мир. Надевал он для того хорошую енотовую шубу, чтобы походить на купца и не зацепиться полой за полицейские крючки. Ждали его долго, прислушивались и высматривали. Пришел он светел и радостен: еще завязил в раскинутых тенетах неосторожную овцу на прибыль стада. Еще сходил – и опять привел. Явился крестьянин Федор Рыков, судившийся (в 1871 году) за растрату чужой собственности, приговоренный в тюрьму на 4 месяца и бросивший на миру жену с малолетними детьми.
Притащился крестьянин Савва Богданов, осужденный судебной палатой в арестантские роты на два года и 8 месяцев. Вскоре за ним (в 1872 году) прибрела и жена его Катерина с двумя детьми: мальчиком 11 лет и девочкой 12.
Всем, обычным делом, положено испытание под руководством наставников и всем после строгого поста – посвящение в стадо верных, на радость и развлечение скучающих отшельников.
Долго ждали и дождались: уселись все в большой избе с голыми стенами и новоставленных призвали. Наставник уже и книги на стол выложил, и свою икону поставил. Помолился ей и «прошел по собору», то есть всем поклонился по три раза в землю, и как был в дубленом полушубке, так и сел перед столом.
Прибылой, по обычной молитве Иисусовой, должен говорить по заученному (кто не приладился, тому дают отсрочку), обращаясь к лицу наставника:
– Рабе Божий! Благослови мя начало положити во избежание нечестия и во отречение от всякия ереси обретающихся в законе зловерия никонианского и в прочих раздорах, отвергшихся православного вероисповедания.
– Бог благословит тя к сему доброму начинанию! – отвечал наставник по обычном поклоне новичка до земли.
Поклоны во всю спину с падением прямо на колени следовали затем всему «лицу верных», и опять молитва Иисусова, и опять по «амине» речь к председателю:
– Рабе Божий! Благослови мя начало положить во еже пригласитися истинно ко единой святой соборной и апостольской церкви и состоятися в чину оглашенных христиан, готовящихся к восприятию святого крещения.
Опять поклон наставнику и по три каждому из собора, опять, когда в третий раз прошел по собору, последнее слово:
– Рабе Божий! Благослови мя на предлежащий оглашенным подвиг молитвы и поста.
– Бог тя благословит на сии душеполезные труды![32]
Труды состоять будут в том, чтобы пять дней в неделю есть хлеб с водой, а в субботу и воскресенье – варево, но без масла. После того уже – и крещение, и наречение новым именем, и опять праздничная радость и веселое развлечение.
Наставник опять уходил из лесу в жилья к благодетелям, и опять в енотовой шубе. Снова ждали его долго, а он на этот раз уже не вернулся: пошли слухи, что попался и пойман.
Вздрогнули все и крепко перепугались – шло время гонений. Никанор же успел уж властям насолить, когда, будучи в первый раз пойман и приведен к увещению, жестоко всем нагрубил, а когда перевозили в Петрозаводск из Каргополя, по дороге сбежал.
И вот опять, во второй раз, пойман он в Троицком приходе и посажен в волостном правлении.
– Скоро повезут в становую квартиру в кандалах, – сообщил отшельникам первый забредший к ним христолюбец с неприятным известием и предостережением.
– Да ведь не смутят его, не поддастся. Где не возьмет силой – сумеет и православным прикинуться: ведь вон надули же горевские миссионера олонецкого.
– Так умеет притвориться, что и не признают того, – уверенно думали за любимого наставника своего Никанора.
– Повезли его из волости в становую квартиру, – рассказывал вскоре другой пришедший в скиток благодетель, – прискакал к нам оттуда гонец, сказывает, что пять-де конвойных дали. Сила! Что сделаешь? Однако подумали. Оба горевских – и Андрей, и Тимофей – одиннадцать человек подговорили, засели в устрету солдатам на дороге, стали ждать. Едут. Лошадь палками по ногам. Теми же палками конвой стали бить. Сам он схватился за березку, закричал: «Спасайте, православные». Один, однако, так его раз вдоль спины угораздил, что без всяких чувств в лес-от утащили. Отбили.
– Да вот постойте: вскоре придет и сам, все расскажет лучше меня.
Вот и сам – глава и воротила дел, которые без него никто решать и предпринимать не смеет (сильнее его только Никита Семенов), – со внушительным располагающим видом и симпатичным взглядом, со знакомой всем обычной книжной речью, уснащенной изречениями из писаний, как у всех, для кого эти упражнения часты и составляют на безделье затворничества вместе с перепиской и составлением «цветничков» любимое и обыкновенное занятие. Та же привычка ко вздохам и ахам, то же строгое лицо, разучившееся освещаться и оживляться улыбкой; он сам – здешний главный наставник Никанор Попов, чудесно спасенный во второй раз и уцелевший в сотый раз от гибели и заточения[33]. Он также стоек и неизменен в тех убеждениях, которые проповедует всем и всегда; он также на вопрос одного из своих, пожалевшего этапных солдат разбитого конвоя, обреченного теперь на строгий ответ и тяжкое наказание, хладнокровно ответил:
– Не жаль еретиков. Погибель их не вменяется во грех, засчитывается в оправдание и души спасение.
