Имеются, впрочем, уже подсохшие и отвалившиеся сучья, выбитые и вынесенные попутным благоприятным ветром из лесной чащи на открытое поле, по перелесью, на мир. Таких немного; завалившихся в трещах гораздо больше.
Верного и близкого к правде количества бегающих «в безвестной отлучке» дознаться нельзя: затем и скрываются, чтобы избежать учета и сбить со счетов. Придет неизвестный чужой из дальних мест и переселится к тем, которые ушли из ближних селений, – кто его узнает. Иная выпросилась на богомолье в Соловки и там могла потонуть, потеряться. Другой выправил из правления паспорт на дальние заработки, третий исчез без всякого спроса – может быть, под свалившимся деревом в лесу, может быть, под зашалившимся на сплаве бревном. Медведь в лесу ломает, волки едят, и леший заводит в трещу на лихую и голодную смерть. Усчитать по билетам и паспортам нельзя, потому что не только не возвращены они с надписью о смерти, но и совсем уничтожены. Усчитать можно только тех, кто сказался ушедшим, да не вернулся, и тех, кто ушел и долго соседями недосчитывается. Да и то – все ли такие прекратили сношения с миром по своей доброй воле?
Глава VIII
Тем временем охотник в лес вышел.
Видит он: в лесу много дичи и зверя и лес подходящий – и стиглому, и беглому проходы есть, только удалу молодцу проезду нет. Это и надо.
Облаву можно сделать удачную, только надо подобрать и подыскать загонщиков. А на такое дело, все говорят, хороша баба: и голос звонок, и волос тонок и длинен, и на нее, что волк на боязливого и визгливого поросенка, идет всякий красный и пушный зверь. И отец Емфимий, и Никита Семеныч так делали и с того начинали, а с Никитой Семеновичем Савва Александров жил за родного брата и очень помогал ему в Вологодском уезде (в 1857 году). Довольно достать одну такую бабу, которая была бы поумней, и посудачливей, и побойчей, и несчастнее прочих, чтобы подыскалась тотчас же к этой другая подходящая, а с двумя и базар, и облаву можно сделать.
Савва Александров как пришел, так и подсмотрел одну такую, как раз подходящую: в гурьевском обществе, в Быловской волости, из деревни Устья-Пормы, девку Татьяну Светлякову с матерью.
Объявился он и показал себя ей: не на косолапого косого медведя, а больше на шуструю охотничью собачку смахивает. Умеет подластиться, умеет хвостом повертеть, и все это у него не так, как у дворовой домашней собачонки. Есть на что взглянуть и к чему присмотреться слабым бабьим делом и обычаем.
Савва в городах жил, в казармах обтерся, видывал, как писаря и господа офицеры, да и свой брат на ту же охоту хаживали, красного зверя притравливали. Они советовали:
– Ты слова такие спознай, коих промеж себя не выговариваешь, – ничего, если какое и изломанное попадется (бывает, что это-то слово и нравится больше). Подсмотри подход и выверт, да посмелее, да понахальней, приступом – по-военному: это бабам всего слаще. А там уж они сами в тебе увидят то, чего нет у тебя и чего показать не можешь: они сами найдут и облюбят. Ты ведь солдат – одно слово. Слово то сильное и великое. Солдатом ты только покажись деревенской темной бабе и погляди, что из этого выйдет. А что выходит – про то вся мать наша Россия знает.
Показался, поглядел и увидел.
– Несчастненький ты человек, и берет меня жалость за самое сердечушко: ни зашить тебе, ни обмыть тебя некому. Где что забыл – тут и оставил. Занесло тебя ветром да и колышет им, словно былиночку. А дорогого стоишь! Все-то видел, про многое слышал и про все так складно рассказываешь. Не то я – слабая девка, не то ты – сильный человек, и смотри, сколько ты этого горя вытерпел, как жив остался. И теперь тебе головушку приклонить негде: сквозь леса прошел и опять в лес хочешь. Съедят тебя серые волки. Очень мы благодарны тем, что изо всех девок ты взор свой на нас бросил и нас удостоил. Какой девке о вере толковать любо, когда ей козлов хочется ставить – плясать да веселые песни петь, а я вот не такая, я сколько хочешь могу сидеть и слушать. И люблю это даже, и сама кое-что домекнула, и еще того пуще нового хочется. Очень благодарны, что нас-то вот ты, экой человек, и посетил, и удостоил. Пущай-ка другие-то от зависти рвутся, кому тоже этого требовалось, пущай они метутся!
И по-деревенскому, и по-русски она «пожалела», то есть полюбила: сама пошла с Саввой в лес и мать свою увела.
В лесу Татьяна прижила сына Исаака, и когда потребовалось Савве идти назад, в леса пошехонские, поплелась девка за ним и сына потащила за пазухой.
– За Татьяной повалились и другие бабы, как рыжики в кузов, потому что прошли слухи, и сказывали, и доказывали Саввины бабы, что учитель их чудеса творит: вот прознало про него начальство, везде его ищут, но нигде ни сына, ни баб поймать не могут. Все это знают и видят.
– А отчего не изловят?
– У него така рубаха бумажна есть, что наденет он ее на себя и бывает невидим.
