В самом деле, только со слепой верой и твердой надеждой можно осиливать эти сугробы и обходить эти ухабы и всякие ямы, по колена, а иногда и по пояс в снегу, наталкиваясь на одинокие лесные избушки, более похожие на утлые деревенские баньки. Угару в них много, угрева самая сиротская. Этими неизвестно кем выстроенными и потому никому не принадлежащими приютами может пользоваться всякий, не испрашивая позволения: затем ими и застроены все бесконечные глухие дороги в беспредельных трущобных лесах, затем же и приспособлены к ним разные благочестивые обычаи.
В них ранее прошедшие оставляют кое-что из съестных припасов, кое-какую посуду и всегда – трут и кремень. Конечно, всего этого немного; все это большею частью что-нибудь соленое, замороженное и зачерствелое, но уже до́роги избушки и тем, что можно в них затопить печь, обогреться, отдохнуть и переночевать. Все же лучше, чем с опасностью хвори и ознобов ложиться в яму между пнями и снегом на проталине под деревьями, где обыкновенно снег не прилипает, или прямо зарываться в снег, пробивая палкой лишь одну отдушину и закапывая ноги так, чтобы было им тепло и удобно, или, наконец, усевшись под деревом и опершись в него плечами, дремать в полузабытьи час-другой и, почуяв в теле озноб, снова вскакивать, брести дальше, не разбирать ночи.
Надежда, подкрепленная верой, выводит страдальцев-странников на селения и на верующих.
Из ближнего дома первой высыпавшейся на поляне деревушки слышится голос:
– Кого Бог несет?
– Богомолец, к Соловецким.
– Заходи, переночуй.
Кормит добрый человек до отвала, подчует водкой.
Собирается прохожий в дорогу, хочет уходить – опять просят поесть на дорожку. Хочет он деньги платить за угощение – ничего не берут, а еще предлагают свои копеечки – поставить угодникам свечку, вынуть просворку и за них, грешных, там помолиться.
Охотливо даются и берутся эти копеечки и как милостыня, подспоряющая благочестивому подвигу и пособляющая на тот случай, когда невозможен расчет и нелегка предусмотрительность.
Мирским даянием удается многим бережливым достигать самых дальних целей богомолья именно потому, что богомольцы в пути сливаются в народном представлении с нищей братией. А этим, по свидетельству умилительного народного стиха, сам Христос, возносясь на небо, не оставил ни гор золотых, ни рек медвяных, ни садов-виноградов, ни яблок кудрявых, ни манны небесной, а дал одно только свое святое имя Христово.
С тех пор стали им милостыню подавати,
Всякий их приобует и приоденет,
Хлебом-солью напитает,
Всякий их от темной ночи оборонит,
Путь-дорогу указует.
Стали они сыты и одеты,
Обуты и теплом обогреты
И от темной ночи приукрыты.
Малые лесные дороги выводят на большие и мимо мелких деревень на крупные и людные селения.
Здесь пристают новые товарищи, которые идут с той же целью и в то же место, но некоторые бредут с большей опытностью, а потому с добрым руководящим советом.
У богомольцев, неприметно для них, плотится артель, которая сообща и начинает воевать и отбиваться от новых невзгод и притеснений, которые в особенном множестве скопляются там, где пошла прямая и нахоженная людская дорога. Здесь богомольцы – оброчные люди: на них начинают смотреть уже как на денежных плательщиков и потому с нетерпением ждут их в урочное время, заготовляют и предлагают им всякую помощь за разменные деньги. Неопытным здесь можно заблудиться и потеряться вернее, чем в дремучем лесу: в артели легко идти стена на стену и отбивать всякий шаг и защищать всякую копейку.
Повеяло весной. Вскрылись реки.
Предлагают богомольцам нанять большую лодку, на которой можно плыть вплоть до морских монастырских судов, и место на лодке для каждого тем дешевле и выгоднее, чем многолюднее артель и чем неудобнее можно всем разместиться. Предлагают и так, что, если кто хочет плыть «тягуном», то есть желает исполнять всякие черные на судне работы, выходить по нужде на берег и тянуть лямку, тот может плыть даром и получить еще хозяйские харчи. Кто хочет плыть «леженцом», с того требуются только деньги, и никаких посторонних услуг, но зато и не дается никаких особенных преимуществ, кроме тех, что можно спать, если удастся улечься, можно согреваться, если есть во что. Одна артель приходит здесь на выручку: согласная складчина кормит ухой и свежим хлебом, взаимный договор оберегает от неожиданных и нерассчитанных затруднений и неприятностей.
Всякая артель требует заповеди и за нарушение ее по общему уговору кладет взыскания хотя бы в таком старинном смысле:
Котора калика заворуется,
Котора калика заплутуется,
Которая обзарится на бабицу
(Кто пустится на женский блуд),
Отвести того добра молодца во чисто поле,
Копать ему ямище глубокое,
Зарывать его во сыру землю по белым грудям,
Чист-речист язык вынять теменем,
Очи ясныя косицами,
Ретиво сердце промежду плечей.