Припомнил он и рассказал при этом случай, когда в другом месте от учеников его зависело оправдание невинно обвиненного в ссылку и для того требовалось только рассказать о том, как было дело по сущей правде.
– За то, что Зеленцов был еретик (православный), из свидетелей дела на суд никто не пошел и оправлять его наши христолюбцы не захотели – еретик!
С Никанором прибыл и любимый ученик его и помощник, уроженец деревни Хотенева Иван Дмитриевич, которого он посылал за себя и в Сопелки к Никите Семенову.
Дмитрич – человек с остриженной маковкой, чернобородый, с проседью и бледным лицом, тоже начетчик, со своим цветничком, но говорить не мастер, на ответы ненаходчив и очень сердитый. Любил его Никанор за искусство подговоров в пустыню и за сердитые непримиримые речи о том, что «священство – волцы, хищники и наемники, как при чувственном Антихристе быть обещано писаниями»; что «православная церковь – овощное хранилище, а единоверческая – ловушка»; что не надо причастия, ибо несть приношения в нынешния последния времена»; что трехперстная щепоть – печать Антихристова. На доказательства тому Дмитрич смел и неразборчив, он заносит в цветнички все в перетолкованном и искаженном виде. Когда выходит он походом на православных, то умеет ловко указывать на пример местночтимых святых, которые также искали себе спасения в тех же олонецких и каргопольских лесах: один – Александр на Свири, другой – Александр на Ошве. И жития Александров, свирского и ошвенского, носил Дмитрич при себе и прочитывал по требованию. Купца с семейством из города Мезени в лес увел. Таков Дмитрич – ловец в человецех.
При Никаноре же и другой его ученик из деревни Филатовой, Дмитрий Кузмин Беляев, хотя и неграмотный, но сильный враг православия, задорный, крикливый и драчливый в спорах, «строптивый на разговорах, хоть и не от Писания, но чтобы было по нем».
Этот полезен и дорог был Никанору-наставнику тем, что увлек в скрытничество всех своих детей и брата Никиту с женой и, шатаясь на миру, усердно и удачно проповедует. В проповедях у него любимое и наговоренное место о том, что не надо творить милостыни нищим, живущим в миру, а подавать ее подобает только скрытникам, яко стаду Христову. Умел он также внушить, что кто уйдет в их стадо, то из семейства такого человека впредь до 9 родов получат от Христа спасение.
– Доказать, – говорит, – от Писания не могу, а душой то чую и верно знаю, что покойная мать моя уже спаслась за то, что была с нами.
Не одобрял Никанор в Беляеве лишь то, что, где бы он в беседу ни вступил и ни замешался, везде умел разговор, тихо начатый, повернуть на спор и ссору; начнут плевать друг другу в лица и обещаться взаимно щипать бороды и царапать глаза.
Вот почему ближе и дороже был для Никанора смирный Владимир из беглых солдатиков, обладавший большим умением выгодно распродавать имущество обращенных и далеко припрятывать и хорошо хоронить на черный день те деньги, которые от того были выручены, и те, которые давно лежали у обращенных в запасах и хоронушках.
Когда этот Владимир состоял приставником и руководителем при Друганине, для искуса и согласил старика отдать капитал, нажитый им тяжелым трудом при участии приемыша. Владимир этот капитал прибрал и припрятал, а сам бежал от Друганина. Когда же старик разочаровался в учении скрытников и пожелал выйти на мир, приемыш его обратно принять в дом соглашался не иначе как под условием возврата вместе нажитых денег, но буквально брошенных на лес. Семидесятилетний Алексей Иванович, напуганный, сверх того, возможностью преследований со стороны правительства за скрытничество, принужден был против воли совсем остаться в странниках и доживать век в темных сюземках.
Глава X
Оставшись в лесу против воли, загрустил Алексей Иванович о том, что жить теперь ни при чем стало, когда подобрались сомнения и разочарования. Когда стал меньше слушать, больше сам думать – не то выходит, и как бы даже скверное и очень лживое. Когда наставник уверял, что живем-де, как и впрямь со Христом апостолы, первая истинная соборная церковь, казалось, как будто и так – и имение раздали, и себя отверглись, и в горы забежали, живем сообща и тому подобное. Задумается он обо всем этом и станет как будто совсем похоже: и дух окрылится, и себя упрекнешь – как-де это раньше не надумано и тебе не указано. С гордостью на покинутый мир глядишь: во тьме, мол, ходит, Антихристову волю творит и нас, верных, гонит и мучает так точно, как указано на последние дни мира. И возгнушаешься, и возмнишь о себе.
– А тут вот поглядишь: и хотеневский Иван Дмитриев таскается с книгой «Альфа и Омега», тычет в страницы пальцем, а на те места, которые надо, не всегда попадает. «Вот, вот, видишь», – говорит ко всякому слову, словно петух кур скликает. Про Владимира, который деньги подобрал себе и про себя спрятал, – и говорить не приходится: это, может быть, и в самом деле Иуда Искариот, который, собирая на других, про себя оставлял. Это, может быть, так и надо, чтобы совсем было похоже.