– Что он сказал? – вскочила Лита.
– А что он сказал? – пожал печами Павел.
– Что там про Амазию?
– Не знаю, я прослушал. Вроде, война какая-то.
– На Амазию напали? Чёрт! Что делать?
Она заметалась по поляне, заламывая руки.
– Нужно предупредить, мне срочно нужно попасть домой.
– Дорогая, успокойся, – остановил её, схватив за плечи, Максим. – Никто не напал. Только планируется.
– Тем более, можно ещё успеть. Паша, помогите мне, пожалуйста. Вы же…кто вы? Хранитель? Сделайте что-нибудь! Остановите это безумство.
На шум появился из темноты Борис, сонно потирая глаза.
– Что вы тут разорались? Павел, а что это у вас?
Приёмник самозабвенно пел что-то из репертуара Кубанского хора песни и пляски.
– Да вот, поймал. Радио какое-то.
Борис щёлкнул зажигалкой и поднёс огонь к зверьку. Это был приёмник, китайский, купленный в киоске на остановке за копейки. Проработал он неделю, и заглох. Долго лежал в гараже на полке, пока Боря вообще не потерял его из виду. Надо же, ожила техника, покрылась чешуёй, отрастила лапки, антенна ороговела и стала похожа на жало. На животике светилась шкала частот.
– А первая пууууля, а первая пууууля, – пело радио, – а первая пуля в жопу ранила коня-а-а.
– Интересно, громкость здесь регулируется? – Павел покрутил приёмник в поиске кнопок или колёсиков.
– А вторая пууууля в жопу ранила меня-а-а-а. Одногла-а-а-зая соба-а-ака покусала мне коня, – не унимался приёмник, пытаясь перекричать людей, – Четыре тру-у-упа возле та-анка украсят утренний пейзаж.
– Что ж он так орёт? Как его выключить? Ни одной кнопки нет.
– Павел! Бросьте вы его! – закричала Лита. – Мне немедленно нужно домой!
– А что, если ему антенну отломать? – предложил Максим.
– А вот этого не надо, – сказал Левитан, и радио сразу стало играть тише, – По просьбе бригады токарей болто-гаечного завода поёт Наташа Королёва. Ааа, в жопу мне тюльпа-аны, вестники разлуки, цвета запоздалой… фигня какая-то. Подставляй-ка губки малые, ближе к милому садись, эх, соло на балалайке.Заиграла балалайка, довольно виртуозно, что-то из Дип Пёпла.
– Наверное, он сошёл с ума, – поставил диагноз Павел, тупо глядя на несчастное существо в руке.
– Почему меня никто не слышит? – снова закричала Лита. – Отпусти меня!
Она вырвалась из рук Максима и пошла в ночь. Но пройдя метров десять, обо что-то споткнулась, упав в траву, и разревелась от отчаяния и беспомощности. Максим бросился к ней, сел рядом на колени и стал утешать.
– Интересно, от чего он работает? – сказал Борис. – Интересно разобрать, посмотреть.
– Я тебе посмотрю, тоже мне вивисектор, – пробасило радио. – А сейчас песня для тех, кто не спит. Лучичимчира, лучичимчира, завтра будет лучичимчира. А я нашёл другую, хоть не пи-и-и-и, простите, цензура вырезала, но целую. Губы твои, как маки, а вместо сердца плазменный мотор.
– Выпусти его лучше, – сказал Боря, – жалко его, убогого, пусть себе живёт.
Павел бережно положил приёмник в траву. Тот сразу вскочил на лапки, заморгал лампочкой, сказал «спасибо» и побежал прочь, распевая: «Волки, зайцы, тигры в клетке, и девчонки-малолетки в ловких и натруженных руках, ля-ля-ля».
– Интересно, там ещё осталось? – Павел ощутил прилив сил и желание снова напиться.
– Там же бочка была. Вы что, всю приговорили?
– Не знаю. А что там эта истеричка от меня хотела? Где она? Лита! – позвал он.
В ответ он услышал всхлипывания и бормотание Максима.
Павел подошёл к ним, присел на корточки и погладил Литу по голове.
– Что там случилось? А то мне это радио все мозги пропело.
Лита села, вытерла слёзы с щёк.
– Война. Фашисты утром нападут на Амазию.
– И что?
– Как что? Там моя родина. Там мама, там дом, там всё, что у меня есть.
– Хм, забавно. Война фашистов и феминисток. Ненавижу одинаково и тех и тех. Даже не знаю, за кого болеть. Они друг друга стоят. Господа, предлагаю делать ставки.
И тут Лита влепила Павлу пощёчину, со всей силы. Так, что он с корточек грохнулся на задницу. Максим вскочил, готовый защищать любимую. Борис тоже стал в стойку. Но Павел засмеялся, поднялся на ноги, отряхнул брюки и сказал:
– Ладно, девочка, не бойся. Что-нибудь придумаем. Не знаю ещё что, да и времени маловато. Давай поспим.
– Но почему послезавтра? – кричал Мэнсон. – Почему не завтра? Почему не сейчас? Мы стоим на границе. До противника рукой подать. Один короткий марш-бросок, небольшое сражение, и мы победители! Трофеи, женщины, праздничный банкет, наши знамёна над покорённым городом. Триумф, парад победы, мародёрство! Что мы ждём?
Главное фашистское командование стояло по стойке смирно, выпячивая груди, увешанные крестами и прочими медалями.
– Я требую ответа! – Мэнсон подошёл к Геббельсу, приставил к его лбу дуло пистолета. – Ты! Отвечай!
