Я сказал Джафи:
— Какого черта ты собираешься делать со всеми этими девками? Не хочешь ли мне одну отдать?
— Бери какую хочешь. Сегодня ночью я нейтрален.
Я пошел к костру послушать последние перлы Какоэтеса. На бревне сидел Артур Уэйн — хорошо одетый, при галстуке и костюме, и я подвалил к нему и спросил:
— Ну так что такое буддизм? Фантастическая магия воображения во вспышке молнии, это пьесы, сны или даже не пьесы, сны?
— Нет, для меня буддизм — это узнавать как можно больше людей. — Вот он бродил тут среди веселившейся толпы, без дураков приветливый, всем пожимал руки и болтал — как на регулярном светском рауте с коктейлями. Внутри попойка становилась все более и более неистовой. Я сам начал танцевать с высоченной девчонкой. Она была дикой. Я хотел было тихонько завлечь ее с собою на горку с пузырем, но здесь был ее муж. Позже, уже ночью, откуда-то возник какой-то цветной псих и стал как по бонгам колотить себе по голове и щекам, по губам, по груди — шлепки раздавались в самом деле громкие, великий бит, грандиозный бит. Все были в восторге и объявили, что он, должно быть, — Бодхисаттва.
Всевозможные люди рекой текли из города — слухи о знаменитой вечеринке кружили по всем нашим барам. Я вдруг поднял глаза: Алва и Джордж бродили нагишом.
— Что вы делаете?
— О, мы просто решили снять одежду.
Никто, казалось, не возражал. И впрямь: я видел, как хорошо одетые Какоэтес и Артур Уэйн вели вежливую беседу при свете костра с двумя голыми безумцами — серьезную такую беседу о положении в мире. В конце концов, Джафи тоже разделся и продолжал бродить везде со своим кувшином. Всякий раз, когда какая-нибудь из его девчонок бросала на него взгляд, он испускал громогласный рев и кидался на нее, а та с визгом вылетала из дома. Безумие. Что случилось бы, если бы легавые из Корте-Мадеры про это прослышали и с ревом примчались бы на своих патрульных машинах? Костер горел ярко, все жившие вдоль дороги могли спокойно наблюдать всё, что происходит во дворе. Но, тем не менее, у костра, с едой на столе, рядом с гитаристами, среди покачивавшихся под легким ветерком деревьев странным образом несколько обнаженных мужчин не казались неуместными во всей этой компании.
Я поговорил с отцом Джафи и спросил у него:
— Что вы думаете насчет того, что Джафи голый?
— О, да мне наплевать — что до меня, так Джаф может делать все, что ему хочется. Слушай, а где эта здоровенная старуха, с которой мы плясали? — Он был чистейшим папашей Бродяги Дхармы. Ему тоже пришлось несладко — особенно поначалу, когда он жил в лесах Орегона, и приходилось заботиться обо всем семействе в хижине, которую сам построил, с мозолями и потом, пытаясь вырастить хоть что-нибудь в безжалостной стране с суровыми зимами. Теперь он стал зажиточным подрядчиком по малярным работам, выстроил себе один из прекраснейших домов во всей Милл-Вэлли и хорошо воспитал сестру Джафи. Мать же у Джафи жила одна в пансионе где-то на севере. Джафи собирался ухаживать за нею, когда вернется из Японии. Я видел у него одно одинокое письмо от нее. Джафи говорил, что его родители разошлись с предельной окончательностью, но когда он вернется из монастыря, то прикинет, как о ней можно будет позаботиться. Джафи не любил о ней разговаривать, а его отец, разумеется, вообще никогда ее не поминал. Но мне его батя понравился — как он отплясывал, безумный, весь в поту, как не обращал внимания ни на какие чудачества, что происходили вокруг, как позволял всем делать то, чего они все равно хотели, и как уехал около полуночи домой, осыпаемый дождем цветов, который танцевал по крыше его машины, оставленной прямо на дороге.
Эл Ларк там был еще одним славным парнем — он полулежал, пощипывая струны своей гитары, беря разрозненные рокотавшие блюзовые аккорды, а иногда наигрывал фламенко и смотрел в пространство перед собой, а когда вечеринка в три часа утра завершилась, они с женой уснули в спальниках прямо во дворе, и я слышал, как они возились в траве:
— Давай потанцуем, — говорила она.
— Ах, да спи ты! — отвечал он.
Психея и Джафи той ночью разругались, и она не захотела подниматься с ним на горку и отдавать дань его свежим белым простыням — и вылетела из дому, хлопнув дверью. Я смотрел, как Джафи поднимается по склону, пьяно покачиваясь: вечеринка окончилась.
Я пошел проводить Психею до машины и сказал:
— Перестань, зачем ты делаешь Джафи несчастным в его прощальную ночь.
— Ох, он гадко со мною обошелся, пошел он к черту.
— Да перестань же, никто тебя у нас на горке не съест.
— Мне плевать, я еду домой, в город.
— Это не очень красиво с твоей стороны — к тому же, Джафи мне сказал, что любит тебя.
— Я в это не верю.
