Нуто, дай мне выстрелить. Я могу его убить!
Пьеро тихонько хохотнул и передал ей оружие. Волчонку конец. Нипиза с такого расстояния всаживала девять пуль из десяти в квадрат стороной в дюйм. И Нипиза, тщательно нацелясь в Ба-Ри, надавила смуглым указательным пальцем на спуск.
Глава V
В тот самый миг, когда Ива нажала на спуск, Ба-Ри подпрыгнул в воздух. Он ощутил удар пули прежде, чем услышал выстрел. Пуля сшибла его с ног и заставила кататься по земле, будто сокрушительный удар дубинки. Поначалу он не чувствовал боли. Потом она пронзила его раскаленным клинком, и от этой боли пес в нем вытеснил волка, и Ба-Ри жалобно затявкал по-щенячьи, катаясь и корчась на земле.
Пьеро и Нипиза вышли из-за можжевельника, и прекрасные глаза Ивы сияли от гордости за меткий выстрел. Но когда в лесу раздался визг Ба-Ри, довольная улыбка погасла на лице Пьеро.
– Учи музис! – ахнула Нипиза на своем наречии кри.
Пьеро забрал у нее винтовку:
– Diable![26] Это же собака, щенок! – воскликнул он.
И бросился к Ба-Ри. Но в замешательстве они упустили несколько секунд, и ошеломленный Ба-Ри успел опомниться. Он ясно увидел, как они приближаются по поляне – какая-то новая разновидность лесных чудовищ! Взвизгнув в последний раз, он метнулся обратно в густую тень деревьев. Близился закат, и Ба-Ри помчался в тяжелый сумрак под вековыми соснами у ручья. Вид медведя и лося вызвал у Ба-Ри оторопь, но только сейчас он понял, что такое настоящая опасность. И она преследовала его по пятам. Он слышал, как топают за ним по пятам двуногие звери, незнакомые крики настигали его – и тут он внезапно провалился в яму.
Когда земля вдруг провалилась у него под лапами, это было потрясение, но Ба-Ри не тявкнул. В нем снова взяла верх волчья порода. Она заставила его оставаться на месте, не шевелиться, не производить ни звука, даже почти не дышать. Голоса слышались наверху, непонятные ноги едва не ступили в яму, где он затаился. Из темного убежища ему было видно одного из врагов. Это была Нипиза, Ива. Она стояла так, что последние лучи уходящего дня падали ей на лицо. Ба-Ри не мог отвести от нее глаз. Незнакомый чарующий трепет охватил его, заглушив боль. Девушка приложила ладони ко рту и голосом нежным, горестным и почему-то утешительным для его испуганного полудетского сердца закричала:
– Учиму! Учиму! Учиму!
Тут Ба-Ри услышал другой голос, и этот голос тоже был совсем не таким страшным, как многие лесные звуки, которые Ба-Ри доводилось слышать.
– Не найдем мы его, Нипиза, – сказал голос. – Он забился куда-то умирать. Как жалко. Идем.
На краю поляны, на том месте, где раньше стоял Ба-Ри, Пьеро остановился и показал на березку, срезанную пулей Ивы. Нипиза поняла его. Березка – не толще ее большого пальца – чуть-чуть отклонила пулю и спасла Ба-Ри от мгновенной смерти.
Нипиза снова обернулась и позвала:
– Учиму! Учиму! Учиму!
Охотничий огонь в ее глазах уже не пылал.
– Он этого не поймет, – заметил Пьеро, двинувшись через поляну. – Он дикий, родился среди волков. Может, его родила та собака, что бегала в своре Кумо вожаком, а прошлой зимой отбилась и удрала охотиться с волками.
– И он умрет…
– Ayetun… Да, он умрет.
Однако Ба-Ри и не думал умирать. Он был слишком крепким молодым волком, чтобы его убила пуля, прошедшая навылет сквозь мякоть передней ноги. А именно это и произошло с ним. Ногу разодрало до кости, но саму кость не задело. Ба-Ри дождался, когда взойдет луна, и только потом выполз из ямы.
К этому времени нога совсем онемела; кровь остановилась, но боль была такая, что от этого Ба-Ри всего шатало. Вцепись ему сейчас в нос и в уши целая дюжина Папаючисо – и то ему не было бы так больно. Каждое движение причиняло ему острую муку, но он упорно двигался вперед. Он инстинктивно чувствовал, что надо уйти подальше от убежища – так будет безопаснее. И в самом деле, решение оказалось верным, поскольку очень скоро мимо его ямы проходил дикобраз, болтая сам с собой, как у него в обычае, придурковато и добродушно, и шлепнулся прямо на дно. Останься Ба-Ри в ней, и его всего утыкало бы иголками – и тогда он уж точно умер бы.
Попытка двигаться оказалась полезной для Ба-Ри и в другом отношении. Она не дала ране «схватиться», как выразился бы Пьеро, поскольку на самом деле рана была скорее болезненной, чем серьезной. Первую сотню ярдов Ба-Ри ковылял на трех лапах, а после этого обнаружил, что может почти так же уверенно опираться и на четвертую. Он прошел по ручью полмили. Если какой-нибудь побег задевал рану, он свирепо кусал ее, а когда тело в очередной раз пронзала боль, не скулил, а злобно рычал и клацал зубами. Теперь, когда он выбрался из ямы, последствия выстрела Ивы пробудили всю его волчью кровь до последней капли. В нем нарастала враждебность, злость не на что-то одно, а на все на свете. Это было не то чувство, с которым он бился с маленькой совой Папаючисо. Той ночью собака в нем исчезла. На него обрушились все несчастья мира, и из этих несчастий и нынешней боли родился волк, яростный и мстительный.
