е давно забыли думать.
Глава VII
«Каргопольские пределы Обонежья» – действительно одна из тех лесных местностей северной России, где новгородских насельников можно считать очень давними и ранними, которые удачно воспользовались благоприятными природными условиями и направились сюда в доисторические времена, несомненно, с Белого озера. Подобно Белозерску, по примерам и образцам однородных с ним древнейших северных лесных городов, упомянутых первыми в наших летописях, каковы: Псков, Новгород, Ладога, Лукомль, Ростов, Галич и другие, Каргополь устроился вблизи озера, на истоке большой реки и, как большинство этих городов, принял чужое, нерусское имя. И так же как чужак в заселенной уже стране, выстроился он огороженным острогом на реке Онеге, осторожно устранился от приозерных берегов, занятых ранее пришедшими инородцами чудских родов, в 3 верстах от озера Лача, как расположился древний Белозерск в 17 верстах от Белоозера, Новгород в 7 – от Ильменя, Псков в 18 – от Чудского, Старая Ладога в 30 – от озера своего имени и т. д.
По старорусскому новгородскому обычаю встал этот город на своем месте с заветным Спасом, сохранявшим поселенцев от голода, потопления и других невзгод тяжелых переселений, посвятив Спасителю первую церковь, воздвигнутую на берегу. Затем, когда славянская сила взяла верх, отсиделась и получила влияние в окрестностях, русское население выдвинулось к озерам, оставив на старых пепелищах рвы, валы и курганы под именем и видом городищ, староселья. Так сталось и с Каргополем, когда он сделался срединным и сильным пунктом, к которому тянули окрестные жители по земле и воде, то есть сносили материальные избытки в виде подати и предметов для обмена и торга, и подчинились нравственному влиянию, как месту общественных сходок и дум. Каргополь сделался велик, богат и славен, и известие о нем через дальние окольности лесов и болот, сквозь толстые монастырские стены, успело проникнуть в темную келью отрешившегося от мира книжного отшельника еще в XIII столетии нашей истории. Город записали в летопись под его странным именем, происшедшим ли от слова «карги», принятого от инородцев в значении каменистого отлогого берега (что очень похоже) или названного так по другим неизвестным причинам (что также может быть вероятно), потому что существуют еще на севере два озера под именем Каргозеров. Как укрепленный охранительный пост, город стал в затуле дальнейших выселенцев вглубь севера и востока, обеспечил им путь по Онеге и открыл возможность заселения карельского и поморского берегов Белого моря тем же людям новгородского облика, речи и обычая. Как срединное, хорошо пристроившееся на пути и при дороге место, Каргополь стал торговым городом, передаточным и складочным, между богатой Пермью и торговым Новгородом с пригородами. Как богач, он расстроился вширь и обстроился каменными церквами в количестве не одного десятка.
Пока жилось Новгороду и не стягивалась и не окрепла Москва, Каргополь не утрачивал своего нравственного значения, хотя и заброшенный в самую глушь. Но стоило лишь укрепиться Москве, задавить Псков и Новгород и приобрести потом новые богатства Сибирью, открыв в нее новый путь, Каргополь захудал, вдруг оказался заброшенным городом в самую глушь и даль и к тому же отдаленным от Москвы невылазными болотами и непролазными дремучими лесами. Уже Борис Годунов смотрел на эту местность как на не стоящую хлопот и попечений, выселил отсюда не одну сотню людей в Сибирь на пашню (то есть для заселения и развития земледелия), и как на страну настолько далекую и глухую, что показалась она надежной для высылки всех годуновских недоброхотов: Андрея Шуйского (который и был лишен жизни в самом городе) и инокини Марфы Ивановны, матери будущего царя Михаила Федоровича. В Каргополе же утопили и самозванца Болотникова с атаманом Федором Нагибой и другими сосланными сюда мятежниками. Сюда же ссылали потом и всех недовольных московскими порядками, теми порядками, которые вообще были не по нутру и не по сердцу всей Новгородчине, жившей по своей воле.
Затем, когда невдолге при царе Алексее задумала Москва исправление богослужебных книг и нерасчетливо и неожиданно вызвала тем массы недовольных, назвавших эту исправу новой верой, обонежские пределы оказались в наилучшем и выгоднейшем положении по отношению к старой вере, старым церковным и бытовым порядкам. Здесь целостнее убереглись древние прадедовские обычаи, на которые за отдаленностью и бездорожьем не могла иметь влияния укрепившаяся, самоуверенная и сильная Москва. Соловецкий монастырь новых книг не принял и заперся наглухо перед царскими войсками. Палеостровский дотла сгорел в виду их, сожженный засевшими староверами в осаде и не пощадившими своей жизни от самосожжения. Когда Соловецкий был взят и убежавшие от казней успели перебраться на берег, в онежских лесах они нашли себе надежный приют и на реках Выге и Лексе могли на долгое время соорудить надежный притон и религиозный центр, прославившийся потом как главное и основное гнездо беспоповщины. Здесь перестали молиться за московского царя, здесь всякую преследующую власть признали Антихристовым порождением и поверили нарождению на свет самого Антихриста, воцарившегося в мире. Вот почему в таком глубоком убеждении здесь допускали для себя все способы самоубийств в расчете на наследование мученического венца и успели показать самую простодушную доверчивость ко всевозможным религиозным измышлениям. Вера эта доведена была даже до крайних пределов самообольщения, и обнаружилось самое грубое невежество, напомнившее времена первобытных диких народов и проклявшее все святое в действующем и живущем мире. От беглого из Шунги дьячка (Данилы) до князей захудалого рода (Мышецких-Денисовых) все прониклись противоборством московским порядкам и энергией действий в упорном держании старой веры без попа, толкуя ее на разные образцы и способы.