– Понимаете, фюрер, у немцев есть национальный праздник – Октовберфест. День пива, веселья, единения и потакания слабостям. И этот день завтра. Мы не сможем заставить людей воевать вместо того, чтобы сдувать пену с бокалов, говорить тосты, скакать на табуретах, петь йодли, есть сосиски и похлёбку из чечевицы. Поймите же, существуют вековые традиции, которые нарушать кощунственно. Арийцы получили мировое господство только благодаря своей педантичности, любви к порядку и распорядку. Тяга к хаосу и спонтанности не живёт в наших душах. Это чуждые нам понятия. Всё должно находиться на своих местах. Трусы в комоде, посуда в шкафу, завтрак в семь, секс по четвергам, а Октовберфест – завтра. Если ломать устои, хотя бы даже один, начнётся беспорядок, разгильдяйство и отсутствие дисциплины. А дисциплина на войне – главное. Вы согласны? Всего день переждать…
– Да?! – закричал Мэнсон. – А послезавтра у вас по плану – катание на пони или стрижка газонов. И что тогда? Так и будем здесь куковать? Нам нужно стремительное наступление. И вообще, какой ещё Октовберфест? У нас что сейчас, октябрь что ли?
– Завтра пятница. Этот праздник проводится каждую пятницу.
– Чёрт, хорошо живёте! В четверг – секс, в пятницу – пиво, в субботу – день похмелья, в воскресенье – церковь. Немедленно привести войска в боевую готовность. Через час выступаем.
– Вы, конечно, можете меня пристрелить, но ничего не изменится. Никто воевать не будет.
– А если расстрелять каждого пятого?
– Хм, – Геббельс почесал затылок. – Не получится. У нас патронов почти не осталось.
– Это как?
– Ну, просто. Мы же провизии мало взяли, чтоб солдаты голодные и злые в бой шли, так они по пути у местного населения патроны на жратву выменивали.
– Что?! Ублюдки! Ладно! Я сейчас лично каждому второму глотку перережу!
Мэнсон дрожащей рукой снял с культи крюк и на его место поставил нож. Огромный, с кровостоком, больше похожий на небольшой меч.
– Сейчас же! Каждому второму! – выкрикнул он и выскочил из палатки, в которой располагался штаб.
– Это вряд ли, – пробормотал Геббельс.
Мэнсон вернулся через несколько секунд. Его трясло от негодования, в уголках рта висела пена. Генералы по-прежнему стояли навытяжку.
– Где все? – спросил Чарли.
– Дома. Говорят же вам – Октовберфест. Что его, в лесу праздновать? И пива тут нет. Но ничего, послезавтра в семь утра все будут здесь, все до одного. Ни минутой позже. Чтоб на завтрак успеть. Завтрак в семь…
– Спасителя ангела хранителя мать! – рявкнул Мэнсон. – Пошли вон все, пока я за вас не взялся.
Командование за секунду растворилось в воздухе. Мэнсон сел на стул, стараясь унять раздражение. Его всего трясло, и хотелось кого-нибудь выпотрошить. Он слышал, как офицеры шумно погружаются в грузовик, чтобы успеть домой, отпраздновать грёбанный Октовберфест. Завёлся мотор, чихая и пукая, и машина укатила, увозя вдаль дружное «Ах, мой милый Августин».
Чарли закурил, вышел на улицу в объятия ночи. При свете луны прорисовывались контуры брошенных танков, пушек, мотоциклов и самокатов. Поляна, на которой разбили лагерь, больше походила на свалку металлолома.
Кроны деревьев чёрными великанами покачивались на фоне усеянного звёздами неба; журчал сверчок и злорадно ухала сова. Воздух пропитался ароматами ночных цветов. Но Мэнсон видел перед собой горы трупов и слышал мольбы о пощаде. Голоса в голове требовали.
– Ну что же ты, – говорили они, – для чего ты собрал нас? Слабак! Где жертвы? Мы голодны. Напои нас кровью, накорми нас плотью. Или мы устроим в твоей башке такую революцию… Давай, взорви этот мир к чертям собачьим! Пусть они все сдохнут.
Кто-то истерично хохотал, кто-то монотонно просил, кто-то матерился. Голова разболелась, в глазах заиграли бензиновой радугой цветные пятна, подступила тошнота.
– Заткните пасти, уроды. Замолчите немедленно.
– Да сейчас! Размечтался.
Мэнсон подумал, что неплохо было бы просверлить в голове дыру и выпустить из себя этих мерзавцев.
Словно прочитав мысли Чарли, маньяки разом умолкли.
– То-то же.
– С кем это ты разговариваешь, парень? Что-то я никого не вижу, – послышался голос за спиной.
Мэнсон оглянулся и увидел здорового мужика с всклокоченной бородой и с повязкой на глазу. В лунном свете он казался великаном из сказки.
– Ты ещё кто такой? – спросил Чарли, примеряясь, куда вогнать нож. В горло или в живот.
– Я Один.
– Вижу, что не два. Что надо?
– Ты ножичек опусти, а то совсем без рук останешься.
Что-то не хотелось связываться с громилой, и Чарли от греха подальше совсем отстегнул нож и сунул его за пояс.
– Вот так-то лучше, – сказа Один. – Я тут по делу. Говорят, война будет.
– Никто ничего не говорит. Тебе какое дело?
– Мои девочки– валькирии уже ждут, когда можно урожай собирать.
– Ты можешь нормально говорить, а не бредить? Какие девочки? Какой урожай?
– Ты в мифологии полный ноль? Они собирают души достойных воинов.
– Тогда им здесь делать нечего. Тут одни фашисты. У них нет души. У них Октовберфест. Ты не по адресу.