Это была первая ночь, которую Ба-Ри целиком провел в пути. Сейчас его не пугало, что из темноты к нему могут подкрасться неведомые твари. Самые черные тени утратили пугающую таинственность. Это была первая большая битва между двумя сторонами его натуры – волком и собакой, – и собака потерпела поражение. То и дело Ба-Ри останавливался полизать рану, и он рычал, зализывая ее, будто сама боль была его личным врагом. Если бы сейчас его увидел и услышал Пьеро, то быстро понял бы, что с ним происходит, и сказал: «Пусть подыхает. Теперь этого дьявола не выбьешь из него никакой дубинкой».
В таком настроении Ба-Ри час спустя вышел из густых зарослей в овраге, где протекал ручей, в места более открытые – на узкую полосу равнины, которая шла у подножия скал. На этой равнине охотилась Ухумисо. Ухумисо была огромная полярная сова, настоящая прародительница всех сов в охотничьих угодьях Пьеро. От старости она почти ослепла и поэтому охотилась уже не так, как другие совы. Она не пряталась в черных кронах сосен и в гуще можжевельника, не парила бесшумно в ночи, в любой момент готовая ринуться вниз на добычу. Она до того плохо видела, что не различила бы с верхушки сосны и зайца, а лису приняла бы за мышь.
Поэтому старая Ухумисо, умудренная опытом, охотилась из засады. Она сидела, прижавшись к земле, часами, не двигаясь и не шевеля ни перышком, и с долготерпением Иова дожидалась, когда покажется что-нибудь съедобное. Частенько она ошибалась. Дважды приняла рысь за зайца и при втором нападении потеряла ногу, и теперь во время дневного сна приходилось держаться за ветку одной лапой. Покалеченная, полуслепая, такая дряхлая, что пучки перьев над ушами уже давным-давно вылезли, она все же обладала неимоверной силой, а когда в ярости щелкала клювом, ее было слышно за двадцать ярдов.
Вот уже три ночи сове не везло, а сегодня не повезло особенно. Целых два раза на поляне перед ней показывался заяц, и два раза она бросалась на него из укрытия. В первый раз сова просто промахнулась, а во второй ухватила полный клюв шерсти – и все. Она страшно проголодалась и от раздражения скрежетала клювом – и тут услышала, что приближается Ба-Ри.
Даже если бы Ба-Ри мог заглянуть под темный куст впереди и обнаружил там Ухумисо, готовую накинуться на него из засады, едва ли он свернул бы с пути. Он и сам был полон боевого задора. И готов к войне.
Наконец Ухумисо смутно различила, как Ба-Ри пересекает полянку, за которой она наблюдала. Сова приникла к земле. Распушила перья, так что превратилась в шар. Ее глаза, уже почти незрячие, запылали, будто два озерца синеватого пламени. Ба-Ри в десяти футах от нее приостановился и полизал рану. Ухумисо осторожно выжидала. Ба-Ри еще приблизился и прошел меньше чем в шести футах от куста. Прыжок, внезапное хлопанье мощных крыльев – и огромная сова набросилась на него.
На сей раз Ба-Ри не завизжал от боли и испуга. Как говорят индейцы, волк – кипичи-мао. Ни один охотник не слышал, чтобы пойманный волк скулил и просил о пощаде, если его ужалит пуля или ударит дубинка. Он умирает, оскалив зубы. И сегодня Ухумисо напала на волчонка, а не на щенка. От первого удара совы Ба-Ри пошатнулся и на миг пропал под огромными распростертыми крыльями, а Ухумисо, подмяв его под себя, замахала единственной лапой, нашаривая его когтями, и яростно замолотила клювом.
Одного удара этим клювом по голове хватило бы, чтобы уложить зайца, но тут Ухумисо сообразила, что под крыльями у нее вовсе не заяц. В ответ на удар послышался рык, от которого кровь стыла в жилах, и Ухумисо сразу вспомнила, как нарвалась на рысь, потеряла лапу и едва спаслась. Может быть, старая разбойница и отбилась бы, но теперешний Ба-Ри был уже не щенком Ба-Ри, который бился с молодой совой Папаючисо. Опыт и тяготы заставили его повзрослеть и окрепнуть, и зубы быстро вышли из возраста, когда могли только глодать кости, и вошли в возраст, когда кости уже перегрызают, и не успела Ухумисо удрать, даже если и собиралась, как челюсти Ба-Ри со злобным хрустом сомкнулись на ее единственной ноге.
Крылья еще сильнее захлопали в ночной тиши, Ба-Ри ненадолго закрыл глаза, чтобы яростные удары Ухумисо не ослепили его. Но он мрачно сжимал челюсти, и когда его зубы пронзили плоть на ноге старой ночной разбойницы, свирепый рык дал понять Ухумисо, что сдаваться он не будет. Ухватиться за совиную ногу ему позволила судьба в редкий миг благосклонности, и Ба-Ри понимал, что от того, сумеет ли он ее удержать, зависит победа или поражение. У старой совы не было второго набора когтей, чтобы вонзить в него, и достать Ба-Ри клювом из такого положения она тоже не могла. Поэтому она продолжила молотить его своими четырехфутовыми крыльями.
Крылья подняли вокруг Ба-Ри настоящую бурю, но вреда не причинили. Он еще сильнее сжал клыки. Отведав крови Ухумисо, он зарычал еще яростнее, в нем еще сильнее пробудилось жаркое желание убить это ночное чудовище, будто смерть старой совы дала бы ему возможность отомстить за все обиды и горести, обрушившиеся на него с тех пор, как он потерял мать.