Молниеносный с гордым видом подбежал к краю этого невидимого круга. Весь его вид говорил: «Посмотри, Светлячок! Я спускался, чтобы поймать этого зайца. Для тебя».
Как только она перестала кружиться, он подскочил к ней. Следующие полминуты были самым напряженным моментом в его жизни. Отказываясь посмотреть на случившееся с его точки зрения, Светлячок набросилась на него, и все эти тридцать секунд Молниеносного не покидало стойкое ощущение, что его сейчас разорвут на куски.
На самом деле ему было не очень больно. Да, сколько-то шерсти ему выдрали, но Светлячок выражала свою ярость на девять десятых голосом и лишь на одну десятую – укусами, так что, когда все закончилось, у Молниеносного было ощущение, что ему задали хорошую, но не такую уж чувствительную взбучку. Он не давал сдачи. Его изумление и растерянность от происходящего были столь велики, что он даже не выпустил зайца из пасти.
К концу полуминутной трепки Светлячок, казалось, учла эти смягчающие обстоятельства. Она отошла от Молниеносного и посмотрела на него. Тот с зайцем в зубах терпеливо ждал ее дальнейших действий. Она зарычала, но уже тише. Отвела взгляд, потом вовсе отвернулась от него. Молниеносный вильнул всем телом. Светлячок соизволила шевельнуть кончиком роскошного хвоста. Потом неожиданно подбежала к Молниеносному и уткнулась носом ему в шею. А затем, забыв о случившемся, они принялись пировать.
Глава XII
В эти первые восхитительные часы после обретения друг друга в перемещениях Молниеносного и Светлячка не было никакой системы. Только когда колли начала уставать, у нее в голове обозначилась цель. Равнинные просторы волновали ее, и всякий раз, когда она останавливалась и смотрела на расстилающееся впереди пространство, ее взгляд был обращен не к морю, а на юг – к лесам, солнцу, теплу, свету и дому. Однако крайняя усталость заставила ее повернуть в противоположном направлении и пробудила в ней инстинкт, который звал ее обратно, к каменному надгробию и кораблю.
Стоило ей повернуть в ту сторону, как Молниеносный тут же почувствовал, чем это грозит. Он понимал, что само ее существование тесно связано с той могилой и с кораблем, а оттого испытывал к ним неприязнь. Чутье подсказывало ему, что, если она вернется на корабль, он может ее потерять.
Светлячок же смотрела на эту ситуацию совершенно по-другому. Да, кое-что на корабле ей претило, особенно теперь, когда хозяина больше не было рядом. Больше всего она ненавидела свирепых лаек. Но корабль долгие месяцы служил ей домом. Там были пища и тепло, мягкая подстилка, долгие часы сна. И она не понимала, почему бы Молниеносному не отправиться туда вместе с ней. Она не собиралась бросать его, а потому прибегала к собственным, «женским» методам уговоров. Стоило ему застыть в нерешительности, как она принималась жалобно скулить и ластиться к нему до тех пор, пока он не соглашался идти дальше. Когда же эта уловка не срабатывала, она намеренно убегала вперед, делая вид, что уходит насовсем, и он, снедаемый тревогой, тут же ее нагонял.
Таким образом они наконец подошли к каменному надгробию. Светлячок улеглась в одной из многочисленных ложбинок, проделанных ее телом.
Молниеносный лег рядом с ней. Ему казалось, она прислушивается, не донесется ли какой-нибудь звук из-под груды камней, и он тоже начал прислушиваться. Долгие минуты она лежала, напряженно глядя на надгробие. Затем встала и медленно побежала к морю. Ступив вслед за ней на лед, Молниеносный остановился.
Светлячок несколько раз принималась звать его за собой. Он же перестал быть прежним Молниеносным с гордой посадкой головы и пружинистой поступью. Светлячок возвращалась домой – на корабль. Он слышал голоса людей, чувствовал запах собак. И снова, в последний раз попытался объяснить ей, что здесь пролегает рубеж, дальше которого он не пойдет. Но Светлячок все равно не понимала. Она умоляла его последовать за ней. Трижды она убегала вперед и трижды возвращалась туда, где он лежал неподвижно на снегу, положив морду между передними лапами. На четвертый раз она ушла и уже не вернулась.
Молниеносный лежал и ждал – ждал, пока не окоченел от холода и в его душе не погасла последняя искорка надежды. Тогда он повернулся и побрел к берегу. Перед ним простирался его привычный мир. Очарование ночи исчезло. Впереди снова ждала пустая серая мгла, огромное пространство, наполняющее душу невыносимым одиночеством. Еще никогда он не ощущал его так остро – оно легло на душу тяжким грузом, разрушая все надежды, лишая желаний. Один мудрый индеец, переживший на своем веку немало горестей, сказал, что Бог специально не наделил животных рассудком, ибо, обладая им, они давно бы истребили род человеческий, и именно рассудка не хватало Молниеносному сейчас. Завтрашний день, послезавтрашний и все последующие потеряли для него смысл – было только настоящее, пронизанное черной безнадежностью и отчаянием.