Толкования эти довели народ до поморского толка, признавшего необходимость и святость брака; до федосеевщины, наоборот, восхваляющей девственную безбрачную жизнь, по силе изречения «тайно содеянное, тайно и судится», и советующей женщине «хоть семерых родить, только замуж не ходить», и, наконец, до филипповщины, не согласившейся с первыми и отделившейся от вторых, на толкованиях о молитве за царя и подчинении власти, ввиду несомненного водворения на земле Антихристова царства.
Воцарилась эта мрачная филипповская вера среди гонительного времени в каргопольских странах одновременно со всем Обонежьем, при содействии и участии тех же благоприятных причин.
Тяжелым гнетом налегает на северного лесного жителя его трудовая обыденная жизнь, хотя Прионежье, значительная часть нынешнего Каргопольского уезда, считается местностью наиболее хлебородной и удобной для земледелия (она прославилась ячменем, и ей годами удается даже продавать излишки соседям). Но мучительные заботы об удобрении отравлены и задержаны падежами от сибирской язвы, почти повсеместными и каждогодными, особенно вблизи системы каналов. Когда, вследствие того, истинно каторжная работа с лесными новинами успела обратить каргопольские окрестности в настоящую безлесную степь; после того как Озерецковский в 1785 году видел город Каргополь окруженным лесами, – жизнь отравлена, и беспощадно усложнен труд этого исконного и неизменного земледельца, более тысячи лет назад поселившегося в этих бесхлебных странах.
Под обухом ранних весенних морозов и продолжительных засух бессильной пылью на полях кажется кое-где нацарапанный назем и гнилой щепой – деревянная борона и игрушечная соха, на которых ездит местное сельское хозяйство, не додумавшееся здесь еще даже и до благодарной косули. А в земле лежит несортированное, отобранное на глаз семя, и земля эта обработана перед самым севом весной и только два месяца успевает пролежать под паром для озимого посева в конце августа. Примера же обработки полей ранней осенью для весеннего сева, как того требует суглинистая почва, до сих пор еще никто не показывал. Все руководятся теми же образцами, какие завещаны досельными предками, и еще никто не смекнул, что эти самые мириады голубей и галок, в докучливом множестве наводняющих чердаки деревень и сел, доброхотно несут то добро, которое могло бы подспорить делу на истощенной теперь, но некогда богатой производительностью почве. В Архангельской волости, например, из 2500 десятин пахотной земли 500 десятин лежит на отлогах именно за недостатком удобрения. На огородах высевают только брюкву, лук и редьку и так мало капусты, что о том и говорить не стоит, и храни Бог посеять Антихристово зелье, картофель, которое к тому же сделалось известно только в 1843 году.
При такой проголоди – прямой выход на сторону, в отхожий промысел, чтобы еще больше обездолились домашние силы и чтобы еще крепче запустовала пашня и задичала земля. Но куда идти из такой дали и как разойтись в ближних местах, не утруждаясь дорогой и не обманываясь надеждами? Прадеды указали на дремучие леса для охоты, прямоезжие дороги для извозу и на текучие реки для сплавов: вот те три кита, на которых каргопольская страна может опереться и от Антихриста в виде недорода спастись и укрыться. Не набегает ли она при этом на его слуг и пособников? А вот посмотрим.
Ходя в лесу, глядя на сучья, глупого чухаря увидишь: сидит, повертывает головой и любуется на собаку, как та из стороны в сторону прыгает, а сам ее не боится: на такого дурака и на слете, а тем паче на сучке заряду жалко. Годится заряд на зверя с пушной шерстью, на белку, которой прыгает много, а против птицы всякой – глухарей, рябчиков и белых куропаток – довольно и сильев, слопцов и пастей – всего того, что стариками выдумано, а теперь не одобряют и запрещают. На Михайлов день на архангельском торжке прожженный плут эту птицу собирает и покупает: как ты с ним ни борись, за всю свою охоту больше десяти рублей никогда не получишь. Чтобы больше нажить и сильнее оплести и барышников, и охотников, без того и не выходят, чтобы не проделать на счастье такой колдовской шутки. К дверям подъезда в дому привозят на чунках (ручных санках без задка и боков) несколько охапок дров. Попрощавшись с дорожными, все домашние и мастера перетаскивают дрова по полену в самую лучшую комнату и складывают их за дверями под стол. А чтобы не попал на дрова недобрый глаз, прикрывают салфеткой: у иных до возвращения дорожных, у других до третьего дня, когда дрова складывают в печь и сжигают.