Боря поймал взгляд супруга дамы, беспомощно развёл руками, мол, я не при чём, что взять с пьяного белка. Белк встал на задние лапы и похабно задвигал тазом.
– К’мон, к’мон, бэйби, ай нид ю тунайт – запел он, но возмущённый муж запустил в него ложкой, попал прямо в лоб и обезумевшее от пьяного угара животное, рухнув на стол, уснуло, подёргивая задней лапкой.
Борис жестами извинился, сгрёб в охапку белка и вышел из бара. Пройдя квартал, он вспомнил, что не рассчитался. Возвращаться было как-то неудобно, он обернулся, нет ли погони и ускорил шаг.
Мимо шла молодёжь и не очень, в чёрных поношенных футболках, со странными причёсками. Все пили пиво, курили и мусорили прямо под ноги, игнорируя урны. Громкий мат и идиотское ржание доносились со всех сторон.
«Что это за демонстрация?» – подумал он, и тут его осенило, зачем он здесь, в этом городе, и что в кармане билеты на концерт. Вернее, на стадион, где проходила выставка, на которой выставлялась машина времени. И нужно найти её, чтобы вернуться домой. Хмель сразу прошёл. Где стадион, было понятно, и он влился в толпу рокеров, следуя по заданному ими вектору.
Пройдя турникеты, Борис направился не на трибуны, а завернул в обход стадиона, прошёл под опорными колоннами, вышел на пустующие корты и баскетбольную площадку, миновал какие-то пристройки.
– Эй, ты чего тут шляешься, – окликнули его.
Борис оглянулся и увидел сторожа в ушанке, телогрейке и валенках. В руках он держал берданку с погнутым стволом.
– Батя, а я к вам, – соврал Боря. – Я тут ищу одну вещицу, сказали, вы можете помочь. Готов даже спонсировать приобретение бутылки хорошего приморского портвейна.
Сторож опустил ружьё, заинтересовавшись условием подобной благотворительной акции.
– И что мы ищем? – строгость в голосе уже была не очень строгой.
Борис расспросил о недавней выставке и об экспонатах, и об участниках, и, наконец, подобрался к самому главному.
– А говорят, машина времени была тут. Брешут, конечно…
– Отчего брешут? Была такая машина. Только не завелась. Чего только с ней не делали, и капотом хлопали и по колесу стучали ногой, и керосин заливали и варенье. Ничего не вышло. Её так и не забрали, оставили на память. Пойдем, покажу.
Сторож повёл куда-то через живую изгородь, мимо бассейна, прошли гаражи и хоздвор и вышли на небольшой пустырь с кучей мусора под забором.
И тут Боря увидел её. Черно– жёлтую свою «копейку», вернее, то, что от неё осталось. Колёса сняли, ветровое стекло украшено паутиной трещин. Сиденья тоже отсутствовали. Борис бросился к машине, поднял искорёженный капот и замер в немом отчаянии над зияющей пустотой. Там, где находилась тонкая, изящная конструкция из сотен часов, лежала грязная тряпка и мышиный трупик.
– Да, часы растаскали, – пробормотал за спиной сторож. – Я себе тоже прихватил. Вот, – закатал он рукав, – «Командирские» – … – выругался Борис, слёзы накатили на глаза. Жалко было «копеечку», жалко было часы, жалко было ту жизнь, к которой теперь все подходы перекрыты, все мосты сожжены и окна заложены кирпичом. Теперь никогда не вернуться домой. Он вспомнил жену Марину, сварливую, поправившуюся совсем не в тех местах, в которых хотелось бы, готовившую несъедобный борщ, вечно подгоревшие котлеты и полусырую картошку. И понял, как её не хватает. Сколько раз он мечтал о том, как хорошо быть холостым, но собрать чемоданы так и не отважился. И, казалось, вот он шанс и возможность жить на полную катушку, но сердце сжалось в тоске. Вот так же за Сталиным плакали, мелькнуло у него в голове. Ждали-ждали, когда он уже откинется, а потом рыдали всей страной. Боязнь перемен, вот как это называется. Когда есть возможность отказаться от перемен и вернуть всё назад, не так страшно и больно, а когда вариантов нет и обратного пути нет, тогда горько и рыдаешь о своём дерьмовом прошлом, как о лучших годах жизни.
Борис сунул сторожу купюру и побрёл к выходу.
– Продай суслика, – крикнул вслед сторож, – жена уже который год воротник просит.
– Он блохастый и молью битый, – ответил Борис, – и, вообще, друзей не продаю. А если и продаю, так у тебя денег не хватит.
А вот Максим сейчас был совсем иного мнения. Он готов был остаться здесь навсегда, навеки вечные, только бы не расставаться с любимой. Разница в возрасте стёрлась после первого поцелуя и поговорка о том, что кто-то так ровесника не ищет, полностью оправдалась. Они сняли номер в отеле. На два часа. Лита рассказала то, что знала о хранителях, и не явиться на назначенную встречу означало подписать себе смертный приговор. Но два часа у них были.
Максим словно вернулся в прыщавую юность, когда девушки казались неприступными и желанными до зуда в паху, когда мечтал о прикосновении, даже не надеясь на большее. Когда робко, якобы невзначай, прислонялся к пышному бюсту в трамвае. На секунду, не больше, но этой секунды хватало на целый день фантазий и целую ночь поллюций. Когда секс казался великим чудом, доступным только избранным, и короткие юбки проходящих мимо девчонок сводили с ума.