Он вернулся к надгробию и улегся в ложбинку, согретую золотистым телом Светлячка. Он был изможден, но рядом со Светлячком забывал про усталость. До этого он долгие часы бродил, не зная покоя, пока не набрел на корабль и на следы Светлячка, а после много часов гулял с ней. День и ночь неустанно трудились его великолепные мускулы, и сейчас на него навалилась огромная усталость. Он боролся с ней и сопротивлялся сну, боясь разминуться со Светлячком, если она вернется из скованного льдом моря. Он поминутно встряхивался, не давая себе уснуть, но в конце концов все же погрузился в беспокойное забытье.
В этом сне видения непрестанно сменяли друг друга. Когда спустя несколько часов он проснулся, над белой землей и морем нависла свинцовая мгла. Звезды скрылись. Северное сияние погасло. Вокруг надгробия стонал ветер – будто бы душа белой женщины перенеслась сюда, чтобы оплакать покойника.
Молниеносный обошел могилу и направился в сторону корабля. На открытом льду бесновалась поземка, швыряющая полные пригоршни крупитчатого снега в глаза и в ноздри, не дающая ни разглядеть, ни разнюхать, что там – впереди. В такой ветер, играючи наметающий валы и горы снега, невозможно было ни взять след, ни охотиться. И все же в эту ночь ветер был товарищем Молниеносному. Инстинкт подсказывал, что ему ничего не грозит даже вблизи корабля, потому что звериное чутье действует, только если приближение опасности можно распознать с помощью ушей, глаз или носа.
То и дело принюхиваясь и прислушиваясь, Молниеносный медленно обошел корабль и на противоположной его стороне обнаружил сложенный из льдин «трап», который протянулся от замерзшей поверхности моря до самой палубы. По этому трапу спускались и поднимались на китобойное судно люди и собаки, охотники и торговцы, по его неровной поверхности на борт затаскивали туши и шкуры убитых медведей и тюленей. И как бы ожесточенно ни подметал его ночной ветер, он не смог уничтожить все запахи. Молниеносный принялся их изучать, и в душе его, в которой господствовали то волк, то пес, произошла странная и удивительная перемена – ему захотелось взобраться наверх! Он хотел пойти туда, куда ушла Светлячок, подняться по этому рукотворному ледяному мосту!
И только он собрался забраться повыше, как ветер резко утих, сонно вздохнув напоследок, облака уплыли и яркая луна озарила море светом, будто внезапно включившийся огромный фонарь. Молниеносный увидел то, что до сей поры скрывал от его взгляда расшалившийся ветер: огромный темный корпус судна с причудливо заледеневшими мачтами и реями. И в это самое мгновение перед ним возникло какое-то живое существо, и оба они замерли от неожиданности.
Человек стоял на расстоянии двух прыжков от Молниеносного, на вершине трапа. Его лицо казалось белым в лунном свете, а глаза неотрывно смотрели на Молниеносного. Это был Бронсон – надсмотрщик над собаками, Бронсон, которого прозвали «белый эскимос», потому что из сорока лет своей жизни двадцать он провел в Арктике. Он метнулся обратно на борт, туда, где в дальнем конце палубы в будках изо льда и снега сидели на цепях собаки.
Откатившись назад по льду, Молниеносный услышал звон замерзшего железа. Теперь запахи и звуки ощущались совершенно отчетливо, и он уловил запах людей и собак. Он слышал, как взбудоражились собаки, звеня цепями. Однако не испугался и не побежал. В нем вдруг вспыхнула ненависть к этим псам. Он с рождения усвоил законы стаи, которые требовали завоевывать самку, бороться за лидерство, защищать добычу, и запах собак подсказал ему, почему Светлячок оставила его. Чувство одиночества и острая тоска уступили место яростной, клокочущей ревности. Он угрюмо удалился на пару сотен ярдов от корабля.
По трапу сбежали восемь «медвежатников» Бронсона – поджарые, длинноногие и узкомордые эрдельтерьеры, обученные действовать беззвучно и молчать, когда их держат за уши. За считаные секунды собаки взяли след Молниеносного и поняли свою задачу.
Молниеносный ждал, припав брюхом к вершине снежного холма. Меньше чем двадцать футов отделяли его от рвущейся в бой своры, и тут он стрелой бросился на вожака, так же как бросился бы на оленя. Словно каменная глыба весом почти в полтораста фунтов, он налетел на шестидесятифунтового эрдельтерьера, сомкнул челюсти, и лучший пес Бронсона, не успев даже тявкнуть, пал с переломанной шеей под первым же натиском обезумевшего от жажды отмщения Молниеносного.
Еще четверть минуты – и Молниеносный оказался в центре рычащего клубка. Дрались эрдельтерьеры не так, как лайки и волки, – они навалились на Молниеносного всей сворой, словно на кошку. Им удалось сбить его с ног просто потому, что все вместе они были тяжелее, но пока семь собак пытались добраться до него, мешая друг другу, Молниеносный использовал все свое несомненное преимущество в силе. Его челюсти смыкались на длинных лапах, ломая их с хрустом, как сухие ветки, длинные клыки разили налево и направо, вспарывая брюхо врагам; он извивался под ними, каждый раз находя, куда вонзить клыки.
Шум драки услышали на корабле. К месту сражения бежал Бронсон, вооруженный копьем для охоты на тюленя. В каюте зажегся свет. Завыли остальные собаки, а ездовые лайки-маламуты, спавшие на лежках в снегу, вскочили и тоже ринулись в бой.