— Такова жизнь, — ответил я, отходя прочь с кувшином, полным вина: я зацепил его за ручку одним пальцам и направился наверх, слыша, как Психея пытается сдать назад и развернуться на узкой дороге: задние колеса у нее соскользнули в канаву, и она так и не смогла оттуда выбраться, и все равно пришлось заночевать у Кристины на полу. А тем временем Бад, Кафлин, Алва и Джордж разлеглись у нас по всей избушке на различных одеялах и в спальниках. Я расстелил свой мешок в сладкой траве и почувствовал себя самым везучим во всей компании. Итак, вечеринка завершилась, с воплями покончено — а что достигнуто? Я запел в темноте, услаждая себя глотками из кувшина. Звезды были ослепительно ярки.
— Комар величиной с гору Сумэру — гораздо больше, чем ты думаешь! — заорал Кафлин изнутри, услыхав, как я пою.
Я завопил в ответ:
— Конское копыто — нежнее, чем выглядит!
Из избушки в семейных трусах выбежал Алва и стал танцевать и выть свои поэмы прямо в траве. В конце мы раскрутили Бада, и он горячо заговорил о своей последней идее. У нас там закрутилась новая вечеринка.
— Пошли вниз, посмотрим, сколько девок осталось! — Я спустился с горки, половину пути просто прокатившись по траве, и снова попытался заставить Психею подняться к нам, но она обрубилась на полу, как электролампочка. Угли от огромного костра были все еще раскалены докрасна, и вокруг по-прежнему было очень жарко. Шон храпел в спальне у жены. Я взял со стола немного хлеба, намазал его творогом и съел, запивая вином. Я сидел у кострища совсем один, а на востоке занималась серая заря.
— Ну, парень, и напился же я! — сказал я себе. — Проснись! проснись! — завопил я. — Козел дня гасит зарю своим задом! Никаких «но» и «если»! Бах! Давайте, девки! калеки! отребье! ворье! сволота! висельники! Бегите! — Вдруг вслед за этим на меня снизошло совершенно ошеломительное ощущение убогости человеческих существ, кем бы они ни были, — их лиц, напряженных губ, личностей, натужного веселья, мелких капризов, чувств утраты, их скучных и пустых острот, так скоро забываемых: ах, ради чего все это? Я знал, что звучание тишины — везде, и поэтому всё везде — тишина. Предположим, мы внезапно просыпаемся и видим: то, что мы считали тем-то и тем-то, — вовсе не то-то и то-то? Я поковылял наверх, приветствуемый птицами, и посмотрел на съежившиеся спавшие фигурки на полу. Кто все эти странные призраки, чьи корни — вместе с моими в глупеньких приключениях земли? И кто я сам? Бедняга Джафи — в восемь утра он поднялся, постучал в свою сковородку, спел «Гоччами» и позвал всех на оладьи.
29
Празднование продолжалось нескольно дней; утром третьето дня по всему участку все еще валялись разные люди, когда мы с Джафи потихоньку вытащили свои рюкзаки, запихали туда немного тщательно подобранных припасов и зашагали вниз по дороге в оранжевом свете раннего калифорнийското солнышка: настали золотые деньки. День обещал быть превосходным, мы снова погружались в родную стихию — выходили на тропу.
У Джафи было приподнятое настроение.
— Черт возьми, как хорошо оторваться от всего этого распада и уйти в леса. Когда я приеду из Японии, Рэй, и по-настоящему похолодает, мы наденем теплое белье и поедем стопом через всю землю. Если только можешь, вообрази себе одну сплошную тайгу от океана до гор Аляски, до Кламата, в которой можно так хорошо быть бхикку, вообрази озеро с миллионом диких гусей. Уоо! Знаешь, что по-китайски значит «уоо»?
— Что?
— Туман. Здесь, в Приморском Округе, леса просто великолепны, сегодня я тебе покажу лес Мьюир-Вудз, а к северу там — сплошняком настоящие старые тихоокеанские прибрежные горы, будущий дом для Тела Дхармы. Знаешь, что я вообще собираюсь сделать? Я напишу новую длинную поэму под названием «Реки и Горы Без Конца» — только и буду, что писатъ ее и писать, не останавливаясь, на длинном свитке, и он будет разворачиваться дальше и дальше, являя новые дива, а то, что прошло, будет постоянно забываться, понимаешь — как река или как какая-нибудь из настоящих длинных китайских картин на шелке, которые изображают двух маленьких человечков, путешествующих среди бескрайнего пейзажа со старыми корявыми деревьями и горами — такими высокими, что они сливаются с туманом наверху, в шелковой пустоте. Я буду писать ее три тысячи лет, и она будет просто набита сведениями о защите почв, об Управлении Долины Теннесси, об астрономии, о геологии, о путешествиях Сюань Цзана, о теории китайской живописи, о лесонасаждении, об экологии океана и пищевых цепочках.
— Начинай, парень. — Как водится, я шагал за ним следом, и когда мы полезли вверх, хорошо ощущая у себя за плечами рюкзаки, словно настоящие вьючные мулы, которым не по себе без поклажи, то раздалось то же самое, одинокое, старое доброе «туп-туп» вверх по тропе — медленно, милю в час. Мы дошли до конца крутой дороги, миновали несколько домиков, прилепившихся вплотную к отвесным утесам, заросшим кустарником, с которых стекали струйки водопадиков, поднялись на высокую луговину, полную бабочек, сена и семичасовой утренней росы, потом спустились на утрамбованную земляную дорогу, дошли по ней до самого конца, а она забирала все выше и выше, пока перед нами не раскрылись дали Корте-Мадеры и долины Милл-Вэлли и не стали видны даже красные верхушки столбов моста Золотые Ворота вдалеке.