Положение богомольцев в артелях отчасти улучшается и облегчается, но испытаниям еще далеко не конец даже и на тот раз, когда принимают богомольцев казенные монастырские суда и под ногами разверзается непривычная морская бездна, всякой весной бурливая, беспокойная и страшная множеством смертей, от представления которых замирает сердце и вступает в ум греховная мысль раскаяния и сетования на себя самого.
Зато сколь учащены поклоны и размашисты крестные знамения, когда на тусклом и сером фоне северного неба ласково и приветливо засверкают звездочками золоченые кресты и забелеют голубками все шесть церквей этой самой дальней и самой чтимой православным людом обители преподобных Зосимы и Савватия.
Тем не менее все эти дальные и бедные богомольцы в родные места свои возвратятся, несомненно, успокоенными и умиротворенными именно потому, что им удалось совершить трудный благочестивый подвиг за себя, за своих родных, за чужих заказчиков и за весь мир православный.
Часть VСкрытники и христолюбцыИз быта староверов
Посвящается
Ивану Никитичу Андрееву
Церковь не в бревнах, а в ребрах.
Дома спасайся, а в церковь ходи!
По старой вере, да по новой моде.
Глава I
На крутой горке, видной очень издалека, расположился Погост – просто погост, так как окрестный народ успел забыть придаточное прозвище, которое отличало его от других соседних, успевших уже превратиться в обыкновенные сел, то есть наезжали крестьяне, обстраивались новыми избами, затребовали кабак, понуждались в лавке с дегтем, солью и веревками, настроили клетушек, бань и овинов.
Этот Погост, стоя в глухой лесной местности, скудно населенной, успел сохранить за собой все старинные признаки этого рода древних русских селений: деревянная, рубленная в шесть стен, церковь окружена была всего только четырьмя домами, которые все считались мирскими и принадлежали церковникам. Сюда окольный народ являлся только за церковными требами: на лошадях, погоняемых в хвост и гриву, и с колокольцами под дугой, сколько можно было собрать их в своей и соседней деревне, въезжала веселая полупьяная свадьба с молодцами в перевязанных через плечо полотенцах. Кое-когда и также очень редко отсюда, с крутой горки, тащила лошаденка телегу или сани с бабой, у которой толстая оттопыренная пазуха указывала всем встречным, что везут из Погоста окрещенного паренька или девочку. Также редко и такая же заморенная и истомленная крестьянская лошаденка втаскивала на погощенскую гору дощатый некрашеный гроб покончившего и с жизнью, и с Погостом все деревенские обязательства и теперь прибывшего отдать последний долг – свои кости сырой глинистой земле, отмежеванной от самой церкви вниз по горе под Божью ниву – под кладбищенский погост.
Ильинская церковь с приделом Николы дает намек на то, что учреждение Погоста очень древнее, когда веру народа в большого Бога, низводившего на землю дождь, гром и молнию, надо было переводить на Илью-пророка, а за свою жизнь при озере, большом, бурном и рыбном, надо было молить не кого другого, как батюшку Николу-угодника. Ставила ли Погост мирская воля в складчине всех окольных деревушек, которые темными кучками обсели церковную гору, серели по низменности и сторонились друг от друга и от погоста, или благочестивый московский князь, или радеющий Христовой вере архиепископ вольного города выбрали и указали тут жилое место – теперь о том дознаться и доискаться трудно: деревянная церковь не один раз на своем долгом веку горела дотла. Раз ее молния зажгла. Другой раз дьякон размахался кадилом и заронил под престол уголек. В третий раз пономарь забыл затушить перед иконостасом свечку. Церковь вспыхивала как порох и сгорала среди прихода и в виду его как свечка, со всею утварью, с храмозданными грамотами и с антиминсами, по которым узнается время основания. Раз сгорел вместе с нею и разбитый ногами старик-сторож, живший под колокольней и обязанный выползать из своей конуры каждые сумерки, чтобы потянуть за веревку и позвонить на окольную мертвую пустыню столько раз, сколько вздумается.
Сгоревшая церковь скоро возобновлялась: в один день благочестивыми мирянами свозились бревна из ближних лесов, обыденкой же обтесывались и распиливались бревна и доски, обыденками рубили стену под самую стреху, обшивали крышей, прирубали колоколенный сруб, ставили иконостас. Так выстроилась и та, которую видим, но и она успела уже застояться и вся почернела и так загнила, что по всем углам обшита была досками, по венцам залеплена новыми накатными кряжами. Колоколенка, похожая на остов ветряной мельницы, покривилась, и обрешетились крыши. На привычный глаз это дурной и знакомый признак: либо приходский народ с неплодородной, неблагодарной почвы частью выселился совсем (пожалуй, даже и в далекую Сибирь), частью живет в дальних местах отхожим промыслом, либо совратился в раскол и вместо одной церкви выстроил несколько домовых часовен с чугунными билами на передних углах.