Вот только найти бы что-нибудь поесть! Ба-Ри был просто одержим этой мыслью. Инстинкт еще не внушил ему, что все кругом буквально кричит о голоде. Ба-Ри брел и брел, с надеждой вынюхивая съестное. Но проходили часы, и надежда в нем потихоньку умирала. Солнце склонилось к западу. Небо стало уже не такое голубое, по верхушкам горелых стволов потянуло ветром, и то и дело какое-нибудь дерево внезапно падало с громким треском.
Дальше Ба-Ри идти не мог. За час до заката он лег на землю прямо под открытым небом, ослабевший и голодный. Солнце скрылось за лесом. На востоке взошла луна. Небо замерцало от звезд – а Ба-Ри пролежал всю ночь как мертвый. Наутро он заставил себя побрести к ручью попить. И из последних сил поплелся дальше. Его гнала волчья порода, заставлявшая бороться до конца. Собачья половина хотела только лечь и умереть. Но волчье пламя горело в нем сильнее. И в конце концов победило. Еще полмили – и он снова вышел к зеленому лесу.
В лесу, как в большом городе, во всем видна переменчивая, прихотливая рука судьбы. Если бы Ба-Ри притащился под зеленый покров на полчаса позже, он умер бы. У него не осталось сил ни на то, чтобы выловить рака, ни на то, чтобы убить даже самую слабую птицу. Но он оказался в лесу в тот самый миг, когда на охоту вышел Секусо, горностай, самый кровожадный мелкий пират во всем диком краю.
Это произошло в целой сотне ярдов от того места, где Ба-Ри растянулся под сосной, уже готовый испустить дух. Секусо был одним из величайших охотников своей породы. Тело у него было дюймов семь длиной, да еще хвост с крошечным черным кончиком, и весил он, должно быть, унций пять. Обхватить его поперек туловища могла даже детская ручонка, а маленькая острая головка с красными глазками-бусинками без труда пролезла бы в нору диаметром в дюйм. Вот уже несколько столетий Секусо творил историю. Это он, когда его шкурка стоила сотню королевскими золотыми, заманил из-за моря первый корабль, полный джентльменов-авантюристов во главе с принцем Рупертом, это он, крошка Секусо, стал причиной возникновения великой Компании Гудзонова залива и открытия половины континента; вот уже без малого триста лет он бился со звероловом не на жизнь, а на смерть. И теперь, когда его шкурка уже перестала цениться на вес желтого золота, он стал самым умным, самым свирепым, самым безжалостным из всех созданий, населявших его мир.
Ба-Ри лежал под деревом, а Секусо подкрадывался к добыче. Добычей его был крупный жирный рябчик, стоявший под густыми кустами черной смородины. Ни одна живая душа не расслышала бы, как движется Секусо. Он был словно тень – там серое пятнышко, тут промельк белого – и то прятался за ствол не толще человеческого запястья, то показывался на миг, то исчезал, да так, будто его и не было. Так он подобрался к рябчику с расстояния в пятьдесят футов всего на три фута. Это была его излюбленная дистанция для броска. Он с безошибочной меткостью вцепился в горло сонной птице, и его зубы-иголки пронзили плоть сквозь перья.
К тому, что было дальше, Секусо был готов. Так случалось всегда, когда он охотился на рябчика Напанао. Крылья у рябчика были мощные, и когда Секусо кинулся на него, инстинкт первым делом велел птице взлететь. И рябчик взмыл прямо вверх, оглушительно забив крыльями. Секусо вцепился в него мертвой хваткой, зубы его глубоко вонзились в горло Напанао, крошечные острые коготки держались за него, словно пальцы. Он полетел вместе с добычей по воздуху, вгрызаясь все глубже и глубже, и наконец в сотне ярдов от того места, где эта страшная смертоносная тварь намертво пристала к горлу рябчика, Напанао рухнул наземь.
Упал он меньше чем в десяти футах от Ба-Ри. Несколько мгновений щенок ошарашенно глядел на бьющуюся гору перьев, не вполне понимая, что ему все-таки попалась пища. Напанао уже умирал, но еще бил крыльями в агонии. Ба-Ри украдкой приподнялся – и спустя секунду, которая потребовалась, чтобы собрать оставшиеся силы, накинулся на него. Его зубы вонзились рябчику в грудь – и только тогда он заметил Секусо. Горностай ослабил хватку на горле рябчика, и его бешеные красные глазки на одно-единственное мгновение заглянули в глаза Ба-Ри. Слишком большой, такого не убьешь, и горностай лишь взвизгнул от ярости и исчез. Крылья Напанао обмякли, биение жизни покинуло его тело. Птица была мертва. Ба-Ри подержал ее еще немного, пока не удостоверился в этом. А потом начался пир.
Секусо, обуянный жаждой убийства, вертелся поблизости, шнырял то там, то сям, но держался от Ба-Ри на расстоянии полудесятка футов, не ближе. Глаза у него еще сильнее покраснели. Он то и дело резко взвизгивал от злости. Никогда еще он так не злился! Да чтобы у него прямо из-под носа украли жирного рябчика – такого конфуза с ним еще не случалось. Секусо хотел броситься на Ба-Ри, вцепиться ему в горло. Но горностай был слишком хорошим стратегом, чтобы решиться на такое, слишком хорошим Наполеоном, чтобы самому бежать навстречу своему Ватерлоо. С совой он бы схватился и даже, возможно, дал бы бой своей старшей сестре и злейшему врагу норке. Но в Ба-Ри Секусо распознал волчью породу – и давал волю гневу лишь на безопасном расстоянии. Через некоторое время он совладал с собой и отправился охотиться на кого-нибудь другого.
