары и лишь у самых прославленных и великих чудотворцев неограниченно можно просить всего, в чем нуждаешься. Один скор на помощь в разрешении неплодия, другой – в даровании разума детям, третий – в умолении у Бога плодородия земли. Четвертый освобождает жен от трудного рождения, сохраняет и здравит младенцев и в то же время сберегает всех от пожара и молнии; пятый избавляет от злого чарования, а потому паперти его церкви и двор монастыря преисполняются беспредельными воплями кликуш и других порченых женщин и даже мужчин. Больше десяти всероссийских угодников скоры на всякую помощь и раздают дары благодати в самом разнообразном и неисчислимом количестве. Впрочем, оделяют благодатными дарами и все прочие притекающих к ним с твердой верой.
Эта вера, которой обещана и предсказана сила переставлять горы, ежегодно поднимает с места тысячи людей, говоривших твердые обеты в тяжкие минуты жизни, в виду опасностей, и помогает им одолеть тысячи невзгод на тысячах верст странствий. Самые дальные полагаются именно такими, которые обеспечивают душевное спокойствие, и потому все невзгоды переносятся безропотно и принимаются за обязательное и неизбежное испытание.
Несмотря на то что всякий богомолец в глазах остальных делается благочестивым человеком, возбуждающим уважение и обязывающим на посильную помощь, дальнее богомолье требует более или менее крупных денежных запасов. Без того никто не пускается в путь, помня от веков неизменное правило-пословицу: «Монастырь докуку любит», то есть и молитвы, и приношения.
В приискивании денег для дальнего монастыря заключаются для богомольного православного люда первые тяжелые испытания, когда, с одной стороны, голос совести понуждает поспешить исполнением обета, а обидная нужда и безысходная бедность безжалостно заставляют медлить и откладывать не только на месяцы, но и на целые годы.
– Давно уже вас угодник Божий ожидает, – с ласковым упреком, но с полной уверенностью имеют право говорить всякому из таких монастырские настоятели свою обычную фразу, в смысле которой простодушные верующие всегда готовы видеть прозорливость.
Собранные деньги бережливостью в заработках, чаще займом, еще чаще доброхотными вкладами соседей, обеспечивают путь и ведут на новые испытания, так как дальнее богомолье обязывает сборами на последнее зимнее время ко вскрытию рек или на суровое осеннее, к началу зимних морозов. И вот, на первые опыты испытания в вере, эти зимние дороги в трущобных лесах, где двум встречным нельзя разъехаться, где и спросить не у кого о том, куда идти, и по целым дням негде обогреться. В глухих лесных местностях народ жильями своими удалился к рекам, оставив длинные и широкие волока совершенно пустынными и необитаемыми.