Вот и сейчас, он так же дрожал всем телом, раздевая девушку, так же кружилась голова от восторга, и дыхание сбивалось, и сердце стучало неровно и шумно. Ощущения от прикосновения к бархату кожи и влаги поцелуев разливались по всему телу.
Это был не просто секс, это была любовь, родившаяся после стольких лет затяжной беременности, стыдливо скрываемой от всех, даже от себя самого. Ему уже казалось, что он никогда не сможет полюбить, и что любовь постельная не может ничем удивить. В его-то годы и с его-то опытом, это было просто нереально. Но, как оказалось, всё возможно.
Максим теперь ни за что не вернулся бы к прежней жизни, разъедающей его натуру скукой, однообразностью и равнодушием.
Лита лежала, положив Максу голову на плечо и жадно рассматривала профиль.
– Зачем? – спросила она.
– Что зачем?
– Зачем нам всё это время врали? Нас учили, что мужчины – грязные животные, годные только для работы и размножения. И мы верили, и сейчас тысячи амазонок верят в это. И как много они теряют в своей жизни. Я никогда не была так счастлива.
– Так бывает всегда. Нам врут, мы верим, с пеной у рта защищаем эту ложь, а потом понимаешь, что нас обманывали, но уже поздно, мы слишком испачканы во всём этом дерьме, чтобы признать свою неправоту.
– Ничего не поняла, но почувствовала, что ты сказал что-то умное. Ты так красиво говоришь. Могу слушать тебя вечно.
– Ага, это уже было. Мне говорили это не раз. И всегда врали.
Возможно, эта прекрасная девушка превратится в жирную стерву с бородавкой на носу. Всё возможно. Он женился не на своей нынешней жене, нет. Он женился на хрупкой, весёлой, бойкой девчонке. И тоже казалось, что любовь никогда не пройдёт. Иллюзии. Самые приятные минуты жизни – это минуты иллюзий.
Он приложит сейчас все усилия, чтобы иллюзии никогда не кончались.
Грмнпу открыл новую бочку дронтровки, зачерпнул полведра, передал академику Бпклмну, вторые полведра – магистру Крспнцу и третьи оставил себе.
– По половинке, – предложил он.
– Да, по чуть-чуть, – поддержали коллеги.
– Давайте выпьем за нас, мужчин – первооткрывателей, добытчиков, воинов, виртуозов струн женской души, новаторов, смелых экспериментаторов и уверенных строителей светлого будущего! – Грмнпу поднял посуду.
Товарищи выпили, закусили прундрапнотами, упорно пытающимися выползти из огромного таза.
– Ну, рассказывай, – академик сел поудобнее, – что дальше было?
– На чём я там…? Ага, и тогда я хватаю эту машинку и скачу в лес. Не от страха, хотя тоже досталось. Вот смотрите, вот здесь стрела вонзилась, а вот тут – копьё. Не больно, но неприятно. Но я не поэтому побежал. Просто захотелось ноги размять. Бегу, значит, земля подо мной горит. А эти людишки не отстают…
– Во, заливает, – хихикнул магистр, – скажи, зачем ты вообще связался с этими коротышками? Лучше бы на чемпионат поехал с нами?
– На какой чемпионат? По «какашечкам»? – Грмнпу стукнул себя по лбу. – Как я мог забыть? Я же целый месяц готовился, шарф купил и дудку. А вы были?
– Конечно! Наши второе место заняли.
– А первое?
– Велоцерапторы. У них тренер сильный. Но наши тоже дали жару.
– Эх, жалко. Но всё равно я не жалею, что познакомился с этими людьми.
– Скажи, друг Грмнпу. – Академик поправил очки на носу. – Ты действительно считаешь, что люди разумны?
– Ни минуты не сомневаюсь.
– Я понимаю, что твоя специальность – антропология. Есть такой синдром – когда плотно сталкиваешься с каким-либо предметом, начинаешь искать в нём не присущие ему качества, пытаешься этот предмет наделить не свойственными ему свойствами. Тема настолько захватывает твой разум, что ты пытаешься оправдать возвысить, мистифицировать, подтянуть до своей планки, а иногда даже выше себя. Так адвокат проникается личностью мерзкого преступника, учёные доказывают, что планета – живое существо, что люди наделены разумом. Ты же взрослый динозавр. Профессор. Понятно, что работа нервная, но опускаться до ереси…
– Ну, хорошо, – Грмнпу налил ещё по полведра. Подхватил когтем прундрапнота, мокнул его в соус. – Давайте тогда определимся, что такое разум.
– Давайте не будем определяться. До нас уже определились. Разум возможен при наличии всех пяти качеств – большой мозг, умение свистеть на ультразвуковой частоте, наличие восьми органов чувств, чтение мыслей на расстоянии и, заметь, главное качество – умение играть в «какашечки». Будем спорить?
– Нет, конечно, – кивнул профессор, – но свистеть могут и…
– Не передёргивай, я сказал – всех пяти качеств, а не по отдельности. Да, некоторые виды могут кое-что из перечисленного, но в «какашечки» играют только динозавры. Только!!! Ни одно другое существо во всей вселенной не умеет играть в эту игру. Что и требовалось доказать. За разум!
Грмнпу выпил, почесал затылок.
– Странно, – сказал он, – а люди определяют разум совсем другими понятиями.