Как этому не поверить?! Не верила только Марфа Полетаева из деревни Морозовой, и то, говорят, потому, что давно уже была обольщена Саввой и подаяниями подкуплена; держала притон и числилась в скрытницкой вере. Зато когда эту Марфу исправник Ларионов строго допытывал о Савве, и грозил, и мучил, баба упорно закрывала следы и не выдавала, так что удобно выбрался Савва в пошехонские, а потом к учителям своим в вологодские леса.
Когда дошел туда до него слух о том, что, покинутая на бабьей слабости и разуме, вера стала колебаться и грозит полным падением (а к тому же и кстати из Вологды послали искать его и ловить), Савва вернулся назад в Каргопольский уезд.
На этот раз он показал и другой способ спасения и укрытия, спрятавшись не в лесу по р. Порме, со всех сторон окруженном болотами, и не в подземной келье, построенной благодетелями (в 5 верстах от устьвельского Погоста), а в жилом месте.
Крестьянин Троицкого прихода, деревни Дилева Алексей Иванов Друганин, 70-летний старик и рьяный проповедник филипповского учения, состоявший под надзором полиции, принял к себе наставника и вступил с ним в спор с вострым зубом и сердитым, косым взглядом.
– Мы ли не перекрещиваемся, мы ли от мирских не отчуровываемся, вкупе с ними Богу не молимся, и кто из церковников к нам приходит – совершенно крестим, чего ради и нас-то вы еретиками прозываете и третье крещение ты мне предлагаешь?
– И вот именно для этого, понеже находитесь христианской вере отступники.
– А почему ваша вера христианская и почему мы – отступники?
На словах был наставник искусен; в книгах дорылся до того, что и говорить иначе не мог, как по-книжному, по-печатному: не то он по книге читает, не то свои слова говорит.
– А посему и отступники, когда тысяча семьсот двадесят второго года ваши обязаны были сказками; тако же 1744 и 1745 гг. тоже обязаны были сказками, даже до сущего младенца, и они подписались только самим доживать, а впредь раскольнической прелести не распространять и никого к тому не учить, не точно посторонних, но и живущих в одном дому. Учителей потайных раскольников в дом не примать, но сыскивать и имать – тоже подписались. Подписались книг и печатных, и письменных в домах у себя не держать отнюдь. А где про то прознавали, то объявляли бы духовному правлению. Постой-ка, я дочитаю!
Савва вынул из мешка, из вороха книг, цветничек: без мешка учитель на проповедь не ходил и другим не советовал, так что теперь и у какой-нибудь старухи-скрытницы в крашенинном мешочке на боку лежит какая-нибудь «богодухновенная» книга, вместе с ней непременно свой складной медный образок, складная чашечка и непременно складная ложечка, всегда со свитком, которым всякий скрытник пользуется в видах остережения товарищей. Начетчик же всегда таскается с целым ворохом книг, на полях которых приклеены маленькие лоскуточки красного цвета, обозначающие те места книги, какие наиболее надобятся и требуются. Всякий лоскуточек на опытном, присмотревшемся глазе безошибочно вскрывает желаемую страницу, как и на этот раз.
– Детей крестить правоверным иереем, и седмилетие прешедших представлять в церковь к исповеди и Святых Тайн причащению. Смотри: при царе Петре ваши первыми подписались, в ваших странах для свободного и миролюбивого жития первыми надругались над христианской православной верой и за раскольничью прелесть согласились ее признать. У земного-то царя воеводы и воины когда чести и награды заслуживают? Не во время ли самых приступов даже до смерти ополчаются? А тем-то что бывает, что для своего спасения царевым врагам покоряются? А кольми паче у Царя Небесного: которые за его святую веру до крови пострижут, то и венцы получат, а которые отступят, то все от него будут изгнаны. Это ведь и по святому Евангелию так выходит. Могут ли такие-то христиане яве другим благодать преподать? Вот чего ради крещение и покаяние ваше не вменяется. Хочешь, от Божественного писания покажу?
Это-то и надо было.
– Да показывай ты, только по моей книге, в ваших-то чего-чего не нагорожено! Толкуй и спорь без обману.
Понадобился Номоканон, Кормчая, Евангелие поучительное, Евангелие благовестное, Кириллова книга, Сборник большой, книга Ефрема Сирина – не Бог знает что: у всякого начетчика найти можно, а у такого, как Алексей Иванов, и подавно.
По Номоканону вышло, что всякого белорусца – хоть и поп крестил, да молится этот поп за папу – перекрещивать надо сызнова: и еретическое отрицание ему говорить, и молитвы все говорить, и младенческое отрицание, как еретику.
По Кормчей вышло, что если кто принудит своих рабов вместо себя послужить идолам, то обязан совращенный раб один год каяться, а совративший его – три года.
По Толковому Евангелию выходило так, что слова: «Не убойтеся от убивающих тело, душу же не могущих убити, се убо аз посылаю вас, яко овца посреди волков» – относятся к делателям беззакония, между которыми первые суть те, которые отметают веру и отвергаются Христа во время гонения, как сделалось при Петре и его преемниках.
Всего лучше открылось в книге Кирилла Иерусалимского: