– Фрица жалко, он хоть и фашист, но парень нормальный был, спокойный и душевный, животных любил…
– Да то, что фашист, ничего не значит. Я, например, знал налогового инспектора, так тот тоже был мировой парень, взяток не брал и вникал в проблемы.
– Да ладно, свистишь.
– Ни капли, только он день поработал и его уволили за профнепригодность.
– Ну, это другое дело.
– Может, я за пивом в буфет сбегаю? А то мне от мороженого во рту не привычно.
– Сбегай, а если водка будет, бери водку.
– Без пива?
– Почему без пива?
– Держи тогда белка, осторожно, не разбуди бедолагу.
– У тебя мобильник есть? – спросил Мэнсон у Рииль, когда они дошли до парка и сели за столик в летнем кафе.
– Нет.
– Деревня. Мой залили водой. Позвонить надо срочно.
Он встал и окинув взглядом окрестности, крикнул проходящему мимо парню, разговаривающему на ходу по телефону.
– Молодой человек! На минутку можно вас?
Парень остановился, удивлённо глядя на идущего к нему элегантному мужчине.
Мэнсон подошёл и, ничего не объясняя, ударил парня ногой в пах. Тот охнул и скрючился от боли. Телефон упал на асфальт.
– Спасибо, – Чарли поднял мобильник и стал набирать номер. – Алло, Мата? Это Чарли.
Мата смотрела на спящего Чаплина. Он счастливо улыбался во сне.
Вот она, любовь. Последний раз я любила очень давно, думала Мата, сидя за журнальным столиком с чашкой кофе и сигаретой. На ней был розовый в рюшах пеньюар, подаренный ей Чаплином. Последний раз я любила…кого? Парня из параллельного класса? Как его звали? Не помню. Того, командировочного? Как я сохла по нему! Целую неделю. Нет, то была не любовь, то была страсть. Турецкого султана? Было в нём что-то, но любить – увольте. Наверное, умение любить приходит внезапно, когда настаёт критическая точка накопившегося опыта, восхищений и разочарований, боли и радостей, романтичности и цинизма. Всё это варится, томится, кипит и превращается в коктейль под названием «любовь». Любовь, это когда сидишь вот так и не можешь оторвать взгляд от него, некрасиво спящего, похрапывающего и бормочущего что-то невнятное во сне. И причёска у него скомкана подушкой, и усы торчат. Но понимаешь, что ничего более родного, красивого и нежного ты не видела за всю жизнь.
Она взяла чашку, но отпить не успела – зазвонил телефон.
– Алло, Мата? Это Чарли.
– Чарли спит.
– Ты дура! Это я Чарли!
– Очень смешно. Перезвоните позже, – что-то знакомое было в голосе звонившего.
– Мата, это Чарли, Чарли Мэнсон.
От этого имени у Маты похолодело всё внутри. Она видела его всего один раз на закрытой вечеринке с фюрером. Он тогда ещё ей не понравился – от него веяло смертью и жестокостью. Он заигрывал с ней, шептал сальности и норовил ущипнуть за задницу, но как-то фальшиво. Она чувствовала, что ему нужно совсем не это. Она не интересовала его как женщина. Ей стало страшно, и она быстренько подбила клинья к Гитлеру и не отходила от него ни на шаг, чтобы не попасть в руки Мэнсона. И вот он снова выплыл в его жизни. Но теперь всё! Всё кончено с прошлой жизнью. Мэнсон и Гитлер пусть исходят дерьмом в своей капустно-сосисочной Германии под звуки маршей. Им её не достать.
– Мата, – продолжал Мэнсон, – я всего в двух кварталах от тебя. Я тебя уже чую. Слушай меня внимательно – ты должна выполнить то, зачем сюда приехала. Командировочные нужно отработать. Говоришь, твой хахаль спит? Бери нож, ножницы, бритву, косу, бензопилу, газонокосилку, бери что угодно, и сделай своё дело. И потом можешь жить спокойно. Через десять минут я постучусь в дверь, и ты отдашь мне усы этого шута. Если нет, я сам их отрежу, но вместе с головой, а тебя порежу на мальтийские кресты. Ясно? Выполняй.
В трубке щёлкнуло, и связь оборвалась. Мата уронила телефон на пол и застыла, уставившись в стену. Голова закружилась и она чуть не упала в обморок, но сумела удержать себя в руках. Отпила кофе, на ватных ногах добралась до прихожей, где висела на вешалке её сумочка. Долго рылась, в конце концов, высыпала всё на пол. Подняла опасную бритву, покрутила в руках.
Варианты крутились в её голове: убить себя, но это не спасёт Чарли, попытаться убить Мэнсона, но это вряд ли получится. Скорее всего, ей с ним не справиться. Вызвать полицию, но пока они приедут… Сбежать? За десять минут? Нереально. Не будет же она бежать по улице в пеньюаре, без маникюра и со сбившейся причёской. Исключено. Оставалось одно – отрезать эти чёртовы усы и отдать их Мэнсону. Отрезать аккуратно, чтобы не сильно попортить губу. Пластические хирурги всё поправят. Сейчас не то, что усы, голову могут пришить.
Она раскрыла бритву и пошла к постели, в которой так сладко спал Чаплин. Нет, а что дальше? Если я это сделаю, он меня возненавидит, он больше не захочет меня знать, он на одном гектаре со мной… танцевать не будет. Её только что зародившееся чувство будет разбито, растоптано клоунскими штиблетами, попрано и надругано. Мерзавец! Да он и не любит меня. Так, попользовался. Тут этих актрисок дешёвеньких, длинноногих, сиськастых карьеристок можно сотнями домой водить. Сволочь, животное похотливое. Ненавижу!
Мата взмахнула бритвой и провела лезвием по горлу спящего Чаплина.
Но лезвие только скользнуло по коже, словно по стальной поверхности. Чарли открыл глаза и удивлённо посмотрел на девушку. Она снова ударила бритвой по шее, но лезвие просто отскочило, даже не оставив царапины. Тогда в панике Мата попыталась отрезать усы, но окончательно проснувшийся Чарли перехватил её руку и с жалостью посмотрел ей в глаза. В его взгляде не было обиды, злобы. Только жалость. Обессиленная, она выронила оружие и села на край кровати. Чапли сел рядом, обнял её за плечи и поцеловал в щёку.
– Глупая, – сказал почти шёпотом, и она расплакалась. – Меня нельзя убить, и нельзя убивать.
– Ты…
– Да, я Хранитель.
В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату вошёл мальчик лет семи в белой футболке с Микки Маусом, в шортиках и с красным пионерским галстуком на шее. На плече его сидела белка и грызла кусок яблока.
– Прощай, – Чаплин погладил Мату по волосам. – Я ничем не могу помочь.
Мальчик достал из кармана шорт скомканную бумажку, развернул её и неожиданным глубоким басом прочитал:
– Мата Хари, за покушение на убийство Хранителя Чарли Чаплина, вы проговариваетесь…
Мата не дослушала и потеряла сознание. Тело её сползло на пол. Белка истерично расхохоталась и швырнула в Мату огрызок.
– Пожалуйста, выйдите, – сказал мальчик Чаплину, – вам не нужно это видеть.
Чарли вышел и закрыл дверь. Мальчик вышел буквально через несколько секунд.
– Спасибо, извините за беспокойство. – пионер пожал руку Чаплину, – До свидания.
Чарли вошёл в комнату, ожидая увидеть растерзанное тело и море крови, но ничего этого не было, как не было и Маты. И вообще каких-либо следов её присутствия.
Ни сумочки, ни бритвы, ни волос на подушке, словно её никогда и не существовало.
Мэнсон поговорил с Матой, бросил брезгливый взгляд на парня сидевшего на коленях и тихо подвывающего.
– Спасибо, – Мэнсон бросил телефон на землю и пошёл к Рииль.
– Дорогая, нужно попасть в одно место, и поедем ко мне, в Германию. У меня большие планы насчёт нашего будущего.
Он поцеловал её в засос, долго и слюняво, шлёпнул по попе и улыбнулся беззубым ртом.
– Эх, натворим мы с тобой дел. Вперёд!
Павел вошёл в холл, облицованный испанским фиолетовым мрамором, ткнул охраннику корочку, тот отдал честь и показал, как пройти к лифту.
В лифте его встретил лифтёр в костюме древнееврейского пастуха, даже с посохом. Выйдя на последнем этаже, Павел подошёл к столику, за которым полировала ногти симпатичная секретарша. Павел протянул ей уже начавший таять пломбир.
– Я к Иисусу.
– Он занят. У него планёрка. Подождите здесь на диванчике. Как вас представить?
– Павел.
– Апостол?
– Нет, хуже. Просто Павел. Он поймёт. Где тут у вас сортир?
Секретарша показала, куда идти.
– Бумагу дать? – она протянула рулон туалетной бумаги. – А то вечно тырят, так я выдаю под роспись.
– Нет, спасибо, мы бумагой непривычные, – ответил Павел.
Туалет тоже был оформлен богато и безвкусно. Везде бронзовые статуэточки ангелочков, унитазные бачки раскрашены облаками. Павел подошёл к умывальнику, плеснул в лицо водой, провёл мокрыми ладонями по волосам. Выглядел он совсем не комильфо. Переезды, излишества, мысли о судьбе человечества добавили морщинки, сединки и тени под глазами.
Дверь открылась и в туалет зашли двое, открыли окно и закурили, совсем не обращая внимания на человека возле раковины.
Запах хорошего табака перебил амбре освежителя воздуха.
– Как мне это всё надоело, – пожаловался один. – Работать совершенно невозможно. Нас тут за людей не считают.
– Да ладно, за такие деньги могут меня считать хоть табуретом. Грех жаловаться.
– Да ведь не в деньгах счастье.
– А в чём же?
– Ну, есть, наверное, какие-то другие критерии.
– Например?
– Например – уважение, гордость, честь и совесть. Ты меня понимаешь?
– Конечно, но всё это можно купить. За деньги.
– Чушь. Я вообще не пойму, за кого он нас держит. И, вообще, кто он такой? Откуда он взялся такой умный? Папочкин сынок. Он-то что такого сделал, чтобы командовать? Ясно, конечно, сын генерала будет генералом, сын актёра – актёром, а сын Бога – богом. Семейные традиции.
– Хватит ворчать.
– Я не ворчу, я возмущаюсь. Я бы тоже на кресте повисел денёк, чтобы потом стать богом. Что за подвиг? Миллионы людей гибли более мучительной смертью, в концлагерях, на войнах, в подвалах охранок. Знаешь того, из отдела сбыта? Его пытали двенадцать дней, кожу лоскутами срезали, ногти вырвали, глаз выкололи, кислотой поливали, а в конце порубили на куски. И что? Кто-то его сделал царём? Фигу. Младший менеджер. И таких миллионы. И никто их не канонизировал, и не сказал – давай, хочешь попр