Учет стал совсем невозможным ввиду другой неизбежной беды, что где дрова рубят – там и щепки валяются, где повальная болезнь – там и зараза. Между расколом и православием образовалось то неопределенное и неизбежное среднее, на чем уже совершенно можно запутаться и ни до чего ясного не дойти. А по-видимому, и дело совсем нехитрое, и причина его очевидная.
Большая ли редкость встретить духовному пастырю между православными прихожанами таких, которые не только вовсе не знакомы с основными истинами веры Христовой, но и не знают ни одной молитвы? Удивительно, что в то же время между этими людьми встречаются бесчисленные бредни раскольничьих сект. И это «среднее», эти межеумки и «ни то ни се» сами не знают, к чему себя приписать: прямо ли к филипповцам или продолжать считать себя православными. Православный же он только потому, что два-три раза был в церкви. Первые два раза приходил сам исповедоваться и причащаться, потому что задумал жениться и сказали ему, что без попа тут нельзя: и брак не крепок, и жена может сбежать, и всяк твоему горю посмеется – «ходил-де вокруг пня, венчал-де тебя серый волк, убирайся ты к лешему-черту со своей глупой жалобой». Третий раз был в церкви не по своей воле: привозили умершим и отпевали по православному обычаю, потому что считался таковым и был записан в приходских списках. На этом и кончалось все православие, если в течение жизни не заболевал опасно, когда нужно приглашать священника на дом, чтобы не сказали, что умер без исповеди и причастия: и вот теперь сам поп свидетель тому, что ты действительно болен и не умираешь внезапной или насильственною смертью.
Эти средние окрестить младенца не прочь хоть в какой угодно холодной воде, но вдруг ни с того ни с другого затруднит их миропомазание: «Нельзя ли, бачько, не мазать».
У хорошего трезвого священника исповедаться не прочь, да вдруг выдумают делать это не иначе как тайно, ночью. То вдруг начнут все молиться двуперстным крестом, то повадятся ходить в одну какую-нибудь часовню, то начнут толковать между собой о грехах разных! Гулянки – грех, зимние катушки с гор – грех; перестанут на Масленице надвешивать качели, в кабаки ходить. То начнут приходить с вопросами за разрешением разных недоумений:
– Я вот в дальную дорогу с обозом сходил, чужой пищи поел, притрагивался…
– К чему притрагивался? – спрашивает отец Корнилий.
– Да мало ли к чему, ко всякому…
– Ну и пущай!
– Надо исправиться: в баню сходить, потому, может, к чему нечистому прикасался.
– Ты и сходи в баню, помойся. После дороги баня хорошо помогает, облегчает грудь.
– А ты бы мне молитву перед баней-то, молитву такую прочел.
– Какую же такую молитву?
– От осквернения.
– Ну, братцы! – скажет себе Корнилий. – Мудрено вас сосчитать, как баранов в стаде: все шли ладно, да вдруг попритчилось – и шарахнулись, когда я на втором десятке считал, а теперь со счету совсем меня сбили.
– Как эта трудная наука-то, отец Евтихий, называется, что владыка-то нам задал? – спрашивал он Евтихия, встретившись с ним на сельском базаре.
– Статистические изыскания! – отвечал Евтихий, специально явившийся сюда по поручению матушки, присмотреться, и если подойдет цена, то и купить рукавицы для работницы, а вовсе не затем, чтобы подыскать и присмотреть верного человека для разговоров по предмету статистики и заданного архиереем вопроса.
Евтихий от других товарищей (исключая Корнилия и отчасти Ивана) не отличался, а можно даже сказать, превосходил их гордостью (чехвальством, как говорят мужики), доведенной до грубости в обращении с этими мужиками, торгующими на базарах и молящимися Богу в церквах и подпольях. Высшие взгляды, презрение к серому неграмотному люду, нахватанные в семинарии, приобрели в академии даже злобный оттенок. В сношениях с мужиками Евтихий оказывался бранчивее, крутее и капризнее прочих. Крестил, хоронил, исповедовал, венчал он, как и другие, но к беседованиям был неохотлив, да, признаться, и не умел. Отличался он от других только тем, что, когда те никаких книг не читали, он читал много и охотно. Когда другие лениво служили в церквах, но со староверов взыскивали за то, что те молятся дома, – Евтихий всегда пел и обедни, и утрени, и вечерни и табаку не нюхал. По книгам изучал он деление раскола на секты, но Корнилий и этого не делал, а решил себе, что совсем не поповское дело – разбирать раскольников по трем известным старинным толкам: как будто даже при этом и стыдно (до того трудно).
Оставалась перед ним четвертая секта, новая. И над нею думал Корнилий: попадью спрашивал, к просфорне и другим бабам, которые посудачливей и поболтливей, обращался – они чего не слыхали ли?
Решился даже дьячка послать потолкаться в народе, в кабаке посидеть. Ничего не дознавши, и сам выходил на поиски.
– Не купишь ли ты у меня, Корнилий Семеныч, жеребенка? Дома молоком я отпаивал, – спрашивал его толстый, как боров, соседний торговец, придя к нему на дом.
– Прикупить можно, а ты скажи-ко мне, Лука Федосеич, не слыхал ли ты чего про тот народ, что по нашим местам в лес жить уходит?
– Да ведь тебе уж у них лошадей не покупать: в лес ушел – значит все продал. На что это тебе потребовалось? Небось начальник твой велел?