Ба-Ри съел треть рябчика, а оставшиеся две трети старательно спрятал у подножия толстой сосны. Потом побежал к ручью попить. Мир заиграл для него новыми красками. Ведь способность быть счастливым во многом зависит от того, как сильно ты настрадался. Несчастья и невезение – мера счастья и везения в грядущем. Так было и у Ба-Ри. Двое суток назад набитый живот обрадовал бы его в десять раз меньше, чем сейчас. Тогда он тосковал в основном по матери. А с тех пор в его жизни появилась тоска куда более сильная – по пище. В каком-то смысле ему повезло, что он едва не умер от голода и усталости, поскольку этот опыт сделал его мужчиной – или, если угодно, полупсом-полуволком. Он еще долго будет скучать по матери. Но больше никогда не станет горевать по ней так, как горевал вчера и позавчера.
Днем Ба-Ри хорошенько поспал возле своего схрона. Затем он откопал рябчика и поужинал. Когда настала его четвертая одинокая ночь, он уже не стал прятаться, как раньше. Почему-то его охватило радостное возбуждение, одолело любопытство. При лунном свете, под звездами он подобрался к краю леса и вышел на пожарище. И вслушался в дальний зов волчьей стаи на охоте, пробуждавший в нем незнакомый трепет. Вслушался в призрачное «у-ху-ху» сов – и уже не дрожал от страха. Звуки и паузы обрели для него новый, важный смысл.
Целый день и целую ночь Ба-Ри не отходил далеко от схрона. А когда догрыз последнюю косточку, двинулся дальше. Он оказался в землях, где пропитание перестало быть для него самой насущной задачей. Это была страна рысей, а где рыси, там и зайцы в изобилии. Когда поголовье зайцев редеет, рысь находит себе охотничьи угодья получше и переселяется туда. Поскольку беляк плодится все лето напролет, Ба-Ри очутился в краю изобилия. Ловить и убивать зайчат было для него проще простого. Целую неделю он отъедался и с каждым днем становился все крупнее и сильнее. Но все это время неуемная тяга к перемене мест гнала его вперед – он не утратил надежды найти свой дом и мать и продолжал двигаться на северо-восток.
И угодил прямиком в земли, где ставил свои ловушки полукровка Пьеро.
Еще два года назад Пьеро считал себя одним из самых везучих людей во всей округе. Это было до La Mort Rouge, до Красной смерти. Был он наполовину француз, женился на дочери вождя племени кри, и они жили в счастье и довольстве в своей бревенчатой хижине на Грей-Лун. В своем диком мире Пьеро гордился тремя вещами: он невероятно гордился своей царственной супругой Уайолой, своей дочерью и своей репутацией охотника. Пока не грянула Красная Смерть, он считал, что в его жизни всего вдоволь. А потом, два года назад, оспа унесла его жену-принцессу. Он остался жить в своем домике на Грей-Лун, но теперь это был другой Пьеро. Сердце у него в груди болело не переставая. И остановилось бы, если бы не Нипиза, его дочь. Жена назвала ее Нипизой – Ивой. И выросла Нипиза точь-в-точь как ива, тоненькая, будто тростник, красивая дикой материнской красотой – но с французским оттенком. Ей исполнилось шестнадцать, и глаза у нее были чудесные, темные, огромные, а волосы – такие прекрасные, что один торговец из Монреаля, проезжавший в тех краях, уговаривал их продать. Она заплетала их в две блестящие косы, ниспадавшие почти до колен, каждая в руку толщиной.
– Non, M’sieu[25], – сказал тогда Пьеро, и в глазах его появился ледяной блеск, когда он сообразил, что было на уме у торговца. – Они не продаются.
Через два дня после того, как Ба-Ри ступил в его земли, Пьеро вернулся из леса хмурый.
– Кто-то истребляет молодых бобров, – объяснил он Нипизе, с которой разговаривал по-французски. – То ли рысь, то ли волк. Завтра… – Он пожал худыми плечами и улыбнулся ей.
– Мы пойдем на охоту! – подхватила Нипиза на своем нежном наречии кри и весело рассмеялась.
Когда Пьеро вот так улыбался ей и начинал фразу с «Завтра», это всегда означало, что она может отправиться с ним навстречу приключениям, которые он задумал.
* * *
Еще через день, под вечер, Ба-Ри перешел Грей-Лун по сплавным бревнам, которые застряли между двумя деревьями. Шел он на север. Сразу за мостом из бревен была прогалина, и Ба-Ри остановился на краю, чтобы порадоваться последним лучам заходящего солнца. Он стоял неподвижно и прислушивался, свесив хвост, насторожив уши и принюхиваясь острым носом к запахам неизведанных северных земель, и в лесу не было пары глаз, которая не узнала бы в нем молодого волка.
Из-за поросли можжевельника в сотне ярдов от поляны Пьеро с Нипизой наблюдали, как он переходит реку по бревнам. Теперь настала пора действовать, и Пьеро нацелил винтовку. Только тогда Нипиза мягко дотронулась до его плеча. Она взволнованно вздохнула и прошептала:
–