– Из собственного, признаться, любопытства, – хитрил опытный Корнилий, – стали наши бабы что-то часто про них поговаривать. Вечор только и разговоров у них было. Ту бабу свели, эту девку сманили. В чем тут хитрость?
– Така у них вера, Корнилий Семеныч: вся ихна вера на бабе утвердилась. И в лесу, знать, без бабы скучно жить, – мудрил в свою очередь захожий продавец из средних «никудышных», склонившийся более к федосеевщине.
– Значит, по-федосеевски, браков у них нет?
– Кака свадьба, коли сама идет своей волей и родителёв не спрашивает? Кому свидетельство-то подписывать? В лесу-то разве медведь про то спрашивать станет, а волк-от вон и совсем без паспорту бегает который год, – размазывал и замазывал продавец жеребенка.
– Да в которых лесах-то, в лесах-то которых живут и скрываются? – не без торопливости и досады в голосе продолжал беседовать Корнилий.
– В лесах, надо быть, в сюземных скрываются, в таких, чтобы никто их увидать не мог, а кольми паче попы. Может, и в тех лесах сокрытие имеют, которые по твоему приходу растут, – философствовал гость.
– Что ты за жеребенка-то норовишь взять?
– А подем – погляди!
Пошли глядеть, а у попа опять-таки ничего не вышло: о чем по своему приходу придется писать преосвященному?
– Как вы по этому делу полагаете? – спрашивал потом Корнилий у станового, подливая ему в чай норвежского, дешевого, но очень крепкого рома.
Господин с лошадиными манерами и трубным голосом многозначительно сморщил лоб и, ухватившись обеими руками за правое колено и покачиваясь, отвечал:
– Сам я эту статистику собирал недавно и могу поделиться собранными сведениями. Канальи эти – какие-то бродяги пришлые, а не здешные. У одного из них совсем был на следу, да мерзавец-десятский предупредил – дал им знать! Начистил ему зубы, обещал выпороть и прогнать прочь. Ловить их очень трудно: вот идет в лес тропинка, едва примечаешь ее – идет-идет, к реке приводит. На реке где-то брод, и если попадешь на него, и на той стороне реки сейчас найдешь тропинку, однако не сразу. Тут мох надорван и накидан, тут сами негодяи эти камней натаскали: для них это примета, для постороннего – черт знает что такое. Эта тропинка в болото приведет: тут никому не пройти, а они, подлецы, одни только и могут. Там у них подземелье с ходами и выходами местах в трех. Выходы эти подведены так, что над ними стоит дерево с корнями: надо это дерево уронить, чтобы дыру увидеть. Это и есть дверь в подземное жилище этих анафем.
– Вы и спускались туда?
– Нет, зачем же, батюшка? От меня губернское правление требовало только показаний о количестве совращенных вновь.
Опытный Корнилий о церковных данных его благородие уже и не спрашивал, имевши случаи удостовериться в точности их и посмеяться над приемами. Становой и возы на ярмарках считал в то время, когда одни еще въезжали, а другие успели съехать, и одновременно выражал желание узнать, сколько было народа на торжище и на какую сумму крестьяне привезли своих изделий и продуктов промысла в то время, когда за покупкой белки во весь тот день не приезжал еще самый богатый скупщик.
Этот всякий год имел обыкновение приехать, звякнуть деньгами, назначить на белку цену и открыть на нее торг, то есть пустить на продажу одни лишь остатки, то есть самые мелкие партии. При этом по старому завету не считал он, из боязни греха и ответа пред Богом, ни товару сполна, ни барыша, как не считают крестьяне хлебного умолота, толкуя: «что Бог дал – все в закромах будет». И к другому ходовому ярмарочному товару, соленому и сушеному грибу, господин становой, к изумлению отца Корнилия, приговаривался было и тоже сосчитать хотел с неоспоримой точностью, но и тут, по тем же причинам, не выгорело.
– Скажи ему, сколько за товар денег собрал, – толковали мужики, – сколько за гриб да за белку денег выпустил. Он, вишь, поэтому и раскладку на себя сделает, чтоб больше собрать, гусь эдакой! Врите ему, ребята, что больно-де тяжелое время приспело: на все недород, ни от чего нету корысти.
Обратился наконец Корнилий к своему дьячку, которого посылал на поиски.
– Бачка, ваше благословение! Пошел я от вас, ходил-ходил, слушал-слушал… – тараторил дьячок, захлебываясь словами и беспрестанно кланяясь.
– Да не гоню, не торопись! Подпоясался бы, авось легче будет, – приласкал, смеючись, Корнилий.
– Вот эту «статию-то» я и собирал. Гришка-целовальник сказывал: есть, говорит, такие; будь, говорит, Мироныч, ты касательственно этого не в сумлении. Есть, говорит, завелись. Вот-те Христос, завелись! Живут в подземельях и ходы поделали. Не ходи к ним. Никак ты их не ссягнешь – убьют. Весеневской целовальник про кровь поминал: как-де младенец у них родится, так они сейчас убьют и кровью его свои портреты пишут и книги пишут. Аж книга та светится! И мне одну такую книгу показывал, полууставом писана. И поверьте, ваше благословение, истинному Богу, литеры в той книге светятся – своими я глазами то видел. Одну уж, говорит, я такую книгу отцу Евтихию подарил: он до них-де охотник. А эту, говорит, никому не отдам, какие хош